(Кулиш, 1997: 196).
Напротив, возможность действовать появляется лишь тогда, когда Империя оказывается заинтересована в украинофилах, они должны выступать ее союзниками – например, в борьбе с польским влиянием на Правобережной Украине или выступая как ее агенты в проведении государственной политики в Царстве Польском, как и поступят Вас. Белозерский и сам Кулиш, заняв предложенные им должности. Данная политическая линия будет им отстаиваема вплоть до последних лет 1870-х годов, т. е. до того момента, пока, на его взгляд, пространство сотрудничества будет достаточным по сравнению с имеющимися ресурсами.
13. Неделимый Богдан
Интерес к прошлому в публичном пространстве практически всегда мотивирован внеисторическими причинами: разговор о былом – это форма разговора о современности, обозначения позиций и поиска единомышленников, придания значения одним событиям и игнорирования других, осмысления идей и поступков людей прошлого как имеющих непосредственное отношение к современности – в качестве примера, урока, предостережения и т. п.
Однако особенный интерес представляют, на наш взгляд, те ситуации, когда одно и то же событие или лицо выступают в качестве позитивно значимых одновременно для целого ряда весьма различных групп и сообществ. Здесь противостояние разворачивается не по поводу включения или исключения данного события или персонажа из списка памятных дат или героического пантеона, а о том, в каком качестве оценивать, например, это лицо, в чем именно состоит его героическая роль, тогда как сам героический статус роли сомнению не подвергается. Ярким примером последнего рода служит история интерпретации фигуры Богдана Хмельницкого в Российской империи второй половины XIX – начала XX века.
Для сложившейся к середине XIX в. официальной имперской историографии, отразившейся, например, в гимназическом учебнике Устрялова, который затем, во второй половине столетия, был сменен целой серией учебников Иловайского, Богдан Хмельницкий вполне традиционным образом выступал как один из ключевых персонажей отечественной истории, один из тех немногих деятелей прошлого, помимо государей, подробности биографии которого должны были быть известны ученику. В интерпретации, предлагавшейся Устряловым, акцент делался не на стремлении казаков или других обитателей Малороссии к соединению с Московским царством – последнее толковалось как единственный остававшийся у Хмельницкого выбор к 1654 г. Восстание 1648 г. представало следствием слабости польской королевской власти, в лице короля Владислава сочувствовавшей требованиям казаков, но не способной ничем существенным посодействовать (и тем самым косвенным образом утверждало благо сильной власти, отождествляемой с самодержавием), производного от слабости королевской власти «самовластия магнатов», одержимых своими частными интересами и забывшими о благе отчизны, «изуверства Езуитов, корыстолюбия Жидов». Казаки в этой логике «сражались за веру праотцов, за права, утвержденные Баторием», защита православия и защита своих прав оказывались в единстве, но первое превращало дело казаков в общее дело Малороссии. Единство России оказывалось обстоятельством, которое не требовало отдельного обоснования, оно представало естественным результатом исторического хода событий, Малороссия восставала против Речи Посполитой по своим собственным причинам, но удовлетворительное решение своих чаяний она могла найти в конечном счете лишь под властью Московского царя.
В принципе от интерпретации Устрялова не очень далеко отстоит известный памятник политической мысли казацкой старшины, созданный в 1820-х годах памфлет «История Русов», приписанный сочинителем авторству архиепископа Григория Конисского, почитаемого церковного деятеля Екатерининской эпохи. Если оставить в стороне разницу стиля и тона, вполне понятную между сухим учебным курсом и патриотическим памфлетом, с массой как реальных, так и вымышленных деталей повествовавшим о казацких подвигах, то для «Истории Русов» Хмельницкий – великое историческое лицо, добившееся для казачества наивысшей силы и славы. Расхождение между Устряловым и неизвестным памфлетистом – в приложении исторических тезисов к современности. В исторической оптике, предлагавшейся Устряловым, благо единства Руси не требует доказательств – оно свершившийся факт, исторический путь, пройденный от первоначального единства через разделение и затем собирание раздробленной Руси в руках двух держав – Московского и Литовского великих княжеств, из которых завершить дело объединения выпало на долю первой. То, каким образом конкретные земли вошли в состав империи, – предмет исторического любопытства, и если речь о делах сравнительно недавних, то и политических соображений, но ссылка на историческое прошлое сама по себе не имеет силы – условия первоначального вхождения многократно затем переменились обстоятельствами. То, каков был первоначальный статус, например, гетмана или условия, на которых Малороссия подпала под власть Московского государя, мало что могут сказать о современном положении. Напротив, для автора «Истории Русов», выражающего здесь мнение казацкой старшины, остро недовольной пересмотром ее статуса и унификацией управления областью бывшего Гетманата с внутренними губерниями империи, историческое прошлое свидетельствует об особом статусе Малороссии (которая в данном случае тождественна Гетманату) – история Богдана Хмельницкого и Переяславской рады должна свидетельствовать, что Малороссия вошла в состав Московского царства по соглашению, на основании договора, т. е. обе стороны приняли на себя обязательства, а последующая история должна была доказать, что малороссийская сторона свои обязательства добросовестно исполняла, тогда как московская их регулярно нарушала, что превращает «Историю Русов» в обвинительный лист против центрального правительства. Потому, например, для автора «Истории…» столь важно доказать, что к «измене Мазепы» было причастно лишь малое число казаков: несмотря на предшествующие насилие и утеснения, совершенные Москвой, казачество осталось верно договору. В этой логике речь, следовательно, идет не о привилегиях, дарованных Малороссии по тем или иным практическим соображениям, а о правах, ей принадлежавших и, следовательно, не могущих быть утраченными в результате какого-либо насилия или пренебрежения. Реагируя на унифицирующую и централизаторскую политику Российской империи 1-й половины XIX в., казацкая старшина пытается отстоять свое положение, апеллируя к прошлому, тогда как центральная власть отсылает к логике единого порядка, модернизации имперских структур и гражданского положения подданных.
Своеобразным наследником казацкой историографии стал Николай Костомаров: в 1856 г. на страницах «Отечественных записок» выходит его, готовившаяся с 1840-х годов, монография «Богдан Хмельницкий», имевшая столь широкий читательский успех, что уже два года спустя выйдет отдельное книжное издание – событие по тем временам весьма редкое. В глазах отечественной публики «Богдан Хмельницкий» останется одним из самых известных текстов историка, привлекательным для сторонников весьма разных политических воззрений. Богдан Хмельницкий в изложении Костомарова предстанет выразителем «народного духа» и «народныхустремлений» – для одних ключевым будет то, что он явился борцом за православную веру, для других основной станет характеристика последней в качестве веры народной, для симпатизантов раннего украинского национального движения, не говоря о ярком и привлекательном изображении героических страниц истории Малороссии, важным будет повествование об освободительном движении, тогда как сторонники имперского взгляда будут ценить у Костомарова антипольский пафос, актуальный в свете польского политического движения конца 1850-х годов и еще более повысившийся в цене после польского восстания 1863 г. Если, с одной стороны, Костомаров наследует «Истории Русов» в своем изображении фигуры Богдана Хмельницкого, то с другой – он демонстрирует, насколько «История…» осталась в прошлом – основным фигурантом исторического действия для Костомарова, в свете новых и исторических, и политических веяний, выступает не особое сословие (казачество), не привилегированные слои (казацкая старшина), а «народ»: Богдан Хмельницкий оказывается героической личностью именно потому, что способен, при всех своих недостатках и слабостях, вопреки всем ошибкам, выразить народную волю и возглавить народное движение. Образ, созданный Костомаровым, тем самым становится привлекательным и для тех, кому важно, что Богдан Хмельницкий – выразитель именно украинского народа, и для тех, для кого на первом плане стоит фигура народного вождя, закономерно, что Костомаров окажется одновременно и самым популярным автором среди разнообразных украинских националистических кружков и движений на протяжении последующего пятидесятилетия, и для российских радикалов, безразличных к националистической проблематике, но в высшей степени заинтересованных в истории народных движений. Неслучайно, что зачастую этот текст будет читаться в паре с вышедшим двумя годами позднее в тех же «Отечественных записках» «Бунтом Стеньки Разина» того же автора.
Если для Костомарова казачество и Богдан Хмельницкий как его персонификация будут воплощением духа свободы, то для Соловьева, профессора Московского университета и в недалеком будущем наставника наследника престола, обратившегося к этому сюжету в вышедшем в том же 1856 г. очередном томе «Истории России», казаки предстают началом «вольницы», принципа антигосударственного и анти-гражданского. Примечательным образом эти тезисы почти два десятилетия спустя возьмет на вооружение бывший друг Костомарова и один из наиболее известных деятелей украинского национального движения Пантелеймон Кулиш. В своей получившей скандальную известность «Истории воссоединения Руси» он представит своего рода обвинительный акт казачеству и лично Богдану Хмельницкому, которого обличит в целой череде пороков, начиная с частных, вроде невоздержанности в питье, и вплоть до общественных – неспособности к широкой государственной политике, своекорыстии и т. п. Целью Кулиша будет последовательная дегероизация казачества и ее символа в лице Хмельницкого, прославление мирной «культурной работы» и мещанства, которое занято было обустройством жизни и веры, в то время как вольное казачество оказывалось заинтересовано в первую очередь не в свободе, а в беспорядке, в котором оно имело наибольшие шансы что-то приобрести для себя.