тианское учение для оправдания людской неправды и всякого рода насилия.
Проповедь Толстого поселила во мне вполне определенное, ясное убеждение, что смысл всей нашей жизни заключается в том, чтобы всеми нашими силами содействовать возможному осуществлению царствия Божья на земле и что единственный путь для этого заключается в законе любви, данном нам Пославшим нас в мир. Мне стало ясно, что тот путь, которым стремится осуществить общее благо социализм, рационализм и так называемая Европейская культура, путь не верный, так как в основе его лежит не христианская любовь, побуждающая к самопожертвованию, а стремление к справедливости и к охране прав. Тогда как Христос говорит: если хочешь быть совершенным, поди продай имение свое и раздай нищим, социализм имеет в виду насильственное в интересах справедливости распределение экономического благосостояния. Конечно, охрана прав необходима во всяком общественном союзе, но эти права и эта охрана не должны быть самодовлеющей целью; охрана прав является необходимым злом только вследствие нравственного несовершенства людей, удалившихся от ученья Христа. Все это сделалось мне ясным из изучения произведений Толстого, и потому мне страшно горько видеть, что сам Толстой, проповедуя любовь и всепрощенье, поддается раздражению и в своей проповеди прибегает к приемам, недостойным и противоречащим сущности ученья Христа[519]. Сам Толстой говорит, что первая заповедь Христа заключается в словах: «Живи в мире со всеми людьми, никогда своего гнева не считай справедливым», а в то же время он иногда, как и в статье, о которой идет речь, провозглашая верную основную мысль, прибегает к злобе на веками сложившиеся условия и обычаи, к приемам и выражениям, оскорбляющим людей, к которым он обращается. Уже не говоря о противоречии формы проповеди с ее сущностью, как не понимает такой умный человек, как Толстой, что такими приемами он отталкивает от своей проповеди людей и задерживает проведение в общественном сознании тех идей, в усвоевании [sic!] существа которых заключается залог осуществления правды и добра. Ведь можно встретить гораздо больше сочувствия проповеди, обличающей преступность войн, не глумясь над царем, над дипломатами, над войском, над сестрами милосердия, над свойственным людям при настоящих условиях чувствами патриотизма т. д. С этой точки зрения эта последняя статья особенно недостойна Толстого и принесет во всех отношениях массу вреда, я же ее поскорее уничтожил и постараюсь ее забыть»[520].
В последние годы большое впечатление на Шипова произведут два текста – (а) сборник «Вехи», к суждениям авторов которого о русской интеллигенции, ее безрелигиозности, отсутствии «прочных положительных идеалов» он не только сразу же присоединится[521], но и будет затем ссылаться в «Воспоминаниях…» как на точный и ясный диагноз, и (б) «Исторические записки (о русском обществе)» М. О. Гершензона[522], к которым он будет вновь и вновь возвращаться[523], причем именно опираясь на Гершензона он вступает в спор с Толстым:
«Разделяя в большинстве понимание Л. Н. Толстым сущности христианского учения, я не могу согласиться с ним в его отношении к общественной и политической жизни. Мне кажется, что в этом Л[ев] Н[иколаевич] противоречит основному закону христианского учения – закону любви. Человек, заботясь о своем совершенствовании, не может безразлично относиться к аналогичной задаче, стоящей перед его ближним.
Принимая во внимание несовершенство и слабость людскую, нельзя безразлично относиться к условиям, в среде которых людям приходится жить и выполнять свое назначение. “Призвание человека”, совершенно верно говорит Гершензон (“Исторические записки”, стр[аница] 135 и 136), “заключается в том, чтобы и лично помогать другим людям в устроении их духа, и совместно с другими содействовать такому устроению общего быта, при котором основная индивидуальная цель достигалась бы всеми членами общества возможно легче”»[524].
А в «Воспоминаниях…», излагая свои основополагающие воззрения, сочтет необходимым в пояснение своей мысли повторить эту цитату в развернутом виде[525]:
«[…] Задача каждого человека в отдельности сводится к тому, чтобы правильно устроить свой [собственный] дух [, т. е. сознать до конца свой нравственный долг, как свое космическое или религиозное назначение, и сосредоточить все свои душевные силы на его исполнении]; общественное же призвание человека заключается в том, чтобы и лично помогать другим в устроении их духа и совместно с другими содействовать такому устроению общего быта, при котором [та] основная, индивидуальная цель достигалась бы всеми членами общества возможно легче»[526].
Более того, именно из Гершензона, из той же самой XXVI главы «Исторических записок», заимствована и приведенная отчасти выше дихотомия рационального и религиозного сознания, на которое опирает свое понимание русской истории Шипов в «Воспоминаниях…»[527]: «На крайних полюсах стоят: человек, почти осязательно ощущающий Божий Промысл в каждом явлении жизни и радостно подчиняющийся ему, – и человек рассудочный, в котором космическое чувство совершенно атрофировано»[528], а в противопоставлении этих двух пониманий, «двух психологий», согласно Гершензону, «вся сущность спора между славянофилами и западниками. […] Так возникли два лагеря и две программы; одна гласила: внутреннее устроение личности, другая – усовершенствование общественных форм»[529] – и Шипов, вслед за Гершензоном, полагает задачей встать «определенно и устойчиво […] на почву жизнепонимания, в основе своей исключающего партийную борьбу»[530], совмещающую обе задачи как не могущие быть отброшенными одна ради другой в жизненном целом.
Наилучший строй мыслился Шиповым как самодержавная монархия, противопоставленная одновременно и «народоправству», и «абсолютизму». Нежелательность первого вытекала, согласно Шипову, из того обстоятельства, что «власть является неизбежным условием государственного строя, вследствие преобладания в жизни эгоистических инстинктов и интересов над сознанием нравственного долга, т. е. необходимость власти обусловливается, главным образом, господством в мире зла. В то же время власть, носящая в себе элемент принуждения, всегда оказывает некоторое развращающее влияние на обладающих ею и вызывает в них нередко склонность к злоупотреблению предоставленной им властью. Это свойство власти и условия, определяющие необходимость ее существования в государстве, всегда вызывали во мне отрицательное отношение к идее народовластия и народоправства. Провозглашение идеи народовластия и стремление осуществить ее в государственном строе невольно выдвигают на первый план значение личных прав граждан и заглушают или отодвигают на второй план сознание нравственного долга и обязанностей, лежащих на них, как на людях. Принцип народоправства полагает в основу государственного строя личную волю, личные права граждан, тогда как необходимое условие государственной жизни, представляется мне, должно заключаться в подчинении личной воли иным, высшим началам. Идея народовластия, как бы, призывает всех граждан к отстаиванию своих прав, поселяет в них переоценку значения личных и классовых интересов и тем неизбежно влечет людей на путь социальной и политической борьбы»[531]. Абсолютизм, тождественный «бюрократическому строю», оказывался иным уклонением от должного состояния, поскольку «бюрократический строй, прикрываясь стремлением охранять самодержавие, но в действительности разобщая царя с народом, создает почву для проявления административного произвола и личного усмотрения. Такой порядок лишает общество необходимой уверенности в строгой охране законных прав всех и каждого и подрывает уважение к правительству»[532]. Излагая свое credo в беседе с В. К. Плеве 2 июля 1902 г., Шипов говорил:
«Я убежденный сторонник идеи самодержавия и признаю, что самодержавие вполне отвечает жизнепониманию русского народа. Удовлетворение требований общественной правды представляется мне более надежным при самодержавии, чем при парламентаризме, т. е. представляется более обеспеченным при том условии, когда выражение и осуществление народной воли представлено самодержавному государю, который принимает этим на себя ответственную нравственную обязанность перед населением, чем в том случае, когда выражение народной воли является последствием случайно сложившегося большинства, часто на почве борьбы классовых или материальных интересов. Знаю, что по этому вопросу существуют различные мнения, и я считаю нужным изложить вам мое по этому предмету убеждение. Но высказывая свою преданность идее самодержавия, правильно понимаемой, я не могу отождествлять самодержавие с абсолютизмом и потому убежден, что самодержавному строю государства не может противоречить развитие общественной самодеятельности. Напротив, при самодержавии не только необходимо широкое участие общества в местном управлении, но если самодержавный государь принимает на себя тяжелую обязанность осуществления народной воли, то для выполнения этой обязанности необходимо непосредственное общение его с выбранными представителями населения. Только при этом условии самодержавный государь будет иметь возможность быть всегда и близко ознакомленным с действительными потребностями населения и положением дела на местах. Переживаемое нами тяжелое положение обусловливается полною разобщенностью между правительством и обществом, отсутствием необходимого взаимного понимания и взаимодействия. Я далек от мысли оправдывать в этом отношении общество и полагаю, что отчасти причина такого положения заключается в современном состоянии общества. Общество наше находится в болезненном процессе, в нем преобладают отрицательные настроения, мало положительных идеалов и отсутствует определенное общественное мнение. Но, если вы признаете необходимым участие общественных элементов в нашем государственном строе, то в таком случае, мне кажется, нельзя не согласиться, что правительство должно быть заинтересовано в воспитании общества для участия его в государственной жизни, а это возможно только при условии обеспечения обществу необходимой организации и путем привлечения его к совместной работе с правительственными учреждениями»