[53].
Мемуарных свидетельств о Писареве сравнительно немного – он не успел войти в литературный круг, оставляющий по себе подобные памятники: лишь в марте 1867 г. он дважды встретился с Тургеневым, в конце 1867 г. перешел в «Отечественные записки», теперь редактируемые ареопагом из Некрасова, Салтыкова и Елисеева (и там чувствовал себя младшим, перед лицом «литературных генералов»). Круг его общения мало того, что был довольно узок, так и большая часть его литературной жизни прошла в условиях, неблагоприятных для мемуаристов: с 1862 по 1866 г. он пребывал в Петропавловской крепости, затем растерянность по выходе на свободу, разрыв с Благосветловым, вторая, тяжелая любовь – к Марко Вовчок. И смерть летом 1868 г. под Ригой. Это определяет основной круг свидетельств, исключая немногочисленные заметки литераторов (наиболее подробные принадлежат Шелгунову, сотрудничавшему также в «Русском слове» и затем переписывавшемуся с Писаревым), они распадаются на две основные группы – воспоминания и иные тексты, принадлежащие родственникам Писарева, и воспоминания друзей и знакомых его ранней молодости, студенческих времен.
Собственно, первые 22 года жизни Писарева – единственное время, когда он приобретал свой жизненный опыт, и этот мир ярко вырисовывается в дневниках и письмах матери, Варвары Дмитриевны. Будучи весьма образованной по меркам своего круга, сумев создать нечто вроде пансиона для детей родных и знакомых, помогавшего ей находить средства к существованию, она служит типичным примером временного отставания провинциальной среды от столиц, – если там русский язык уже является языком образованного общества, то для Варвары Дмитриевны все еще естественно вести дневник по-французски и переходить на французский в письмах, – только в письмах к Достоевскому, написанных уже в 1870-е, она перейдет исключительно на русский. Образование в этом кругу – это хорошие манеры (о Писареве будут вспоминать как о «выдрессированном» мальчике), свободное владение иностранными языками (Писарев в детстве овладеет не только само собой разумеющимся французским, но в придачу еще и немецким, т. е. языками, соответственно, светского общения и науки), легкость письменного изложения.
Мир детства Писарева – женский, в нем нет отца (официально он присутствует, но почти никак не отражается в текстах, он – за рамками значимого), есть дяди, но они воспринимаются матерью как конкуренты в борьбе за влияние на сына. На протяжении всей жизни Писарева со стороны матери будет вестись постоянная рациональная игра с эмоциями – шаги рассчитываются, оцениваются, обдумываются ответы и вызовы – та самая логика «приятного» и «неприятного», «полезного» и «бесполезного», которая обнаружится уже в весьма ранних статьях сына. Например, 11 декабря 1859 г. Варвара Дмитриевна записывает:
«У меня были приятные минуты – я получила Митино письмо в ответ на мое, которым я запретила ему писать ко мне. […] Конечно, я написала ему самый нежный ответ» (стр. 110).
Другие женщины воспринимаются ею как конкуренты – аналогично с дядюшками это конкуренция в «любви» (любовь здесь выступает универсальным понятием, не дифференцируясь на виды – все конкурируют за один ресурс). Так, во время долгой и запутанной влюбленности Писарева в кузину, Раису Кореневу (Гарднер):
«Андрей [брат В.Д., А.Д. Данилов. – А.Т.] прочел мне последнее письмо Мити, весьма содержательное письмо; много о любви к Раисе и ни слова, в котором был бы намек на любовь ко мне» (стр. 106, запись от 26 апреля 1859 г.).
Мальчик, окруженный заботой и существующий в экономике любви, воспитанный как мелкий дворянчик, т. е. избыточно озабоченный вежливостью, правильностью манер и обращения, привлекательностью внешнего вида (что отразится и в душевной болезни, когда, несколько поправившись, он купит себе костюм из яркого ситца, сниженный вариант браммеловской жилетки), в среде, где принято анализировать каждый шаг и в логике классического века вести баланс страстей, – пережив перелом на исходе 1859 г., погрузившись в душевную болезнь, далее приходит к тому, чтобы найти основание для своего подросткового бунта. «Разумный эгоизм», «реализм» – обоснование следования своим влечениям и желаниям, теория «выжатого лимона/апельсина», которую неоднократно, судя по мемуарам, формулировал Писарев как свой подход к людям: свобода от обязательств в ситуации, когда он уверен, что та же мать не ответит ему, разумеется, подобным, он предоставляет ей это право в уверенности, что она им не воспользуется, преодолевает власть над собой окружающих, преднамеренно шокируя их. Так, в письме матери, озабоченной его болезненным чувством к кузине, Писарев снимает возможность возражений, сразу же утверждая, что допускает, что у нее есть любовник и его это устраивает:
«Если женщина, способная наслаждаться жизнью, не делает этого, то в этом нет добродетели. Такое поведение есть результат массы предрассудков, которые мешают, производя бесполезные и воображаемые препятствия. Жизнь прекрасна, и нужно ею наслаждаться. Так я ее понимаю и желаю всем руководствоваться тем же замечательным правилом» (стр. 13).
На исходе жизни Писарев, втянутый в мучительные отношения с Марко Вовчок, влюбленный в нее, равнодушную к нему, потерявший былую легкость письма и не знающий, что и как ему делать посреди «литературных генералов» «Отечественных Записок» (где больше нельзя было дурачиться и тыкать, как с Благосветловым, играя в карты и выпивая), найдет виновника ситуации, и им предсказуемо окажется мать, вспоминавшая (переписав в 1872 г. в тетрадь письма сына и занося пришедшее на ум далее, на оставшихся свободными страницах):
«Он сказал мне, что обвиняет меня в своем воспитаньи, что, рассмотрев причины того, что ни одна женщина не может его полюбить и учтя то обстоятельство, что воспитывала его я, он относит на счет своего воспитанья то несчастье, что его не любят» (стр. 133)[54].
Раиса Коренева делилась с Варварой Дмитриевной и утешала ее в начале 1862 г., убеждая не принимать слишком всерьез решительные заявления «Мити» – «у него не бывает решенных дел»:
«Он каждое свое действие будет объяснять с большою последовательностью, будет делать крайние выводы, а поступать будет всегда так, как на ум взбредет» (стр. 138).
Теория для Писарева, полагала хорошо его знавшая и вместе с ним выросшая кузина, лишь способ обоснования уже сложившегося решения или минутного влечения, что в мае месяце того же года не замедлит подтвердить и сам герой, то вызывавший на дуэль жениха Раисы, Евгения Гарднера, то казуистически утверждавший, что вызывать его должен сам Гарднер, на что последний в бешенстве отвечал:
«Долго Вы медлили ответом и наконец даете мне знать сначала через одного знакомого, потом пишете сами, что считаете себя удовлетворенным и что если я желаю дуэли, то теперь мне предстоит Вас вызвать.
Признаюсь, я этого никак не ожидал! […] Если уже Вы считаете себя удовлетворенным, то как же мне не удовлетвориться: за дерзкое письмо я Вас прибил, за скандал прибил еще больше.
Как Вы ловко оставляете себе каждый раз лазейку: то Вы напишете письмо, где нимало не теряя достоинства, говорите „так и так вот, секунданты убедили и т. д., но, впрочем, если Вы все-таки хотите драться, то я к Вашим услугам“. Говоря это, Вы очень хорошо знаете, что мне Ваша жизнь ни на чорта не нужна. В другой раз Вы опять-таки не вызываете меня, а только тешите себя ругательным письмом» (стр. 254, середина мая 1862 г.)
Огромная сила Писарева была в его предельной искренности: в детстве его звали «хрустальной коробочкой», ею он и остался до последних лет, проговаривая, находя яркую форму и быстрые аргументы для того, чтобы передать не столько «новые идеи», сколько само появление «новых людей», той молодежи, которая вступала в жизнь, становилась поколением «шестидесятников» и которая обретала свой голос. В.С. Курочкин сразу же после похорон Писарева писал в «Неделе» (стр. 349):
…Ты жил, как Добролюбов, мало.
Ты чист, как он; зернá твоих идей
Не подточило опытности жало.
Их общим достоинством оказывалось отсутствие опыта – они не успели пожить, оставаясь младше даже своего физического возраста, живя в мире, где реальностью были слова и тексты из них складываемые и где преимуществом обладал тот, кто лучше и быстрее умел подбирать аргументы. Для Писарева, впрочем, насколько можно судить, наступала перемена: так, в письме к Тургеневу от 18 мая 1867 г., в ответ на интерес того к реакции публики на «Дым», Писарев меланхолично замечал, что у него «нет кружка» и практически нет близких друзей, так что он не может говорить от лица какой-то группы, передавать общее мнение и способен сообщить лишь свое впечатление о новом романе. Он мало и тяжело писал, на взгляд его бывшего издателя и редактора Благосветлова, исписался (впрочем, к этому выводу владелец «Дела» пришел только после ухода Писарева из журнала), мало с кем общался, стараясь не отходить от Марко Вовчок и переживая ее явное равнодушие к нему.
Он вступал в пору опыта – не случившегося.
После его смерти пошли слухи о самоубийстве. Никаких оснований к тому не было, но своя логика в этом была: жизнь Писарева образовала законченный сюжет, он умер вовремя, избавив от неизбежной в дальнейшем неопределенности, сложностей, оттенков – всего того, что приходит с опытом.
10. Лавров. Возвращение нравственного: социальная этика
Есть авторы, имевшие громкую славу или, по крайней мере, известность в свое время – и так и оставшиеся в нем, в поколениях последующих сделавшись достоянием памяти узких специалистов и антикваров. Сюжет этот общеизвестный – оценка современников никогда не совпадает с оценкой потомков, к тому же последняя – постоянно пересматриваема, тем прочнее (отметим попутно), чем менее заметно происходит этот пересмотр. Ранее непременные классики исчезают из хрестоматий, персонажи разговора пикейных жилетов в «Золотом теленке» теперь требуют комментария, и лишь контекст делает большинство читателей безразличными к тому, кто таков этот «Бриан», который «голова», – смысл разговора и смысл его помещения в роман понятен независимо от того, насколько знакомы читателю обсуждаемые персонажи.