Паленица эта была дочь Микулы Селяниновича — Настасья Микулична. Оглянулась она на богатыря и сказала:
— Дай-ка, посмотрю, каков богатырь: коли не люб мне, так в полон возьму, а коли по сердцу придётся, на себе женю…
Пришёлся ей Добрыня по сердцу, и поехали они в Киев, повенчались да и зажили припеваючи.
Добрыня-то жил у ласкового князя Владимира три года в стольниках, да три года в чашниках, да три года послом служил. Посылает его как-то Владимир:
— Поезжай-ка, Добрынюшка, порасчисти дорожку прямоезжую в Золотую Орду, к Этмануйлу Этмануйловичу: ты покори мне Чудь белоглазую, победи сарацинов долгополых, и черкесов, и калмыков с татарами, и чукчей со алюторами… [5]
Пошёл Добрыня домой, стал седлать своего Самолёта-коня, а мать его подошла к нему и спрашивает:
— Ты куда собираешься, дитятко милое? Когда ждать себя велишь?
Отвечает ей Добрыня:
— Государыня моя, родимая матушка! Когда жив буду, и сам вернусь, а не жив буду, и ждать вам будет некого.
Пошла мать в светёлку, к молодой его жене Настасье Микуличне, говорила ей:
— Молодая ты моя невестушка! Сидишь ты тут, прохлаждаешься, над собой невзгоды не чуешь: улетает наш сокол неведомо куда, уезжает, собирается в дальний путь… Ты поди, спроси его, когда назад будет?
Выбежала Настасья в одной рубахе, без пояса, в одних чулочках, без чоботов, бросилась к мужу встала у его правого стремени, отвесила поясной поклон, коснулась правой рукой до земли:
— Ты скажи мне, государь мой, Добрыня Никитич, когда приедешь, долго ли тебя ждать велишь?
Взглянул на неё Добрыня с ласкою:
— Ты любимая моя, молодая жена, свет Настасья Микулична! Жди ты меня три года; не приеду через три года, дожидайся ещё три, а если шесть лет минуют и не приеду я из чистого поля, значит, нет меня в живых, тогда считай себя вдовой и иди замуж, за кого хочешь, — хоть за русского богатыря, хоть за боярина, хоть за своего, хоть за татарина, только помни один мой наказ: не иди замуж за брата моего названого, за Алёшу Поповича, не будет тебе с ним счастья.
Обещала ему Настасья, попрощалась, заплакала.
Благословила мать Добрыню, поскакал он в чистое поле, остались обе женщины одни, вдоволь наплакались, натужились:
— Закатилось наше солнышко ясное, скрылся от нас наш светел месяц!
Идут дни за днями частым дождичком, нарастают недели за неделями, что трава луговая, плывут годы за годами, что река течёт…
Прошли шесть лет — не приехал Добрыня. Сидят Настасья Микулична с Мамелфою Тимофеевною, горюют, а Алёша Попович пришёл к ним и говорит:
— Полно вам ждать Добрыню, я с неделю как приехал из чистого поля и видел его убитого: лежит Добрыня у ракитового куста, голова у него проломлена, богатырская грудь прострелена, проросли сквозь его тело цветы лазоревые.
Зарыдала мать, закручинилась Настасья, говорит:
— Велел мне Добрыня ждать его шесть лет, а я буду ждать его двенадцать лет, успею ещё замуж выйти…
Опять потянулись дни за днями, недели за неделями, годы за годами. Прошли и ещё шесть лет, а о Добрыне всё ни слуху, ни весточки. Опять приходит Алёша, а с ним идёт сам Владимир Красное Солнышко, сватает Настасью:
— Что же ты будешь жить вдовою? Ведь уж не приедет Добрыня, иди замуж за Алёшу Поповича, не пойдёшь добром, возьмём силою!
Не посмела Настасья ослушаться князя, взяли её за белые руки, повели на пир свадебный.
А Добрыня Никитич тем временем полонил все земли, в которые его послал князь, очистил дорогу в Золотую Орду и возвращается домой. У самого Царе-града остановился он в поле, засыпал коню своему белояровой пшеницы, налил ключевой воды студёной. Не ест конь, не пьёт, стоит, понуря голову, копытом землю бьёт.
— Ой ты, конь мой ретивый! Ты что же не ешь, не пьёшь? Али чуешь ты над нами беду-невзгоду? Али близко лютый недруг притаился?
— Чую я невзгоду — отвечает ему конь, — только не вблизи, а вдали; собирается невзгода, боярин, над тобою в Киеве: повели сегодня твою молодую жену на свадебный пир, повели её с братом твоим названым, Алёшей Поповичем.
Вскочил тут Добрыня на коня, стал его бить по крутым бёдрам, поскакал конь во всю свою мощь богатырскую, перескочил через городовую стену, через башню наугольную и принёс Добрыню прямо во двор его.
Не спрашивает Добрыня ни придверников, ни приворотников, всех расталкивает, бежит прямо в гридню, к матери. Спешат за ним приворотники, придверники, жалуются Мамелфе Тимофеевне:
— Не спрашивает ничего у нас этот детина, нас не слушает, всех нас расталкивает, сюда, к тебе прямо в гридню прошёл.
Мамелфа Тимофеевна и говорит Добрыне:
— Что же ты, добрый молодец, моих приворотников и придверников расталкиваешь, без учтивости прямо в гридню лезешь? Был бы жив моё дорогое дитятко, Добрынюшка, он бы тебя вежливости повыучил… Ты ступай-ка своим путём-дорогою, а не то я тряхну своею старостью и сама тебя клюкою попотчую!
Не слушает укоров детина, сам расспрашивает.
— Я, — говорит, — Добрыню третьего дня видел, он жив, здоровёхонек, послал тебе поклон, велел узнать про жену свою. Где она?
— Жена Добрынина сегодня с Алёшей Поповичем венчается, сам князь их просватал, а Добрынюшка мой во чистом поле лежит простреленный…
Заплакала старуха, не стерпело Добрынино сердце.
— Матушка, — говорит, — ведь я твой Добрыня и есть!..
Смотрит на него мать, не узнаёт.
— В глаза, — говорит, — ты надо мною, старухою, насмехаешься: у моего Добрынюшки было личико беленькое, а у тебя чёрное, у моего Добрынюшки очи ясные, как у сокола, а у тебя мутные, у него платье цветное, лапотки семи шелков, доспехи что жар горят, а у тебя лохмотья обтрёпанные…
А молодец всё своё твердит:
— За двенадцать лет платье пообносилось, лапотки стоптались, лицо постарело, очи помутнели…
Говорит наконец Мамелфа Тимофеевна:
— У моего Добрыни была на ноге родимая меточка…
Сбросил Добрыня сапог, увидала мать родинку, бросилась обнимать сына, а он её торопит:
— Ты давай-ка, матушка, поскорее мои гусли звончатые, неси-ка мне платье скоморошье, я пойду на пир ко Владимиру.
Оделся Добрыня скоморошиною — и не узнать! Прошёл ко Владимиру в терем, растолкал всех придверников, вошёл в гридню.
— Здравствуй, — говорит, — князь! Где наше место скоморошье?
Владимир на него разгневался.
— Ты чего, скоморох, слуг моих толкаешь, места своего не знаешь? Ваше место скоморошье на печке на муравленой… [6]
Поклонился скоморох, вскочил на печку муравленую и стал в гусли поигрывать, по струнам поваживать.
Поднесли ему чару вина в полтора ведра да турий рог мёда сладкого; выпил скоморох, не поморщился.
Владимир тогда и говорит:
— Это, видно, не скоморох, а могучий богатырь… Садись-ка, добрый молодец, на любое место: хоть подле меня, хоть рядом с женихом…
Не сел скоморох ни подле князя, ни рядом с женихом, а выбрал себе местечко против наречённой невесты.
Сидит да и говорит князю:
— Позволь мне, князь милостивый, налить чарочку зелена вина и поднести её, кому вздумаю.
— Наливай чару, подноси, кому полюбится, — отвечал князь.
Налил Добрыня чару, снял с правой руки своё кольцо обручальное, опустил его в чару и поднёс Настасье Микуличне.
— Выпьешь до дна, — говорит ей, — увидишь добра, а не выпьешь до дна, не видаешь и добра.
Выпила Настасья вино, а кольцо-то и прикатилось к её губам, схватила она его, надела на палец, оперлась руками на дубовый стол и скопила прямо через питья медвяные, через яства сахарные, воскликнула:
— Не тот мой муж, что подле меня, а тот, что напротив сидит!
Бросилась она мужу в ноги.
— Прости, — говорит, — меня в моей женской глупости, что не послушала твоего наказа, пошла за Алёшу Поповича! Не сама я пошла, силою меня взяли…
Глянул на неё Добрыня, сжалился:
— В твоей вине Бог тебя простит, а вот дивлюсь я князю Владимиру, что он в этой свадьбе сватом был, от живого мужа жену просватал! Дивлюсь я и брату крестовому, Алёше Поповичу: недавно мы с ним в поле встретились, виделись, знал он, что я жив, здоров…
Застыдился Владимир князь, не смеет на Добрыню и глаз поднять, а Алёша Попович испугался, заметался.
— Прости, — говорит, — что я на твоей жене жениться задумал, не осуди меня на моей глупости!
Глянул на него Добрыня так грозно, что все гости притихли.
— Простил бы я тебе эту вину, хоть и эта твоя вина не малая, а вот какой вины я тебе простить не могу: зачем приехал к моей матушке, ты зачем уверил её, что меня нет в живых? Слезила она свои очи ясные, надрывала она своё сердце ретивое, тосковала по своём дитятке любимом… Вот в этой вине нет тебе от меня прощенья!..
Как схватил Добрыня Алёшу за кудри да стал его плёткой похлёстывать, заохал Попович, жениться закаялся… Расходилось богатырское сердце, хотел Добрыня бросить Поповича о кирпичный пол, да подскочил Илья Муромец к Алёше на выручку. Схватил Илья Добрыню за плеча, говорит ему:
— Уйми ты, брат названый, своё сердце ретивое! Не убей ты брата меньшого до смерти!
Бросил тогда Добрыня Алёшу, повёл жену домой. А там уж Мамелфа Тимофеевна затеяла пир горой, встретила их с великою почестью, обняла своего дорогого Добрынюшку, прижала его к сердцу материнскому.
Зажили они по-старому, по-старому да по-бывалому.
Илья Муромец
1. Исцеление Ильи
Широко пораздвинулись тёмные муромские леса, с топями да болотами, с горами да пригорками, с богатыми сёлами да пажитями [7] вперемежку. Среди этих тёмных лесов раскинулось богатое, славное село Карачарово, а в селе том жил старый крестьянин Иван Тимофеевич с женою своею Евфросиньею Яковлевною. Долго у них не было детей, наконец под старость дал им Бог сына, и назвали они его Ильёю. Растёт Ильюша, крепнет, а ни ногами, ни руками не владеет, пошевелить не может, сидит сиднем и год, и два, сидит десять, сидит тридцать лет. Кручинятся отец с матерью, дело их крестьянское, тяжёлое, всюду помощь нужна, а тут такое над ними горе стряслось: всем бы детище их взяло — и умно, и приветливо, а ни сойти с места не может, ни руки не поднимет. Отросла у Ильи борода, просидел он своё место на печи, понаходились отец с матерью по святым угодникам, много было намолено, напрошено, а Илье всё не легчает: и рад бы встать, рад бы всякую тяготу справить, да ноги не носят, нет в них силушки, как брёвна висят, не шелохнутся.