Если первоначальное восприятие Кулишем Малороссии укладывается в рамки «антикваризма», восхищения и воспевания малороссийской старины, то к середине 1840-х отношение меняется, наполняясь перспективным содержанием – речь теперь идет о «возрождении» Украины, а поскольку ставка делается на будущее, то появляется возможность критического отношения к прошлому, более того, последнее оказывается необходимым, дабы преодолеть или не повторить те ошибки, которые привели к нынешнему положению.
На допросе в III отделении арестованный по делу Кирилло-Мефодиевского общества студент университета Св. Владимира Г.Л. Андрузский 14 апреля 1847 г., характеризуя существовавший в обществе спектр мнений^ показывал, что у общества были две цели: «главная… соединявшая всех, была: соединение всех славян воедино, принимая за образец Соединенные Штаты или нынешнюю конституционную Францию… частная при ней существовавшая цель малороссийская: восстановление Гетманщины, если можно отдельно (желание тайное), если нельзя – в Славянщине… Представителем главной цели: Костомаров – умеренно, полный его последователь – Н.И. Гулак… Представителем малороссийской цели: поэт Шевченко и Кулиш – в высшей степени» (КМТ-2: 501). Точность этих показаний Андрузского подтверждается всеми имеющимися в распоряжении посторонними свидетельствами: если для Костомарова горизонтом мышления был «славянский мир», то Кулиш особенного интереса к славянской проблематике в целом не проявлял. Примечательно, что, даже получив двухлетнюю заграничную командировку для приготовления к вступлению в профессорскую должность[94] и составляя сам себе инструкцию для занятий, в центр их он ставил малороссийский аспект, в частности намереваясь изучать связи «чешской речи» «с русинским и малорусским наречиями», «изучить литературу русинов и освоиться с народным их наречием, по отношению его к нынешнему малорусскому» (Нахлiк, 2007: 49]. Уже в старости, в 1885 г., характеризуя свои взгляды и взгляды близких к нему людей, Кулиш писал о радикальных националистических увлечениях времен молодости:
«…поддавали их [т. е. русских. – А. Т.], так сказать, анафеме, под польскою кличкою „москали“. Нам любо было тогда выражать племенной антагонизм еще более грубым словом. В анекдотических беседах мы называли соплеменников эстетического Пушкина кацапами, alias кацапнёю… Шевченко, воспитанный чтением псевдо-Конисского[95], расстаравил… рану, и мы сделались ненавистниками не только тех, которые, по нашему детскому воззрению, были виновниками бедственного положения нашей родной Украины, но и самых москалей, этого, по нашему тогдашнему мнению, грубого и ни к чему высокому не способного народа, который мы звали кацапами» (Кулиш, 1885: 64–65).
Данную оценку косвенно подтверждает суждение Костомарова на следствии, где он, дистанцируясь, писал:
«Украинофильство есть привязанность весьма малого числа малороссиян к своей народности, происходящая от того, что эта народность гаснет, народ меняет свой язык на русский, а известно, когда исчезает народность, всегда является в пользу ее агонистическое движение. Украинофильство глубоких корней не пустило, ибо книги, по-малороссийски писанные, расходятся плохо и появляются редко и преследование их скорее возбудит ТО, что усыпает навеки» (КМТ-1: 298).
Имея в виду, надобно полагать, преимущественно Кулиша, Костомаров рассказывал: «Главное, что поражает не знающего бессмысленность украинофильства, – это их преувеличения, с какими они посредственного писателя готовы поставить выше Шекспира и каждую песню считают превосходнее векового произведения искусства. Притом это остаток идеи народности, которая в образованном кругу перешла уже свою крайность, а в западной Малороссии еще не подчинилась истинной точке зрения» (КМТ-1: 299). То, что данные оценки не были сиюминутными или вынужденными лишь обстановкой следствия, подтверждают письма Кулиша Костомарову (к сожалению, ответные письма не сохранились). Так, 27 июня 1846 г. он писал из Петербурга, куда переехал, получив при содействии П.А. Плетнева преподавательскую должность в университете:
«Молодые люди, вдаваясь в изучение Малороссии, нисколько не лишают себя этим возможности усвоить образованность Европейскую. Зачем брать крайности? Можно любить свой буколический хутор и восхищаться блеском столицы еще больше, нежели человек, никогда на хуторе не живший. Можно знать наизусть все наши песни, предания и летописи и усвоить себе образованность Европейскую в высшей степени. Я не понимаю, как Вы одним решительно исключаете другое!.. Зачем вы говорите, что у нас, Украиноманов, идеалы в голове мужики, свинари, чумаки и т. п. рабы? Я в этих словах не узнаю вас. Это брань, и больше ничего. Украинец сочувствует и Ахиллесу, и Александру Македонскому, и Крестовым походам, и Генрихам, и Людовикам, и прочая, но следует ли из этого, чтоб он, оставив свое, писал о них? Пусть пишут о них Греки и Немцы, нам довольно знать это, – и мы знаем. Но оставить своих полуобразованных Гекторов и Ахиллов потому только, что мы не имеем Периклов, Сократов, Наполеонов, – верх безрассудства. И вы ли, Н.И., вы ли можете говорить эти ужасные слова: „Я не обвиняю тех, которые холодны к своему родному. Человек стремится к лучшему, а чужое лучше!“ Нет, у вас засохла живая струна, без которой никогда не будет гармонии в ваших ученых и поэтических действиях. Я обвиняю строго! и учить не быть холодным к своему значит то же, что сказать мертвому: воскресни!.. Если чужое лучше (в чем я не согласен), то следует ли этого, что наше ничего не стоит, не стоит усилий целой жизни таких ничтожных существ, как один человек сам по себе?.. Повторяю, довольно нам изучить иностранное, руководствоваться опытами веков, но действовать у себя дома. – Христианство же никак не должно охлаждать наше стремление к развитию своих племенных начал, ибо не без причины брошено в землю зерно и пустило уже глубокий корень. Потеря нашего языка и обычаев есть худшее, что может случиться: а вы говорите, что лишь бы мы были отличными христианами, это еще не несчастье. Не забудьте, что наш Украинец (простой) только до тех пор и христианин, пока все его обычаи и верования при нем. Вы говорите о нас, людях высшего полета, а для массы такое превращение невозможно. Ей нужны деды, батьки, обычаи, чтоб быть твердыми в добродетелях[96]» (Мiяковський, 1928: 53, 54)[97].
Шурин Кулиша, Василий Михайлович Белозерский, на следствии говорил: «Кулиш никогда не принадлежал ни к какой партии, а стоял почти всегда отдельно» (КМТ-1: 407) – последующая биография
Кулиша подтверждает эти слова: действительно, Кулиш никогда не примыкал ни к какой партии и если и пытался образовать какое-либо объединение, то, как правило, оставался его единственным членом. Следствие по делу Кирилло-Мефодиевского общества согласилось с этим утверждением – Кулиш был признан не состоявшим в обществе, в вину ему было поставлено, что, «любя пламенно свою родину – Малороссию, он в напечатанных им книгах с восторгом описывал дух прежнего казачества, наезды гайдамаков изображал в виде рыцарства, представлял историю этого народа едва ли не знаменитее всех историй, славу его называл всемирною, приводил песни украинские, в которых выражается любовь к вольности, намекая, что этот дух не простыл и доселе таится в малороссиянах, описывал распоряжения императора Петра I и преемников его в виде угнетений и подавления прав народных» (КМТ-1: 68). В результате, как показавший «искренное сожаление о прежнем своем заблуждении, происходившем от избытка любви к своей родине», он был приговорен к заключению в крепость на четыре месяца и ссылке «в одну из отдаленных великороссийских губерний на службу, но никак не по ученой части, с учреждением за ним строжайшего надзора, не увольняя его ни в Малороссию, ни за границу, и с тем, чтобы цензура обращала строжайшее внимание на его сочинения, если он будет печатать их отдельно или в журналах» (КМТ-1: 69), – утвердив данное предложение, император добавил к нему собственноручно: «Запретить писать».
Арест и ссылка стали важнейшим водоразделом в жизни Кулиша – многообещающий молодой исследователь и писатель в мгновение ока превратился в поднадзорного ссыльного с неясными перспективами, для которого первостепенной задачей стало теперь вернуть себе гражданский статус и получить возможность печататься. Первые несколько лет, тяжелые психологически, проведенные им в ссылке в Туле, когда он практически ни с кем не общался, оказавшись в глубокой изоляции в провинциальном губернском обществе (см.: Кулиш, 1897: 42–44, 243, Савченко, 1929: 20–21), представали скорее как пауза в его деятельности, но после разрешения вернуться в Петербург Кулиш столкнулся с совершенно иной проблемой: нахождения своего места в существующем интеллектуальном пространстве, выборе дальнейшего направления деятельности, так как на всю его прежнюю украинскую тематику было наложено запрещение (собственно, запрещение печататься также оставалось в силе до апреля 1856 г. – до этого времени он публиковался под именем своего петербургского приятеля, Николая Макарова, подписываясь «Николай М.»).
Приехав в Петербург в начале 1851 г., Кулиш, после неудач по службе (когда император, несмотря на представление начальства, отказывает в присвоении чина), в 1852 г. бросается с головой в журнальную работу в «Отечественных записках», а затем в «Современнике», где во второй половине 1852 – начале 1853 г. становится основным автором, публикуя две повести («История Ульяны Теретьевны» и «Яков Яковлевич») и роман «Алексей Однорог», не считая мелкой журнальной работы. Однако с журнальной редакцией долговременные отношения не сложатся – как беллетрист он не будет иметь особенного успеха у критики, роман, на который возлагались большие надежды