[46], он отмечает:
«Я вообще не обольщаю себя надеждою, чтобы полемика, возникшая в московской и остзейской прессе по вопросу такой глубокой важности, как антагонизм русского и немецкого элементов, в основании которого лежит и племенной антагонизм славянской и немецкой рас, и случайное политическое столкновение двух национальностей под одной державой, могла быть успокоена теми или другими цензурными мерами, как бы они решительны и строги ни были. Примирение или успокоение обеих пресс, освобожденных от предварительной цензуры, может совершиться только под влиянием тех или других примирительных мер, какие угодно будет высшему правительству принять к устроению самого положения дел в Остзейском крае» (стр. 176)[47].
Пресса здесь выступает лишь выразителем / отражением существующих общественных и политических конфликтов, и потому пределы цензурного вмешательства в ситуацию трактуются как весьма ограниченные, к тому же не касающиеся самого существа проблемы. Однако при этом позиция в отношении Западных губерний предстает в текстах Гончарова весьма определенной и куда более «активистской» со стороны цензурного ведомства, отражая во многом позицию министра. Так, по поводу поступившей на рассмотрение одной из патриотических брошюр, появившихся после январского восстания 1863 г., «Москва, Киев и Варшава, или Повествование о кровной и кровавой связи Великой Руси с Польшей через Малую Русь и Литву», Гончаров пишет, после перечисления смущающих его кровавых подробностей и пафосных обращений:
«Все это заставляет серьезно подумать о том впечатлении и тех чувствах, какие подобная книга может производить в настоящее время на умы простого русского народа, достаточно взволнованного свежими событиями и обильными известиями с театра действий о разбойничьих шайках, о зверствах их и т. п. Журнальная литература в этом отношении исполнила и исполняет в данную минуту свою миссию, действуя возбудительно на умы русского общества и народа ввиду новейших событий и предстоящей или предстоявшей борьбы; последствия этих возбуждений практически и вполне обнаружили, чего можно ожидать от народа, когда понадобится его участие в деле. Минует трудное время, вместе с ним минует и потребность в возбуждении и будут возбуждать другие, может быть, противоположные чувства.
Не то будет с книгой, которая поступит в убогий капитал народного чтения и, конечно, надолго займет, по животрепещущей занимательности событий, видное место в народных библиотеках. В случае разрешения нынешних отношений России к Польше в мирные и, может быть, дружелюбные трудно будет выжить из памяти впечатление жестокостей, коварства и проч., поддерживаемое книгой, когда она будет повторяться в изданиях и расходиться во множестве по рынкам, ярмаркам, селам и деревням.
По всему изложенному я нахожу означенную брошюру в том виде, как она есть, для печати совершенно неудобною» (стр. 64–65)[48].
Аналогичное замечание со стороны Гончарова вызывает и передовая (принадлежащая И.С. Аксакову) статья в № 32 за 1863 г. газеты «День», в которой высказывается сомнение в добровольности и искренности изъявлений преданности России и Государю со стороны дворянских собраний Западных губерний: «Не покажется ли этот скептический взгляд на добровольные изъявления преданности России и Государю щекотливым и даже обидным виленским дворянам, подписавшим адрес, и маркизу Велёпольскому, если они искренно расположены к России, в чем, кажется, нет причин сомневаться или, по крайней мере, нет надобности высказывать эти сомнения печатно, особенно если принять в соображение, какое действие подобные сомнения способны произвести на тех поляков, которые в настоящее время расположены бы были заявить преданность правительству» (стр. 61)[49].
Однако наиболее интересно в данном отношении «Мнение по поводу пьесы А.Д. Столыпина „София“» от 11 декабря 1865 г., поскольку здесь Гончаров излагает и свои положительные взгляды на политику в отношении Западных губерний. А.Д. Столыпин (отец Петра Аркадьевича) в это время служил в Вильне, при генерал-губернаторе К.П. фон Кауфмане, преемнике и продолжателе политики М.Н. Муравьева-Виленского. Написанная им пьеса, предназначенная для постановки в Вильне, была препровождена в Главное управление по делам печати Кауфманом для получения формального разрешения, с прямым одобрением со стороны генерал-губернатора. Так это дело было понято и управлением, и самим Гончаровым, однако последний, дав формально положительный отзыв[50], перешел к суждениям о направлении культурной политики в Западных губерниях, и данный отзыв был переслан «для сведения» П.А. Валуевым Кауфману. Гончаров высказывает сомнение в способности «русского патриотического взгляда» подействовать на польскую публику так, как, казалось бы, входит в желание автора и его покровителя, т. е. побудить разделить этот «взгляд», а не вызывать лишь сопротивление и раздражение: «в пьесе генерала Столыпина – не говоря о том, что одно лицо (пан Зданишевский и жена его) представлены отчасти ‹…› карикатурно, – и прочие лица, почти все, носят характер трусов, глупцов или продажных негодяев, за исключением самой героини ‹…›, уже совершенно добродетельной, не терпящей лжи, коварства и преданной русским интересам, немного жалеющей отца с ма терью, но зато презирающей все польское. ‹…›
Но в краю, где население смешанное, где численностью преобладают поляки, потом евреи, где русские составляют меньшинство и где, наконец, разыгрывалось само событие мятежа, зрители из поляков, а может быть и не из поляков, во всяком случае, участники или свидетели происшествий в таком изображении события и в таких характерах, какие выведены в драме, – неминуемо найдут – лукаво или нет – неверности, преувеличения, укажут против одного примера Софьи, преданной русским интересам, сотни примеров фанатизма и, с их точки зрения, героизма женщин против жадных и продажных девиц, приведут примеры вешателей и убийц, зверски-фанатических, погибших позорною, а с их точки зрения геройскою, смертью, укажут множество людей, обманутых и увлеченных, но отдавших все состояние на восстание, приведут примеры отчаянной отваги безумной и доверчивой молодежи – и таким образом опрокинут добрую цель пьесы, представив ее умышленным сокрытием истины или односторонним, случайно взятым исключением» (стр. 187, 188).
Стремясь вежливо, но ясно продемонстрировать автору пьесы и его влиятельному патрону по меньшей мере сомнительность патриотического лубка с точки зрения предполагаемого воздействия на виленскую публику, Гончаров предлагает в качестве расширения и укрепления русского влияния в Северо-Западных губерниях средствами театра не покровительствовать быстрым изделиям патриотических драматургов, а создать русский «хорошо устроенный и изящно убранный театр, снабженный достаточными средствами к тщательной постановке пьес, исправный оркестр и несколько талантливых артистов – все это невольно должно привлекать еженедельно толпу зрителей в краю, небогатом общественными удовольствиями» (стр. 190). Театр должен быть русским по языку, стать проводником русского культурного влияния, а не местом постановки лубочных представлений:
«‹…› можно бы было ставить репертуар из пьес безразличного содержания – драм, комедий, водевилей, опер – но исключительно русских и ни на каком другом языке, кроме русского. Таких пьес найдется немало, если взять русский репертуар за много лет, начиная с Шаховского, Полевого, Загоскина, Хмельницкого, водевилей Писарева, Ленского, опер Верстовского и Глинки.
В деле устройства театра в Северо-Западном крае важен не строгий выбор тех или других сюжетов для пьес, а важно прежде всего устройство русского театра, господство русского языка, картин из русского быта, русских нравов и русской истории. Наконец, даже пиесы Шекспира, Гете, Шиллера и других, если до них дойдет очередь, должны быть играны не иначе как в русском переводе» (стр. 190).
Заслуживает внимания и то обстоятельство, что после вступления в силу закона от 6 апреля 1865 г. и появления выходящих без предварительной цензуры газет и журналов и непериодических изданий Гончаров настойчиво повторяет, – стремясь, надо полагать, внушить эту мысль и некоторым из коллег, и вышестоящим чинам, – что тексты и выражения, которые были бы исключены при существовании цензуры предварительной, теперь должны быть допущены, поскольку не дают оснований для преследования в судебном порядке или же ставят администрацию в случае такого преследования в неудобное положение. Впрочем, как покажет последующее развитие событий, из этого неудобного положения будет найден уже в министерстве преемника Валуева, Тимашева, другой выход – а именно, через расширение прав налагать взыскания административным порядком, без обращения в суд.
Гончаров выйдет в отставку в конце 1867 г., выслужив на сей раз полную пенсию (1750 руб. серебром) и более уже не возвращаясь на службу, живя почтенным холостым отставным чиновником, одновременно с массой переживаний и беспокойства готовя выход в свет своего последнего романа. В письме к Тургеневу, написанном в феврале 1868 г., он так рассказывает о переменах в своей жизни:
«Я вышел в отставку, о которой давно помышлял, как об отрицательном и неизбежном благе. Застой крови, а особенно слабость глаз, все увеличивающаяся от чтения при огне – буквально выгнали меня из службы. Боязнь за глаза – серьезная боязнь, а служба моя вся состояла в чтении. Прослужив 30 лет, я счел себя вправе успокоиться и отдохнуть, все, что мне теперь остается, так как свобода теперь для меня мертвое благо, которым я не могу воспользоваться производительно. К тому же я могу сказать про себя: „но не всегда мила свобода тому, кто к неге (т. е. к жалованью) приучен“ – понеже пенсия, благодаря Богу и царю мне назначенная, дает средства существовать, но без всякой неги, даже без хороших сигар, которые, если пожелаю курить