12. Публицист несостоявшегося русского фашизма
Разумеется, если бы я не имел самомнений воображать, что обладаю хотя бы малой дозой «социального слуха», то я не писал бы по политическим вопросам. Когда мне докажут, что я слеп, как крот, я замолчу, как рыба. Всякий пишущий должен думать, что он что-то «слышит», иначе его публичные выступления ничем не оправдываемы[557].
[Рец.:] Шульгин В. В. Россия, Украина, Европа: избранные работы / сост., авт. вступ. ст. и коммент. А. В. Репников. – М.: Содружество «Посев», 2015–416 с.
В современной ситуации вокруг Украины можно разглядеть, по меньшей мере, один положительный эффект – рост интереса к украинской истории и истории Юго-Западного, Новороссийского и Харьковского генерал-губернаторств, положению жителей этих земель в Российской империи и Советском Союзе, особенности сословной, религиозной, этнической идентификации (предписанной и автономной), появление переводов целого ряда известных (а в некоторых случаях – и успевших стать классическими) работ[558] и спрос на оригинальные исследования, ранее прошедшие незамеченными широкой аудиторией[559].
К числу таких благих последствий несчастливой ситуации относится и вышедший в этом году трудами А. В. Репникова[560] сборник избранных работ В. В. Шульгина – тех, которые ранее не публиковались повторно и потому оказались по ходу времени и обстоятельств труднодоступны даже для специалистов.
Собственно, стремлением сделать доступными заинтересованным читателям, как специалистам, так и просто любопытствующим, такого рода тексты и определялась стратегия составителя: в книгу вошли весьма разнородные работы, начиная с избранных выступлений в Государственной думе[561], отдельных статей редактируемого им (вслед за отцом, В. Я. Шульгиным, и отчимом, Д. И. Пихно) «Киевлянина» 1917–1918 гг. и нескольких брошюр на различные темы, выпущенных им с 1918 по 1939 г.
Благодаря обстоятельствам жизни Шульгин занял в отечественном историческом сознании место, пожалуй, несколько большее, чем масштаб его собственного политического и литературного творчества. Из очевидных причин здесь и его литературный дар[562], и то, что именно он сам нередко становился центральным персонажем или «политико-лирическим наблюдателем» в своих текстах – но и, помимо значительного мемуарного и публицистического наследия, это огромная, почти столетняя жизнь (родившись в 1878 г., он умер в 1976 г.), значительная часть которой прошла в Советском Союзе – сначала в качестве заключенного, а затем, с 1956 г., в не совсем ясном статусе лица, не имеющего советского гражданства – невероятного обломка Императорской России, ставшего гостем XXII съезда КПСС, единственного подлинного, среди дурного актерства и режиссерства, участника фильма «Перед судом истории», жителя провинциального Владимира, к которому тянулось паломничество советских интеллигентов, иногда готовых обличать от имени новообретенного монархизма за сыгранную Шульгиным роль в отречении Николая II. В том числе и благодаря этому его тексты о русской революции, Гражданской войне, эмигрантский взгляд на Советский Союз (как затем оказалось – внимательно отцензурированный ГПУ) – «Дни», «1920», «Три столицы» – выходят одними из первых, массовыми тиражами, становясь одним из ключевых, привычных элементов рассуждений о переломе 1910– 1920-х гг., длящихся по сей день, когда сам первоисточник нередко оказывается подзабыт.
У книг есть своя судьба – и случайность здесь другое имя справедливости. Переизданные ныне брошюры – «Аншлусс и мы!» 1938 г., экстравагантно объединяющая реакцию на аншлюс Австрии и русско-украинский спор, «Нечто фантастическое» 1922 г. – фантазия на тему «если б я был королем», завершающая сознанием: «я понял все…
Передо мною лежал ворох исписанной бумаги.
Ах, Боже мой!..
И все то, что мне казалось кипучей подготовительной деятельностью, все то, что было для меня реальностью, великим государственным делом, начавшимся облекаться в плоть и кровь, – все оказалось…
…бредом разгоряченного ума, стопой исписанных листов…» (стр. 317) – все это и для самого Шульгина тексты «второго порядка», еще одна часть его многочисленной публицистики – ведь у всякого много пишущего автора есть масса проходного, необязательного, очередного напоминания о своих излюбленных идеях (уже нашедших свое ясное изложение – или тех, которые найдут его в дальнейшем). Но то, что для широкой публики может не иметь особенного интереса – как не относятся, за редчайшими исключениями, к массовому чтению черновики самого известного романиста или переписка философа – то обладает большой ценностью для истории мысли. Ведь почти вся интеллектуальная продукция русской эмиграции – чистые «опыты мысли», не имеющие никаких шансов на практическое воплощение (хотя для самого Шульгина в первой половине 1920-х все было иначе – он жил надеждой на РОВС, вновь занимался конспиративной работой и т. д. – вплоть до «операции “Трест”», помимо других последствий лишившей Шульгина веры в свои силы и в право распоряжаться судьбами других людей).
Тем любопытнее настойчивое возвращение к осмыслению фигуры Столыпина, которая в 1920-е– 1930-е гг. меняет свой ракурс – он теперь для Шульгина не только большой государственный деятель, последняя надежда Старой России, но и нераспознанный современниками предвестник нового. В 1929 г. в одной из лучших по ясности и отчетливости изложения своих работ, «Что нам в них не нравится…», Шульгин писал:
«Ныне мы живем в век фашизма. Сейчас Государь, который хотел бы выполнить царево служение былых времен (т. е. выловить из народа все творческое, отринув все разрушительное), должен быть персонально на высоте своего положения. Если же этого нет, то рядом с ним становится вождь, который, по существу, исполняет царские функции»[563].
О ситуации 1905 г. и своем понимании происходящего Шульгин рассуждал так: «В ту пору еще не было ясно, что самая эта организация одряхлела, устала, требует какой-то существенной модификации. Казалось, что все еще прекрасно и во всяком случае может действовать. Никому в голову не приходило, что пора чистый монархизм менять на “фашизм”, т. е. рядом с монархом поставить “вождя”, который восполнял бы “случайности рождения” (выражение Ключевского)»[564].
Одним из постоянных оппонентов для Шульгина было украинское национальное движение – во всех его видах и ипостасях, выступая одновременно и семейным спором, поскольку, напомним, одним из ярких и известных эмигрантских украинских публицистов и общественных деятелей был Александр Шульгин, министр иностранных дел петлюровской Директории. На взгляд дяди, «украинство» было отречением от «русскости» – понятия, качественно далекого от «московщины», поскольку сама Российская империя мыслилась им как реализация соединения Северной и Южной Руси:
«[…] поэтому недаром Петр Великий, коему предстояло использовать великое дело своего отца (направлявшего “Московию” с пути местномосковского на путь обще-русский), недаром Петр Великий стремился найти новое гнездо для удвоившегося в своих возможностях народа. Москва для этого дела была тесна и провинциальна; она не могла импонировать русскости южной; ибо эта последняя традиционна, от времен Владимира и Ярослава, протягивала щупальцы на Запад и тянула в себя завоевания культуры общечеловеческой. Из воссоединения двух братских племен, одинаково русских, но несколько разошедшихся в течение веков различной политической жизни, непременно должно родиться “нечто третье”, что не было бы ни древний Киев, находившийся в состоянии упадка, но хранивший варяжские традиции русского западничества; ни Москва, набравшаяся силы, но носившая на глазах повязку из чисто московских, “сепаратистических” от остального мира предрассудков; это третье гениальным вожаком обоих русскостей, северной и южной, было найдено; и нарекли ему имя… Санкт-Петербург.
Петербург, утвержденный на болоте Петром, что значит Камень, получил гранитное основание; при помощи прозревших “москвичей” и наследственно зрячих “киевлян” он стал тем котлом, где великолепно, можно сказать “блистательно”, варилась каша из двух воссоединившихся племен русского народа»[565].
«Россия» для Шульгина выступала как союз Северной и Южной Руси, в результате их взаимодействия оказавшейся способной стать мировой державой – и борьба с украинским сепаратизмом оказывалась, в первую очередь, проповедью против разъединения, которое принесет вред всем сторонам: «Малороссия», нуждающаяся в автономии, «Великое Княжество Южнорусское», с областями Киевской, Харьковской и Одесской (стр. 239) – это все рассуждения о возможностях перестройки «России», нахождения новых форм государственного существования, но в рамках усилий, нацеленных на строительство, досоздание русской нации[566]. Полемизируя с украинскими публицистами уже в конце 1930-х, Шульгин слаб в исторической аргументации (как не особенно сильна и противная сторона), но в полемике с племянником выходит на принципиальный уровень, цитируя слова последнего: «[…] одну вещь надо хорошо запомнить: Украина желает быть независимой, и в этом основном вопросе она не уступит никогда никому» – и отвечая:
«Приятно говорить с людьми честными и образованными! После всяких фиоритур на тему о москалях укравших наше древнее имя, и обо всем прочем таком финно-уральском, они, наконец, говорят “русским языком” […].