8. Гончаров. «Скучный классик»
[Рец.:] Гончаров А.И. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. Т. 10: Материалы цензорской деятельности / Подготовка текста, сост. прим. К.Ю. Зубкова, В.А. Котельникова, статья В.А. Котельникова. – СПб.: Наука, 2014. – 701 с.
Пушкинский Дом медленно, но упорно издает первое Полное собрание сочинений и писем И.А. Гончарова – автора, давно, еще при жизни признанного классиком, и в то же время относительно обойденного исследованиями, попавшего в своеобразный разряд «скучных классиков». В романтической культуре автор и произведение сливаются, а в порожденном данной культурой типе литературоведения формируются две объяснительные модели, в совокупности образующие замкнутый круг, – либо биография автора оказывается «ключом» к пониманию его произведений, либо произведения выступают «источником понимания» автора. В этом отношении Гончаров – фигура практически бесперспективная: его либо можно стремительно отождествить с «Обломовым», обратив данный роман в род автобиографического (если угодно: «автобиографии души»), либо попробовать сыграть на растождествлениях, но и в последнем случае горизонт возможных интерпретаций не слишком многообещающ, поскольку автор никак не оборачивается в романтического «автора», т. е. в идеале того, чья биография интереснее его собственных текстов и чьим лучшим произведением выступает его собственная жизнь. Проблема здесь в том, что Гончаров, в отличие от его романов, с точки зрения читателя попросту скучен.
А.Н. Пыпин в поздних записках (1904) вспоминает о четвергах Краевского 1856–1857 гг., «где я первый раз видел Гончарова, только что вернувшегося из кругосветного путешествия, – он был таков же, каким я знал его впоследствии: с брюшком, несмотря на отдаленное путешествие, с неполной шевелюрой, мало разговорчивый в обществе, вероятно, для него недостаточно избранном, с видимой манерой избалованности и самодовольного каприза. Он не производил привлекающего впечатления и скорей напоминал дядюшку в „Обыкновенной истории“» (Пыпин, 1910: 103). Десятилетием же раньше В.Г. Белинский писал В.П. Боткину – посреди предшествующих и последующих, частных и публичных, похвал «Обыкновенной истории» – об их авторе: «Ты видел Гончарова. Это человек пошлый и гаденький (между нами будь сказано)» (письмо от 4.III.1847, Петербург).
Ф.М. Достоевский в 1856 г. из Семипалатинска писал А.Е. Врангелю, спрашивая, как тот нашел Гончарова, и вспоминая свои впечатления девятилетней давности:
«с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого Бог, будто на смех, одарил блестящим талантом» (письмо от 9.XI.1856).
С годами, впрочем, Достоевский начнет ценить эту «безыдейность», разглядев за ней «большой ум», совсем иного склада, чем присущий ему самому. Спустя двадцать лет он напишет Х.Д. Алчевской:
«Я на днях встретил Гончарова и на мой искренний вопрос: понимает ли он все в текущей действительности или кое-что уже перестал понимать, он мне прямо ответил, что многое перестал понимать. Конечно, я про себя знаю, что этот большой ум не только понимает, но и учителей научит, но в том известном смысле, в котором я спрашивал (и что он понял с полслова), он, разумеется, не то что не понимает, а не хочет понимать. „Мне дороги мои идеалы и то, что я так излюбил в жизни, – прибавил он, – и я хочу с этим провести те немного лет, которые мне остались, а штудировать этих (он указал мне на проходившую толпу на Невском проспекте) мне обременительно, потому что на них пойдет мое дорогое время…“» (письмо от 9.IV.1876).
Но как бы ни менялись оценки, Гончаров сам по себе не имеет почти никаких данных, чтобы стать объектом читательского внимания. Дело даже не в отсутствии «ярких событий» в жизни (одного путешествия на фрегате «Паллада» для других персонажей хватило бы вполне), не говоря о сложной литературной биографии – с многолетней ссорой с Тургеневым, в последние 15 лет жизни последнего превращающейся в род навязчивой идеи для Гончарова. Но и эта маниакальная страсть никак не переводится в романтический канон – ей не приобрести трагического звучания, напротив, она слишком хорошо ложится на язык житейской суеты и/или медицинского диагноза.
Единственный интерпретационный ход, который вызывал относительное любопытство, был задействован еще в период только начинающейся литературной славы Гончарова. Последнего сильно раздражали постепенно становившиеся общим местом упреки в лености, склонность находить большое сходство с протагонистом его самого известного романа. Еще в 1857 г. (29.VII/9.VIII) он писал из Мариенбада своей близкой приятельнице Ю.Д. Ефремовой:
«Посудите же, мой друг, как слепы и жалки крики и обвинения тех, которые обвиняют меня в лени и скажите по совести, заслуживаю ли я эти упреки до такой степени, до какой меня ими засыпают. Было два года свободного времени на море, и я написал огромную книгу, выдался теперь свободный месяц, и лишь только я дохнул свежим воздухом, я написал книгу. Нет, хотят, чтобы человек пилил дрова, носил воду, да еще романы сочинял, романы, т. е. где не только нужен труд умственный, соображения, но и поэзия, участие фантазии. Если бы это говорил только Краевский, для которого это – дело темное, я бы не жаловался, а то и другие говорят! Варвары».
Одиннадцатью годами позже, уже обратившись в «автора „Обломова“», растождествиться с главным героем которого оказывалось все труднее и в глазах тесных знакомых, Гончаров писал (16/28.VII.1868, Париж) М.М. Стасюлевичу (на страницах его «Вестника Европы» предстояло в следующем году появиться «Обрыву»):
«В круге моих знакомых есть действительно несколько веселых личностей, очень порядочных, которые добродушно (как вы выразились однажды на мое замечание, что надо мной все смеются) мистифицируют меня, приняв за точку своего остроумия обломовщину и принимая меня за буквального и нормального Обломова. Все это делается очень мило, деликатно, тонко, но шутка продолжительностью своей перешла немного границы. И к довершению беды, на мои замечания мне отвечают иные из них с улыбкой, что никто ничего не шутит, что вероятно я сам шучу или даже не в своем уме».
Попутно отметим, что работал Гончаров почти всегда быстро, «запойно» – долго собираясь, раздумывая, возвращаясь и откладывая начало работы, сами тексты он обычно писал стремительно. По крайней мере так обстоят дела с двумя из трех его романов: большая часть «Обломова» написана летом 1857 г., почти «в один присест», чуть медленнее, но также в основном за летнюю вакацию 1867 г. написан «Обрыв». Гончаров не столько «хорошо укладывался» в образ Обломова, сколько никак не укладывался ни в один другой из расхожих образов автора, потому и приходится наблюдать примечательное движение «объяснений» Гончарова современниками, следующее за выходом его текстов – от «дядюшки» из «Обыкновенной истории» к «кухонному» (по словам Герцена) интересу путешественника в Китай и Японию – к «Обломову»: образы Гончарова хороши хотя бы тем, что за них можно ухватиться, уложить в типологию, где самим автором любезно создано новое членение (в отсутствие которого приходится – как тому же Герцену – хвататься хоть за «гоголева Петрушку»).
Большую часть своей жизни (с 1835 по 1867 г., с небольшим перерывом в 1860–1862 гг.) он проводит на службе – умеренно-хорошим чиновником, не особенно отличаясь и, что не менее важно, не зная значительных провалов. Из них последние десять лет пришлись на службу по цензурному ведомству: после возвращения из путешествия на «Палладе» он получил повышение по службе в министерстве финансов, приняв в свое заведывание в департаменте стол, ведавший формулярными списками, представлением к чинам, наградам и т. п., т. е., как мы теперь могли бы сказать, стал заведующим отделом кадров, – назначение не только несколько хлопотное, но и далекое от появившихся у него после трех лет странствований новых интересов и желаний. Так что в конце 1855 г. он с радостью (и неизменными для него опасениями и страхом перемен) откликнулся на приглашение министра народного просвещения А.С. Норова перейти на службу в С.-Петербургский цензурный комитет, что и исполнилось в феврале 1856 г.[40] Е.В. Толстой Гончаров писал 23.XII.1855: «Место – старшего цензора, т. е. русской цензуры – с тремя тысячами рублей жалования и с 10.000 хлопот».
Изданный том впервые представляет собранные воедино материалы цензорской деятельности Гончарова, в том числе часть публикуемых впервые. Стремлением выявить индивидуальные особенности Гончарова-цензора, рассмотреть совокупность источников с целью открыть в них своеобразие автора, проникнута объемная статья В.А. Котельникова, и следует отметить, во многом ему удается скорректировать устоявшиеся оценки, образчиком которых может служить суждение практически первого исследователя цензорской деятельности Гончарова, А. Мазона. Последний писал:
«[Характерная черта Гончарова-цензора] – нежелание привлекать к себе внимание. Причина этого в нерешительности, в застенчивости… в осторожности, обычной у русского чиновника, а у цензора еще усиленной из-за боязни получить выговор и быть заподозренным в неблагонамеренности… Дисциплина и осторожность – таковы его отличительные качества [как цензора]» (цит. по: Утевский, 2000: 113-114).
Как демонстрирует Котельников, Гончаров, разумеется, «умерен и осторожен», но не безлик. Попечитель С.-Петербургского учебного округа И.Д. Делянов в отношении к министру народного просвещения Евгр. П. Ковалевскому, препровождая в 1860 г. прошение Гончарова об отставке, писал:
«Не находя с своей стороны никакого сему препятствия, я имею честь о просьбе г-на Гончарова представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства. С тем вместе я дозволяю себе объяснить, что для С<анкт>-Петербургского ценсурного комитета потеря г-на Гончарова как одного из просвещеннейших и полезнейших его деятелей будет, конечно, в высшей степени ощутительна, он соединял в себе редкое уменье соглашать требования правительства с современными требованиями общества и, принося этим неоцененным в ценсоре качеством пользу литературе, вместе с тем избавлял и само Министерство народного просвещения от пререканий и неприятностей, столь часто встречающихся по делам ценсурным» (стр. 433).