– Поедем-ка в Киев, к князю, – отвечает Алёша Попович.
Доехали они до Сафат-реки и раскинули на зелёном лугу шатры полотняные.
Алёша лёг спать, Еким пустил коней пастись, а сам тоже уснул в своём шатре.
Встал Алёша с зарёй, умылся, помолился на восток, а Еким меж тем коней сводил на водопой и оседлал. Собрались они в путь, как вдруг идёт им навстречу калика перехожий, богато одетый. На страннике соболья шуба, лапотки золотом и серебром расшиты, шляпа образца греческого, в руках плеть в пятьдесят пудов, свинцом налитая.
Рассказывает им калика:
– Встретил я Тугарина Змеевича: вышиною он трёх сажён, меж плечами косая сажень уляжется, а между глаз можно калёную стрелку положить. Конь его – что зверь лютый, из ноздрей пламя пышет, из ушей дым валит.
Захотелось Алёше с Тугарином побиться, и просит он калику:
– Отдай-ка мне твоё платье каличье, а взамен возьми моё, богатырское.
Поменялись они одеждою, а свой кинжал булатный Алёша себе оставил.
Пошёл Алёша за Сафат-реку, и завидел его Тугарин Змеевич.
Как закричал Тугарин, дрогнула земля, тёмные леса ниже травы преклонились, воды из рек повылились, а Алёша стоит, еле жив, ноги подкашиваются.
– Гей ты, калика перехожий! Не видал ли ты Алёшу Поповича? Мне бы его найти да копьём заколоть, огнём пожечь!
Прикрылся Алёша шляпой, так что не видать его лица белого, и говорит:
– Ой ты гой-еси, Тугарин сударь Змеевич, не прогневись на меня, старого, на калику убогого; я от старости оглох, подъезжай ко мне поближе, чтоб услышал я, что мне сказываешь!
Подъехал Тугарин, а Алёша как хватил его каликиной плетью по голове, так что тот без памяти с коня свалился.
Снял Алёша с Тугарина его цветное платье, дорогими каменьями вышитое, не дешёвое платье, ценою во сто тысяч, и на себя надел. Сел на Тугаринова коня богатырского, прихватил оружие и поехал к своим шатрам.
Как увидели его Еким с каликой, испугались, подумали, что за ними Тугарин гонится. Повскакали на коней и помчались уж не к Киеву, а назад, к Ростову.
Видит Алёша Попович, что бегут от него товарищи, кричит им, догоняет, а они ещё пуще коней подстёгивают, ещё пуще поскакивают. Наконец нагнал их, а Еким Иванович и оглянуться боится, бросил наотмашь свою палицу тридцатипудовую. Попала палица Алёше прямо в грудь, грянулся он из седла черкасского оземь, а Еким Иванович соскочил с коня, выхватил свой кинжал булатный и хотел уж добить Тугарина, распороть ему грудь, как вдруг видит на Тугарине золотой крест.
Заплакал Еким Иванович:
– Это за грехи меня Бог наказывает! Ведь я убил своего брата названого, Алёшу Поповича!
Сошёл и калика с коня, стали они за Алёшей ухаживать: и трясли его, и качали, и лили ему в рот снадобье заморское. Открыл глаза Алёша, встал, покачивается, еле на ногах держится. Калика снова своё каличье платье надел, а Алёша своё богатырское, а Тугаринову одёжку с собой повезли.
Приехали они в Киев, на пир к Владимиру Красному Солнышку. Едва усадил их Владимир за стол, как вдруг отворились двери дубовые и двенадцать могучих богатырей внесли на золотой доске Тугарина Змеевича. Сел Тугарин на лучшее место, между княгиней и князем. Понесли яства сахарные, наставили питья медвяные, заморские, и стали все есть, пить, беседу водить. Видит Алёша, что Тугарин по целой ковриге хлеба глотает, огромной чашей вина запивает.
– Что это, князь ласковый, у тебя за невежа сидит? – говорит Алёша Владимиру. – Не умеет он за столом княжеским ни есть, ни пить; над тобой, Солнышком, насмехается! Была у моего батюшки старая собака, до костей завидливая, костью та собака и подавилась: я её за хвост взял да и под гору метнул; то же будет от меня и Тугарину!
Рассвирепел Тугарин, потемнел со злости, выдернул свой кинжал и метнул им в Алёшу; тот пригнулся, пролетел кинжал, а Еким Иванович на лету его и подхватил.
– Братец названый, Алёша Попович, сам ли в него нож бросишь или мне позволишь?
– И сам не брошу, и тебе не позволю, а поборюсь-ка я с ним завтра поутру в чистом поле, побьюсь с ним об великий заклад, а в заклад положу свою буйну головушку.
Зашумели по гридне, заговорили, заспорили: все заклад держат за Тугарина, кто деньги, кто товары, кто корабли подписывает. За Алёшу никто не поручится, только один князь черниговский. У Тугарина-то были крылья бумажные, взвился он на своих бумажных крыльях и стал летать по поднебесью.
Поехали Алёша с Екимом в свои шатры на Сафат-реке. Всю ночь Алёша не спит, Богу молится, чтобы дал Бог тучу громовую, грозовую, чтобы смочила дождём Тугариновы крылья. Услышал Бог молитву, налетела грозная туча с вихрем, с дождём, с градом великим, прибила, примочила Тугариновы крылья, упал он на землю, а Алёша уж тут как тут, сидит на добром коне, острой сабелькой помахивает. Заревел на него Тугарин:
– Не тронь меня, Алёша, со мною не спорь! Захочу – я тебя огнём спалю, захочу— конём стопчу, а то и копьём заколю!
Подъехал Алеша к нему близёхонько, сабелькой помахивает и говорит:
– Что же ты, Тугарин, нашего заклада не держишь? Бились мы с тобой об заклад, что будем бороться один на один, а теперь за тобою стоит сила несметная!
Оглянулся Тугарин, какая за ним стоит сила несметная, а Алёше только того и надобно: взмахнул саблей острой и отсёк его буйну голову.
Соскочил Алёша с коня, поднял голову и привязал её к стремени. Приехал на княжеский двор, бросил голову посреди двора, а Владимир Красное Солнышко идёт уж ему навстречу, берёт за руки белые, ведёт в гридню, говорит:
– Спасибо тебе, Алёша Попович, избавил ты меня от невежи Тугарина, за то жалую тебя своей службой княжеской: живи у меня в Киеве сколько хочешь, служи мне верой-правдою.
Остался Алёша Попович в Киеве, на службе княжеской, там ему и славу поют – славу поют, честь воздают.
Добрыня Никитич
Любимая жена богатого боярина Никиты Романовича, Мамелфа Тимофеевна, родила ему сына, Добрыню. Умер Никита, когда сын был ещё маленьким, и осталась Мамелфа Тимофеевна вдовой, стала сына растить, воспитывать.
Уродился Добрынюшка пригожий да умный, всем на диво; говорить начнёт – прельстит всякого; в гусли заиграет – всё бы его слушал не наслушался; а уж вежливостью да угодливостью никого против него в целом Киеве не сыскать. Выучила его мать грамоте, умел он и читать, и писать. К пятнадцати годам вырос, окреп, стал богатырём хоть куда. Пришёл он к своей родимой матушке и просит у неё благословения:
– Хочу я, родимая моя, поехать на горы Сорочинские, хочу потоптать Змеёвых детёнышей, малых змеёнышей, хочу освободить добрых молодцев, что к ним в плен попали.
– Ох, дитя ты моё милое, неразумное, где тебе со змеями биться, ты ещё почти что ребёнок; не езди, дитя, на горы Сорочинские, не топчи змеёнышей, а пуще всего бойся Пучай-реки: она изменчивая, бурливая, не купайся в её струйках, не заплывай за середнюю: середняя-то струйка что огнём сечёт.
Не послушался Добрыня матери, пошёл к стойлу лошадиному, выбрал себе доброго коня, Самолёта, и поехал на горы Сорочинские, топтать малых змеёнышей.
Скачет добрый конь, поскакивает, топчет змеёнышей, потаптывает, а зной летний так и палит удалого молодца; жарко ему, в пот ударило.
«Дай, – думает, – выкупаюсь я в Пучай-реке».
Течёт речка Пучай тихохонько, струйка за струйкой бежит по камешкам. Разделся богатырь, снял свою шляпу широкополую, греческую, скинул своё платье цветное, доспехи богатырские и бросился в реку. Проплыл одну струйку, проплыл и другую; текут струйки тихохонько, смирнёхонько, песку не замутят.
«Вот слывёт Пучай-река изменчивой да опасной, – думает Добрыня, – а она как лужа дождевая».
Переплыл третью струйку, середнюю, слышит: поднялся шум с западной стороны. Глянул вверх, видит: летит Змей Горыныч, сыплются от него искры, словно дождь идёт.
– Эге! – говорит Змей. – Давно я тебя, Добрыня, поджидаю; захочу – к себе в пещеру унесу, захочу – тут же, на месте, проглочу.
Нырнул Добрыня, мастер был он плавать, проплыл под водой до берега, вышел, смотрит: ни коня его нет, ни платья, ни оружия, лежит только одна шляпа греческая.
А Змей-то над ним кружится, двенадцатью хоботами помахивает, хочет его пламенем сжечь, хоботами зашибить.
Захватил тогда Добрыня песку полную шляпу и бросил в Змея: полетела шляпа что куль-пудовик, и отшибла у Змея сразу все двенадцать хоботов. Упал он на землю, а Добрыня вскочил ему на грудь и хотел было жизни лишить, как взмолился ему Змей Горыныч:
– Не губи меня, богатырь, а положим с тобой лучше заповедь: чтобы мне не летать к вам в Киев, а тебе – не топтать моих змеёнышей.
Поверил Добрыня, отпустил Змея. Взвился он высоко-высоко над Киевом, а в ту пору гуляла в саду княжеском молодая племянница Владимира, краса-девица Забава Путятична. Прохаживается Забава по саду со своими нянюшками, мамушками, беды не чует, а Змей высмотрел её из поднебесья, как стрела спустился на землю, прилёг, привскочил, подхватил девицу на свои крылья змеиные и унёс к себе в пещеры, норы глубокие.
Прибежали нянюшки, мамушки, рассказали князю Владимиру, что унёс Змей Забаву Путятичну. Созывает князь всех чародеек, всех знахарок, чтобы выручили они племянницу, да не может никого докликаться, никто не берётся спасать девицу из плена Змеева.
Говорит тогда князю Алёша Попович:
– Никому не спасти твоей, князь, племянницы от Змея, кроме Добрыни Никитича, моего брата названого.
Послали за Добрыней. Приказывает ему Владимир-князь:
– Поезжай-ка, Добрыня Никитич, к Змею Горынычу в пещеру, высвободи Забаву Путятичну!
Пошёл Добрыня к своей родимой матушке, Мамелфе Тимофеевне, растосковался:
– И зачем ты меня, матушка, растила, холила? Должен я теперь со Змеем биться – ведь убьёт меня Змей, стащит в свои норы глубокие.
– Ложись, дитятко, спать, утро вечера мудренее, – молвила Мамелфа Тимофеевна. Уложила его, а поутру благословила в путь и наказывает: – Вот тебе плёточка шелко́вая: как приедешь на горы Сорочинские, станешь топтать змеёнышей, ты стегай своего коня покрепче промеж ушей да стегай его посильнее промеж ног – станет он поскакивать, змеёнышей отряхивать и потопчет их всех.