дставали не только и даже не столько представителями тех или иных политических позиций, а людьми мыслящими и чувствующими, сложно устроенными и работающими над собой. Пожалуй, большинство персонажей, целенаправленно привлекавших внимание Гершензона, объединяется именно последней чертой – «работой над собой», выстроенностью – с высшим ее результатом, новой, подлинной естественностью.
Большая часть изданных в этом томе трудами Е.Ю. Литвин писем посвящены «житейской суете» – бесконечным заботам о редактурах и корректурах, просьбами написать статью или попытками пристроить ее в журнал, планами и подсчетами во сколько выйдет издать книгу и сколько она может принести, и не согласится ли тот или иной издатель взять ее, не посодействует ли в этом Михаил Осипович или не окажет ли помощи в этом деле его корреспондент. Все это мелочи жизни историка и «литератора» в старинном смысле слова, человека, причастного литературе, но из этих мелочей составляется огромная и по своему объему, и по своей исторической значимости работа Гершензона, точнее, только одна ее часть, относящаяся собственно к историческим трудам, введению в культурный смысл русской жизни и русской мысли XIX столетия.
15. Издатели
Вольф. Русский европейский издатель
В 2015 году, то ли 15, то ли 26 ноября (данные источников разнятся), исполнилось 190 лет со дня рождения Маврикия Осиповича Вольфа (1825–1883). Впрочем, в первые десятилетия жизни его звали иначе – Болеславом Маурицием, родился он в Варшаве, в известной еврейской семье[60]. Дед его, Август Фердинанд, был сыном главного врача штаба Войска Польского при Августе III – и пошел по врачебной линии, с годами сделавшись сначала лейб-медиком австрийского императора Иосифа II, а затем профессором медицинского факультета Варшавского университета, врачами были и оба его сына – Мауриций и Юзеф, отец Маврикия Осиповича. Врачами стали и два старших сына Юзефа – Максимилиан и Михаил. А вот двое других – Эдвард и будущий Маврикий (а пока – Болеслав) выбрали иные карьеры. Первый стал композитором, профессором Парижской консерватории, хорошо знал и дружил с Шопеном, а второй с самого детства был влюблен в книги особым образом – не только как в «источник знания», но и материально: в переплет, подбор шрифтов, в выбор бумаги, но и не любовью библиофила – можно сказать, что он если не родился, то вырос издателем: «Моя мечта еще в детстве была распространить как можно больше книг, покрыть страну огромною массою книг, которые покрыли бы мое имя славою благодетеля человечества… Эти детские фантазии приняли затем другую, более реальную форму: благодетелем я не стал, а только книгопродавцем и издателем, но, я думаю, и в этой скромной роли я принес свою пользу…» (Либрович, 1916: 446, из разговора с П.П. Семеновым).
Проработавший много лет под его началом С.Ф. Либрович вспоминал беседу Вольфа с Семеновым-Тян-Шанским, бывшую в последние годы жизни издателя. Семенов спрашивал о причинах удачи Вольфа – единственного на тот момент из крупных российских издателей, сумевшего прочно поставить свое дело (и, заметим предвосхищая, передать его наследникам, так что фирма Вольфа благополучно просуществовала до самой революции):
«Судить о причинах неудач других я не берусь, – отвечал Вольф. – […] Что же касается меня, то я твердо убежден, что меня вывезла не „кривая“, о которой говорит поговорка, а искренняя, глубокая, но в то же время разумная любовь к делу. Именно разумная. Я никогда не увлекался, никогда не терял головы, но я всегда любил мое дело и был ему предан всею душою… Я начал работать в области книжного дела почти с детства, прошел решительно все ступени этого дела, не чуждался самой грубой работы, если считал, что такую работу исполнить нужно, свое дело я предпринял осторожно, расширял его постепенно, не бросался, не искал быстрой и легкой наживы…» (Либрович, 1916: 486).
Вольф и правда прошел все ступени книжного дела, и вначале ничто не предвещало, что он станет именно русским издателем. В 15 лет он поступил учеником в лучший варшавский книжный – к Августу Эммануилу Глюксбергу, из династии знаменитых польских книгоиздателей (на его дочери он, значительно позднее, женится), но стремление приобрести опыт скоро повело его вон из Варшавы – в Париж, в большую книготорговую фирму Боссанжа, вскоре приобретенную лейпцигским Брокгаузом, назначившим в парижскую контору своего ближайшего помощника Авенариуса. Последнему приглянулся молодой сотрудник, и, по его совету, Вольф отправился в Лейпциг, тогдашний центр книжного дела, учиться издательскому ремеслу. Затем были книжные предприятия в Лемберге (ныне – Львов), Кракове, Вильне. В последнем городе он поступил на службу к другому из Глюксбергов, Феофилу, сделавшему его своим агентом по продаже книг в городках и местечках края, в то время переживавшего взлет польских культурных увлечений: местные помещики и чиновники активно и щедро покупали разнообразные польские издания. Со всем этим опытом в 1848 г. Вольф появился в Петербурге, устроившись в большой книжный магазин Исакова. Новое место работы идеально подходило Вольфу, прежде всего, там был большой выбор французской литературы, заведовать которой он стал, общаясь с публикой хорошего общества, в основном ее приобретавшей. Во-вторых, Исаков на тот момент не имел издательских амбиций, а Вольф с самого приезда в Петербург стал издавать польские книги, его покровителем стал архиепископ (позднее – митрополит) Игнатий Головинский. Помимо прочего, успеху издательской деятельности Вольфа способствовало и то обстоятельство, что цензура польских книг в Петербурге была гораздо терпимее, чем в Варшаве или Вильне, и нередко дозволяла то, что местные цензуры запрещали.
Обретя многочисленные связи в Петербурге и опыт успешного книгоиздания (ряд польских книг Вольф печатал в Париже, здесь уже налаживая типографские связи, которые с успехом в широком масштабе применит позднее), в 1853 г. он открывает свой собственный книжный магазин, поместившийся в Гостином дворе. Одновременно с заведением теперь уже собственной книготорговли, Вольф выходит на русскоязычный книжный рынок, к 1860-м сделавшись одной из основных фигур на нем, сумев создать полноценное универсальное книжное издательство. Незадолго до смерти он вспоминал:
«Говорят […], что мне посчастливилось. […] Но, повторяю, я никогда не действовал очертя голову. Я намечал себе план, и шел к цели по этому плану осторожно, упорно, сказав себе твердо, что только постепенными, осторожными, равномерными шагами я могу чего-нибудь добиться… О быстром обогащении, о крупной наживе на каком-нибудь издании я никогда не думал. Соблазнительные случаи и предложения в этом отношении я отклонял. Если вы проследите ход моей книжной и издательской деятельности, то вы увидите, что я шел всегда маленькими, но верными шагами, расширял свою деятельность, не торопясь. Начал я незначительными по размеру изданиями, рассчитанными на сравнительно небольшой, но верный сбыт, и лишь постепенно дошел до того, что стал издавать многотомные сочинения» (Либрович, 1916: 486–487).
Вольф славился своим умением угадывать спрос, так, он едва ли не первым из издателей всерьез подошел к детской литературе, издавая сравнительно дорогие, старательно сделанные книги для разных возрастов, затем начав издавать журнал детского чтения и т. п. Аналогично он начал издавать литературу по естественным и точным наукам, заказывать переводы в тот момент, когда большинство коммерческих издателей не обращали внимания на эти возможности, много сил и средств он вложил в книги для семейного чтения, иллюстрированные издания – планировал создать соответствующий журнал, на что уже не хватило ресурсов (и влияния, чтобы преодолеть цензурные препятствия), эту идею успешно воплотил в жизнь уже его бывший сотрудник, Маркс, став основателем и издателем «Нивы». Сам Вольф не делал секрета из того, что служит источником его понимания аудитории: вплоть до последних лет жизни, будучи владельцем многомиллионного дела, он неизменно продолжал по нескольку часов бывать в своем книжном, общаясь с покупателями, служа сам лучшим каталогом и библиографическим указателем по своей коллекции, а его магазин оставался одним из лучших по полноте и разнообразию иностранных изданий.
В отличие от своего бывшего сотрудника, Маркса, так и не научившегося даже более или менее сносно говорить по-русски и служившего источником многочисленных анекдотов о своем феноменальном невежестве, Вольф был знатоком и любителем книги, и его издательство никогда не превращалось «только в бизнес». В «Отчете за десять лет работы» он писал, что только сочетая прибыльные и (заведомо) убыточные издания удается избегать краха и пускать в публику сочинения, которые надлежит «иметь в нашей литературе, ради чести литературы» (Вольф, 1863: 2), а в частных разговорах разграничивал книги, которые ценит как издатель – и которые почитает как книжник, позволяя себе время от времени принести интересы первого в жертву второму. Впрочем, как показывает история его издательского дела, – жертва эта была разумная, укрепляя его репутацию, позволяя ему находить общий язык со своими сотрудниками и клиентами: тот случай, где наглядно видна ограниченность прямолинейного прагматизма.
Основная же заслуга Вольфа в русском книжном деле – создание издательства, предприятия, пережившего своего владельца, ведь это первый случай в большой русской книготорговле: ни у Новикова, ни у Смирдина подобного не получилось.
Сытин. Под портретом Чехова
Говоря об интеллектуальной культуре прошлого, мы в первую очередь говорим о текстах, напечатанных или так и оставшихся рукописными, но с точки зрения реконструкции культуры, отстоящей от нас во времени, как до некоторой степени единого (или, по крайней мере, сообщающегося внутри себя) пространства, мы имеем в виду тексты, которые функционировали более или менее публично, имели свой читательский круг. И привычно разговор сосредотачивается вокруг двух персонажей – автора и читателя. Куда реже в фокус внимания попадает фигура издателя или редактора, хотя именно от их действий в большинстве случаев зависит встреча двух первых персон.
История издательств – и в особенности больших издателей – это всегда любопытный ракурс истории культуры, знакомые вроде бы обстоятельства, увиденные под не очень привычным углом (ведь взгляд, который воспринимается нами как «естественный», это взгляд автора, склонного воспринимать культуру с точки зрения своего авторского усилия, как ряд «актов», «идей», «творческих намерений», или, напротив, отменяющий себя ради «объективности», «истории без лиц», складывающейся как обратное исходной интенции).
В России, как правило, издательство если и переживало своего издателя, то ненадолго – издательское дело было делом преимущественно личным и, соответственно, носило на себе достаточно выраженный отпечаток личности издателя, нередко его вкусов и предпочтений, в других случаях – его видения, в чем в данный момент нуждается публика. Отсюда и история издательств оказывается в первую очередь историей издателей – их личными историями, причем не входящими в привычную, довольно безликую (может быть отчасти из-за отчужденности авторов) историю русских предпринимателей, интересных обычно своей непредпринимательской стороной: об основателях династий Мамонтовых или Морозовых написано немного, тогда как Савва Иванович или Савва Тимофеевич – объекты устойчивого любопытства (впрочем, может быть, это и не отечественная специфика: в конце концов из династии Медичи нас обычно интересует Лоренцо Великолепный, при котором дела банковского дома приходят в упадок, чем его дед Козимо: интереснее знать, как с изобретательностью растрачивается накопленное состояние, чем как оно создается на протяжении долгих десятилетий и нескольких поколений, да и первая история нередко благопристойнее второй).
Среди масштабных фигур русского книгоиздания Сытин – одна из наиболее ярких и необычных. Уже хотя бы в силу того, что если обычно отечественные издатели имели собственные, нередко довольно отчетливые, взгляды, то Сытин на уголовных процессах по нарушению правил о печати обычно оправдывался неведением относительно содержания печатаемых им книг. И применительно к нему данный аргумент выглядел не простой уловкой: достаточно прочесть не тщательно отредактированные (фактически – переписанные заново) мемуары, а его заметки и письма, с их удивительным косноязычием, иногда доходящим до полной невнятности, чтобы убедиться в правильности его показаний под присягой.
Сам Сытин не только не скрывал своей «некультурности» и «необразованности», но скорее был склонен подчеркивать ее, так, например, выставляя себя сыном крестьянина, забывал обычно уточнить, что отец его был волостным писарем (т. е. лицом, входящим в «сельскую аристократию»), прибыв по вызову в Ставку в 1916 г. столь же целенаправленно пренебрег облачиться в положенный при представлении императору фрак, разыгрывая простоту, как и тремя с небольшим десятилетиями ранее, на Московской промышленной выставке, демонстрировал простоту и наивность при встрече с Александром III, как бы случайно в этот момент изготавливая литографии с портретом государя. Та же подчеркиваемая «простота» проявлялась и в нелюбви к «бумажкам», предпочтении вести дела «на честном слове» (что иногда приводило к тому, что обладатель «слова» затем «забывал» к своей выгоде заключенные с сотрудниками условия).
Сытин был лишен образования, но ничуть не прост: Горький, многократно общавшийся с ним и ведший с ним общие дела, относился к нему как к опасному конкуренту (в начале 1900-х, в начальные времена книгоиздательства «Знание»), а затем как к старшему компаньону (по возвращении из эмиграции после амнистии в связи с 300-летием дома Романовых), показная простота которого лишь лучше позволяет достигать своих целей. Толстой с неприязнью относился к Сытину, остужая радость Черткова от сотрудничества с ним: если для Черткова Сытин «выходец из простого народа», движимый в работе с «Посредником» высокими мотивами, то Толстой твердо уверен, что ничего кроме купеческого интереса за этим не стоит.
Впрочем, перед Толстым и сам Сытин не особенно настаивал на привычной роли: этот образ работал с интеллигенцией и с бюрократией, с теми, кто сам с народом не сталкивался, а судил о нем по книжным впечатлениям. Прекрасный знаток людей, он понимал, в каком случае надлежит педалировать этот образ, сильно помогавший ему с юности, так, в 1878 г., например, под лозунгом «просвещения народа» он добился согласия от Микешина не только работать за небольшое вознаграждение (куда меньшее, чем обычные расценки художника), но и с отсрочкой оплаты до момента продажи изготовленного им лубка. Впрочем, в этом конкретном случае Сытин «перегнул палку»: из раздраженного письма Микешина мы и знаем, что издатель попытался также сэкономить на литографировании, отменив уже сделанный художником заказ в петербургской мастерской и передав дело московским мастерам. С возрастом приходит опыт и деловая мудрость: в 1912 г., после смерти Толстого, когда за издание его сочинений пришлось конкурировать с Товариществом А.Ф. Маркс, планировавшим выпустить многотомник приложением к «Ниве», Сытин, проигрывая состязание, заплатил вдове 100 тыс. рублей, которые Софья Андреевна почти сразу же раздала детям. Хотя графиня и не имела прав распоряжаться правами на издание, и деньги были переданы без всяких обязательств, однако дочь Толстого, Александра Львовна, и Чертков чувствовали себя морально обязанными Сытину, и в конечном счете контракт достался ему.
К издательскому делу судьба привела Сытина практически случайно: с тринадцати лет он помогал дяде в мелких занятиях по меховой торговле и в пятнадцать лет поступил учеником в лавку московского купца Шарапова, помимо торговли мехами также печатавшего и продававшего лубочные картинки. Молодому ученику удалось развернуться с торговлей лубками: на Нижегородской ярмарке он уговорил своего дядю Якова взять немного и этого товара вразнос, а дальше через него привлекал к торговле все новых офеней, увеличив за шесть лет оборот с 4 тыс. до 100 тыс. Быстро развернув дело, он вскоре по договоренности со стареющим Шараповым стал и его фактическим владельцем (благодаря в том числе и приданому жены, пошедшему сразу же на расширение дела).
«Плохие новости хорошо продаются» – и случай Сытина не исключение: первым большим рывком для него в качестве уже самостоятельного предпринимателя стала Русско-турецкая война 1877–1878 гг., когда он организовал печать цветных лубков с изображением карты военных действий и т. п. продукцию. Война 1877–78 гг. была первой войной, которую вела милютинская армия, набранная по призыву, т. е. воевали в первую очередь мобилизованные крестьяне, а оставшиеся родные напряженно следили за событиями, теперь ставшими и их личным делом: продукция Сытина была одним из немногих источников информации для подобной аудитории и к тому же выполненная вполне в ее вкусе.
Прибыли, полученные на военных лубках, позволили расширить дело. По мере того как росла грамотность, рос и спрос на литературу светского содержания – чтение переставало быть священнодействием, ритуалом и становилось времяпрепровождением, а спрос такого рода удовлетворялся плохо. Через ту же сеть офеней, исчислявшихся у Сытина уже тысячами, он начал издавать самую разнообразную литературу низового плана – «страшные истории» и «истории волшебные», то, что читалось по деревням, объемом «в лист» (т. е. 16 страниц) и ценою порядка 80-95 коп. за 100 штук, поскольку продажная цена у офени обычно была в 1 коп., особым шиком были красочные, выполненные в лубочной манере, обложки брошюр (правда, как отмечали современники, нередко не только изображение на обложке, но и название брошюр никак не соотносилось с их содержанием).
На этой почве и произошла одна из важнейших, пожалуй, встреч в деловой жизни Сытина – его делом заинтересовался Чертков, нуждавшийся в сети распространения толстовских книг для народа. Сытин же получал доступ к кругу тем и авторов, к которым иначе ему было не пробиться, и, главное, репутацию: «издатель Толстого». Если само сотрудничество оказалось сравнительно непродолжительным, всего в несколько лет, и дальше толстовцы основали самостоятельное издательство «Посредник» (сохранив название книжной серии, которую издавали у Сытина), то предоставленными возможностями Сытин воспользовался вполне – он вышел на книжный рынок провинциальной интеллигенции и сумел на нем укрепиться. Он нашел свою аудиторию, которая останется его до самой революции, – нижний слой среднего класса, мещанство, русская провинция, почти не охваченная большими издательствами и к тому же чувствительная к цене. Так, сразу же по окончании срока действия авторских прав, Сытин выпустил собрание сочинений Пушкина, а затем и Гоголя по цене в несколько раз меньшей, чем у ближайших конкурентов, – собственно, это и была сытинская издательская стратегия – выпускать массовые издания, добиваясь прибыли за счет роста объемов.
Если другие издатели шли «сверху вниз», пытаясь расширить аудиторию, то Сытин начал с самой массовой и дальше поднимался вверх, захватывая все новые группы читателей – причем двигался во многом вместе с самой аудиторией, спрос которой расширялся и становился более сложным по мере распространения грамотности. Впрочем, и самого «низового» читателя Сытин не терял – вплоть до конца его издательского предприятия самым популярным книжным изданием были календари (в 1910-е их выпускалось более 50 видов), о которых с не очень значительным преувеличением говорили, что их можно встретить в каждой избе: следуя за вкусами публики, они непременно содержали в себе ярко раскрашенные картинки, которые можно было вырезать и прикрепить на стену (а для более взыскательной публики – мелких конторских служащих и т. п., сытинский журнал «Вокруг света» предлагал в качестве бесплатного приложения раскрашенные картинки вместе с рамкой).
При этом немалую роль играло и воспроизводство «интеллигентской мифологии» в самом банализированном виде. Хрестоматийным примером чего стал повешенный в редакции «Русского Слова» большой портрет Чехова, под которым проводились редакционные совещания, а сам Чехов был объявлен «духовным отцом» сытинской газеты, тем, кто вдохновлял и направлял издателя (показательно, что подобные воспоминания о роли Чехова в основании и первых годах деятельности газеты появились лишь некоторое время спустя после его смерти).
И все же Сытин не был «только дельцом»: его слова о службе обществу, просвещению и т. д. не были совершенно пустыми, поскольку в данном случае интересы его совпадали с названными целями, по мере того как распространялось образование и грамотность, росло и его предприятие, и уже с 1890-х можно, видимо, сказать, что сам издатель не отделял в своих словах позу и декларации от действительных намерений.
Впрочем, как раз «служение отечественному просвещению» оказалось несколько с оттенком скандала – Сытину рано и быстро удалось выйти на рынок учебной литературы, огражденный от посторонних необходимостью получать «разрешение» или «одобрение» издаваемых книг и пособий от Министерства народного просвещения: только получившие названную санкцию издания могли закупаться училищными комитетами и служить для комплектации гимназических и т. п. библиотек; куда более серьезные затруднения были связаны с санкцией на допущение учебников в училищную программу. Розанов после смерти Суворина вспоминал, как тот в разговорах не раз сетовал на то, что издание учебной литературы было его мечтой, но преодолеть министерские барьеры было для него слишком сложно. Сытину не только удалось выйти на этот рынок, но и занять на нем уникальное положение. В 1913 г. он организовал (формально: возродил) комитет «Школа и знание», куда вошли и члены Учебного комитета министерства: в результате готовили и обсуждали издания, в дальнейшем поступавшие на рассмотрение министерства, те же люди, которым потом предстояло их и рассматривать уже от лица министерства (разоблачение было организовано в 1914 г. «Новым временем», чей праведный гнев был хорошо мотивирован, однако публичный скандал хоть и осложнил положение Сытина, однако понесенный ущерб оказался не столь существенным, как надеялись противники).
К 1916 г. Сытину удалось создать крупнейшую в России издательскую империю, заняв ¼ всего рынка: еще в 1914 г. он осуществил свою давнюю цель, купив большую часть паев «Товарищества издательского и печатного дела А.Ф. Маркс», тем самым наконец-то получив прочные позиции и в Петербурге (на рынок которого пытался вырваться с 1910 г.). Великолепное чутье книжного рынка обеспечило ему фактически монопольную позицию по целым секторам изданий, не читая издаваемые им книги, он судил о них и о новых веяниях в издательском мире в многочисленных беседах с авторами, книготорговцами, редакторами и т. д, которые предпочитал вести в ресторанах (в начале века предпочитая «Славянский базар», а позже облюбовав «Метрополь»).
Если книги он издавал и ценил, но преимущественно издали, газету вел как торговое дело (сдвигаясь налево вслед за публикой, параллельно готовый выпускать издания прямо противоположного направления), то единственное, что точно любил Сытин, – это саму типографию. Не вникая в издаваемые им книги, он обожал сам процесс печатания, заботился о всевозможных технических нововведениях, мечтая со временем даже самому наладить выпуск печатных машин. Для него книга всегда оставалась в первую очередь материальным объектом – тем, что имеет свой запах и цвет, к чему можно прикоснуться и насладиться тяжестью отпечатанных страниц. Пожалуй, правильнее всего будет сказать, что издательство Сытина выросло из его печатной мастерской, и там и оставалась его главная привязанность.