[51], – должен выкидывать какие-нибудь литературные штуки, а между тем не чувствую к таковым никакой ни охоты ни сил…» (письмо от 10/22.II.1868).
Подводя итог, отметим: приходится благодарить судьбу, что она почти на десять лет определила Гончарова на службу в цензуре, причем на различных должностях. Благодаря этому сейчас появилось уникальное издание – максимально полный комплекс документов, освещающих цензурную службу одного лица на протяжении значительного промежутка времени, дающий возможность увидеть цензуру не с точки зрения авторов и редакций, и не во фрагментарных публикациях, связанных с судьбой конкретного издания, а «широким фронтом», начиная от сухого перечня текстов, поступивших на рассмотрение цензора, до внутриведомственной переписки. Остается лишь ожидать очередного тома теперь уже Полного собрания сочинений и писем К.Н. Леонтьева, который представит широкому кругу специалистов и интересующихся материалы деятельности другого цензора-писателя, на сей раз по Московскому цензурному комитету 1880-х годов.
9. Писарев. В свободе от опыта
[Рец.:] Д.И. Писарев в воспоминаниях и свидетельствах современников / Сост., подгот. текстов, переводы, коммент. и вступ. ст. В.И. Щербакова. – М.: ИМЛИ РАН, 2015. – 448 с.
Писареву досталась необычная не только жизнь, но и посмертная судьба. С одной стороны, громкая слава, многочисленные издания сочинений, с другой – он в рамках советского канона занимал положение «на крае», где-то там же, где и Лесков, – да, классик, но не бесспорный, включенный в школьную программу, но не удостоенный полного собрания сочинений. Лицо сомнительное – вроде бы борец с существующим строем, радикал, но радикализм его не социальный, апеллирующий к свободе индивида и к его праву на «реалистическое» устройство жизни (своей), и только исходя из этого – предъявляющего требования к окружающему миру, не устраивающего его в своей данности.
Мир делится не на героев и подлецов, не на альтруистов и эгоистов, праведников и грешников, а на честных и нечестных, на тех, кто ведет осмысленное существование, и на тех, кто забыл сам смысл вопроса – «а зачем он живет?» – не потому, что его это существование устраивает, а по привычке, погруженности в сонное царство. Всякий является эгоистом (в том смысле, что собственное благо ставит превыше всего, поступает так фактически), но далее люди разнятся один от другого тем, что у одних эгоизм разумный, а у других – неразумный, одни отдают себе отчет в своем эгоизме, другие – совершенно искренне, но от этого не менее ложно – уверены в обратном или же, сознавая себя эгоистами, стыдятся этого, стремясь изменить себя, и в результате попадают в ловушку уже ложного, неразумного эгоизма, приносящего вред и им самим, и окружающим.
Это сочетание двух положений, одинаково важных, – принципиального индивидуализма и культа разума: индивид – финальная реальность человеческого существования – я действую, я сужу, я наслаждаюсь, я страдаю – и, следовательно, «я» – конченая инстанция оценки – благом является то, что есть благо для меня.
Но мир разумен – и разум всеохватен, то, что разумно, одновременно и благо и справедливо – мое частное страдание, конкретное неудовольствие преодолевается моим же суждением о последующем наслаждении, ради которого я должен пожертвовать сию минутным наслаждением, дабы избежать будущего, куда более существенного страдания. Поскольку мы сосуществуем друг с другом и не можем этого избежать (более того, мы друг для друга еще и источник удовольствия), то отношения между нами должны быть выстроены рационально, приводя в этом случае к оптимальному результату. Разумность мироустройства гарантирует, что именно рациональная организация совместной жизни приведет к результату, соответствующему эгоистическим устремлениям каждого из нас наилучшим образом: иначе говоря, дабы получить наилучшие шансы на достижение собственных целей, мы должны учитывать цели и стремления других – разум предписывает нам действовать в определенных ситуациях «альтруистически», так как подобное поведение ближе и/или быстрее всего приведет нас именно к нашим, вполне эгоистичным целям.
Эгоизм – не принцип разума, а принцип самой реальности, все сущее стремится к благу, а его собственное существование есть благо для всякого сущего. Разум же позволяет нам наилучшим образом соответствовать реальности, т. е. разумное не противопоставляется природному, а является его совершенством, поступать разумно значит поступать наиболее точным образом в соответствии со своей природой.
Каждый поступает в соответствии с собственным представлением о благе (своем), равно как и любой другой поступает с ним исходя из аналогичного представления: победа собственных воззрений, преобладание «реалистов» будет достигнуто за счет того, что все большее число людей будет осознавать истинность-выгодность подобного воззрения. Разумность оказывается тождественной со справедливостью, поскольку неразумный порядок держится на том, что индивиды не осознают своих интересов, принимают в качестве таковых ложные и/или чужие. Осознание своего истинного интереса приводит к освобождению, поскольку несправедливый порядок держится не силой, но властью, т. е. либо ложным признанием его справедливым со стороны подвластных, либо признанием его неизменным. Тем самым свобода оказывается достоянием индивида – тот, кто не способен осознать свой истинный интерес, поступать в соответствии со своим благом, тот не может быть свободен, и, следовательно, не может быть освобожден: освобождение оказывается результатом либо саморазвития, либо развития извне (60-е будут одержимы стремлением «развивать» – братьев, сестер, кузин и т. д.), но в конечном счете это действие индивида и его достижение. Отсюда: свобода не является достоянием всех, а только тех, кто свободен, это не коллективное, а персональное состояние (которое затем способно приобретать новое качество уже через коммуникацию свободных), и всегда есть несвободные – по органическим причинам, например, как малые дети или негры, или по условиям существования, не дающим возможностей для развития.
Пафос освобождения и рационального устройства сочетается у Писарева с пафосом индивидуализма – освобождению подлежит индивид, причем в той мере, в какой он способен к этому освобождению, акт освобождения и есть свидетельство способности к свободе; его же собственная проповедь (сначала в журнале для воспитания девиц, а затем уже для лиц обоих полов в «Русском слове») призвана вразумить, т. е. стать толчком к процессу освобождения и путеводной нитью.
Мы попытались несколько систематизировать и пунктирно изложить основания идей Писарева его «зрелого» периода – название, разумеется, более чем условное при краткости его жизни и непрестанной смене взглядов. На практике наблюдать противоречия и странности в его идеях весьма легко, ведь тот же принцип «разумного эгоизма» наталкивается на вопрос о мере моей собственной разумности, и разрывается между тождеством моего разума и разумности как таковой, или же предполагает объективную разумность, а в последнем случае оказывается сомнительной моя правомочность утверждать неразумность тех или иных решений и порядков, на них основанных или их обосновывающих, то обстоятельство, что я не осознаю их разумности, еще не тождественно их неразумности. Стремительное изменение мнений Писарева по отдельным, но нередко принципиальным вопросам (в частности, известный сдвиг в сторону признания «эстетики» в его относительно поздних текстах, приходящий на смену скандальному сопоставлению сапог с Пушкиным) без затруднений можно в рамках его же собственной системы представлений отнести к изменению того, что считается благом – через расширение понимания «пользы», когда полезным для меня оказывается прекрасное, дающее наслаждение сопоставимое с наслаждением от хороших сапог, особенно если последние уже находятся в моем обладании, но тогда все критерии оказываются исключительно субъективными и разум с разумностью утрачивают свое господствующее положение, тем более что к тезису о коммуникативной природе разума Писарев не апеллирует.
Писарев ведь воздействовал на современников и ближайших потомков не системой своих воззрений и тонкостью аргументации, не продуманностью положений, – собственно, ему и некогда было их продумывать, он всегда писал набело и гордился этим, писал в журналы с 18 лет, в 21 год стал постоянным автором Благосветловского «Русского слова», а лучшие его литературные годы, когда он сделался ведущим критиком журнала, пришлись на четырехлетнее заключение в Петропавловской крепости. Он думал на письме, и весь процесс его интеллектуального и эмоционального развития дан в его текстах:
«[…] он высказал все, что было у него на душе и за душой[52], он даже успел „исписаться“, как думали некоторые, и его смерть совпала с концом эпохи, для которой он был рожден» (стр. 3).
В.В. Розанов, отмечая этот феномен, писал:
«И кто, наконец, были они – эти своеобразные посланцы, которых ни уместить как следует в историю литературы мы не умеем и не можем, очевидно, из нее выбросить, – с юношей во главе мужей и седовласых старцев?
Мы разумеем Писарева. Характерно и многозначительно, что ни Добролюбов или Чернышевский, ни даже Белинский не пользовались таким ореолом, не возбуждали такого горячего, страстного энтузиазма, как этот писатель. И что бы ни говорили, какие бы поправки и возражения к этому факту ни привносили, он останется историческим фактом, который предстоит не отвергнуть, а объяснить» (Розанов, 1992: 87).
Включенный в советский литературный пантеон, Писарев оставался в нем «чужаком»: радикал и ниспровергатель, одна из ключевых фигур в истории русской интеллигенции, он плохо подходил под требования к каноническому автору – его подростковый нигилизм, радикальный индивидуализм и свобода от обязательств противоречили всему советскому морализму не менее, чем правилам благочиния 1860-х. Так, в отличие от Белинского, Добролюбова и Чернышевского Писарев не получил свой том «…в воспоминаниях современников»: подготовленный В.И. Щербаковым сборник – первый свод такого рода