Взвился богатырский конь, понёс Добрыню на горы Сорочинские, к Змеевой норе.
Как завидели Добрыню змеёныши, обвились они вокруг ног коня богатырского, подточили над копытами щёточки, чтоб не смог конь поскакивать, чтоб он на колени пал. Вспомнил тогда Добрыня о плётке, которую мать ему дала, стегнул коня и меж ушей, и между ног: заскакал конь, отряхнул змеёнышей с ног, попадали они на землю, а он потоптал их всех до единого.
Прилетел Змей Горыныч, увидал, что все змеёныши потоптаны, и говорит Добрыне:
– Зачем не сдержал ты заповеди, потоптал моих змеёнышей?
– А зачем ты летел мимо Киева да унёс племянницу княжескую? Отдай-ка мне её без бою, без кровопролития.
– Нет, не отдам я её без бою, будем мы с тобой биться насмерть!
Схватился с ним Добрыня, бились они три дня и три ночи, и сумел богатырь одолеть Змея Горыныча, отрубил все его головы.
Сошёл он в Змеёвы норы глубокие, а там томятся в плену сорок царей-царевичей да сорок королей-королевичей, а с ними и Забава Путятична.
Отпустил Добрыня всех Змеёвых пленников на волю, посадил Забаву с собой на коня и поехал к Киеву.
По пути наехал Добрыня на глубокий след лошадиный: ушёл тот след по колено в землю.
Надумал он чужого богатыря нагнать и померяться с ним силой, да и дальше поехал. Неподалёку от Киева встретил Добрыня своего брата названого, смелого Алёшу Поповича, и говорит ему:
– Возьми-ка ты, Алёша, Забаву Путятичну, доставь её с честью в Киев, к князю Владимиру, а я поеду по следу, посмотрю, какой такой богатырь проехал, что конь у него по колено в землю ушёл.
Поехал Добрыня по следу и повстречал удалую поленицу.
Поленица та была дочь Микулы Селяниновича – Настасья Микулична. Оглядела она богатыря и сказала:
– Дай-ка посмотрю, каков ты богатырь: коли мне не полюбишься, так в полон возьму, а коли по сердцу придёшься – на себе женю.
Пришёлся ей Добрыня по сердцу, и поехали они в Киев, повенчались да и зажили припеваючи.
Женитьба Алёши Поповича на Настасье Микуличне
Три года Добрыня жил у ласкового князя Владимира в стольниках, да три года в чашниках, да три года послом служил.
Посылает его как-то Владимир:
– Поезжай-ка, Добрынюшка, порасчисти дорожку прямоезжую в Золотую Орду, покори мне чудь белоглазую, собери дани с калмыков да татар.
Вернулся Добрыня домой, стал седлать своего Самолёта-коня, а мать то увидела и спрашивает:
– Ты куда собираешься, дитятко милое? Когда ждать себя велишь?
Отвечает ей Добрыня:
– Государыня моя, родимая матушка! Когда жив буду – и сам вернусь, а не жив буду – и ждать вам будет некого.
Пошла мать в светёлку, к молодой его жене Настасье Микуличне, молвила:
– Молодая ты моя невестушка! Сидишь ты тут, прохлаждаешься, над собой невзгоды не чуешь: улетает наш сокол неведомо куда, уезжает, собирается в дальний путь. Ты пойди, спроси его, когда назад будет?
Выбежала Настасья в одной рубахе, без пояса, в одних чулочках, без чоботов, бросилась к мужу, встала у его правого стремени, отвесила поясной поклон, коснулась правой рукой до земли:
– Ты скажи мне, государь мой, Добрыня Никитич, когда приедешь, долго ли тебя ждать велишь?
Взглянул на неё Добрыня с лаской:
– Ты любимая моя, молодая жена, свет Настасья Микулична! Жди ты меня три года; не приеду через три года – дожидайся ещё три, а если шесть лет минуют и не приеду я из чиста поля, значит, нет меня в живых. Тогда считай себя вдовой и иди замуж за кого хочешь: хоть за русского богатыря, хоть за боярина, хоть за своего, хоть за татарина, только помни один мой наказ: не иди замуж за брата моего названого, за Алёшу Поповича, – не будет тебе с ним счастья.
Обещала ему Настасья, попрощалась, заплакала.
Благословила мать Добрыню, и поскакал он в чистое поле. Остались мать и жена одни, вдоволь наплакались, натужились:
– Закатилось наше солнышко ясное, скрылся от нас наш светел месяц!
Идут дни за днями частым дождичком, нарастают недели за неделями, что трава луговая, плывут годы за годами, что река течёт.
Прошли шесть лет – не приехал Добрыня. Сидят Настасья Микулична с Мамелфой Тимофеевной, горюют, а Алёша Попович пришёл к ним и говорит:
– Полно вам ждать Добрыню, я с неделю как приехал из чиста поля и видел его убитого: лежит Добрыня у ракитового куста, голова у него проломлена, богатырская грудь прострелена, проросли сквозь его тело цветы лазоревые.
Зарыдала мать, закручинилась Настасья, говорит:
– Велел мне Добрыня ждать его шесть лет, а я буду ждать его двенадцать лет, успею ещё замуж выйти.
Сызнова потянулись дни за днями, недели за неделями, годы за годами. Прошли и ещё шесть лет, а о Добрыне всё ни слуху, ни весточки.
Другой раз приходит Алёша Попович, а с ним идёт сам Владимир Красное Солнышко, сватает Настасью:
– Что же ты будешь жить вдовой? Ведь уж не приедет Добрыня, иди замуж за Алёшу Поповича! Не пойдёшь добром – возьмём силой!
Не посмела Настасья ослушаться князя, взяли её за белые руки, повели на пир свадебный.
А Добрыня Никитич тем временем полонил все земли, в которые его послал князь, очистил дорогу в Золотую Орду и пустился в обратный путь.
У самого Царьграда остановился он в поле, засыпал коню белояровой пшеницы, налил ключевой воды студёной. Не ест конь, не пьёт, стоит понуря голову, копытом в землю бьёт.
– Ой ты конь мой ретивый! Ты что же не ешь, не пьёшь? Али чуешь ты над нами беду-невзгоду? Али близко лютый недруг притаился?
– Чую я невзгоду, – отвечает ему конь, – только не вблизи, а вдали; собирается невзгода-то, боярин, над тобой в Киеве: повели сегодня твою молодую жену на свадебный пир, повели её с братом твоим названым, Алёшей Поповичем.
Вскочил тут Добрыня на коня, стал его бить по крутым бёдрам. Поскакал конь во всю свою мощь богатырскую, перескочил через городскую стену, через башню наугольную и принёс Добрыню прямо в его широкий двор.
Не спрашивает Добрыня ни придверников, ни приворотников, всех расталкивает, бежит прямо в гридню, к матери. Спешат за ним приворотники, придверники, жалуются Мамелфе Тимофеевне:
– Не спрашивает ничего у нас этот детина, нас не слушает, всех расталкивает, сюда, прямо к тебе в гридню прошёл.
Мамелфа Тимофеевна и говорит Добрыне:
– Что же ты, добрый молодец, моих приворотников и придверников расталкиваешь, без учтивости прямо в гридню лезешь? Был бы жив Добрынюшка, моё дорогое дитятко, он бы научил тебя вежливости. Ты ступай-ка своим путём-дорогою, а не то я тряхну своей старостью и сама тебя клюкой попотчую!
Не слушает укоров детина, сам расспрашивает:
– Я, говорит, Добрыню третьего дня видел, он жив-здоровёхонек, послал тебе поклон, велел узнать про жену свою, где она?
– Жена Добрынина сегодня с Алёшей Поповичем венчается, сам князь их просватал, а Добрынюшка мой в чистом поле лежит простреленный, так мне Алёша-богатырь сказывал.
Заплакала старуха. Не стерпело Добрынино сердце.
– Матушка, – говорит, – ведь я твой Добрыня и есть!
Смотрит на него мать, не узнаёт.
– В глаза, – говорит, – ты надо мною, старухой, насмехаешься: у моего Добрынюшки было личико беленькое, а у тебя чёрное, у моего Добрынюшки очи ясные, как у сокола, а у тебя мутные, у него платье цветное, лапотки семи шелков, доспехи что жар горят, а у тебя лохмотья обтрёпанные.
А молодец всё своё твердит:
– За двенадцать лет платье пообносилося, лапотки стопталися, лицо постарело, очи помутнели.
Говорит тогда Мамелфа Тимофеевна:
– У моего Добрыни была на ноге родимая меточка.
Сбросил Добрыня сапог, увидала мать родинку, бросилась обнимать сына, а он её торопит:
– Ты давай-ка, матушка, поскорее мои гусли звончатые, неси-ка мне платье скоморошье, я пойду на пир к князю Владимиру.
Оделся Добрыня скоморохом – и не узнать! У терема княжьего растолкал всех привратников да придверников, вошёл в гридню столовую.
– Здравствуй, – говорит, – князь! Где наше место скоморошье?
Владимир на него разгневался:
– Ты чего, скоморох, слуг моих толкаешь, места своего не знаешь! Ваше место скоморошье там, на печке муравленой.
Поклонился скоморох, вскочил на печку муравленую и стал в гусли поигрывать, по струнам поваживать.
Поднесли ему чару вина в полтора ведра да турий рог мёда сладкого; выпил скоморох, не поморщился.
Владимир тогда и говорит:
– Это, видно, не скоморох, а могучий богатырь. Садись-ка, добрый молодец, на любое место: хоть подле меня, хоть рядом с женихом.
Не сел скоморох ни подле князя, ни рядом с женихом, а выбрал себе местечко против наречённой невесты.
Сидит да и говорит князю:
– Позволь мне, князь милостивый, налить чарочку зелена вина и поднести её, кому вздумаю.
– Наливай чару, подноси, кому полюбится, – отвечает князь.
Налил Добрыня чару, снял с правой руки своё кольцо обручальное, опустил его в чару и поднёс Настасье Микуличне.
– Выпьешь до дна, – говорит ей, – увидишь добра, а не выпьешь до дна – не видаешь и добра.
Выпила Настасья вино, а кольцо-то и прикатилось к её губам.
Схватила она кольцо, надела на палец, из-за стола вскочила, воскликнула:
– Не тот мой муж, что подле меня, а тот, что напротив сидит!
Бросилась она мужу в ноги.
– Прости меня, – говорит, – в моей женской глупости, что не послушала твоего наказа, пошла за Алёшу Поповича! Не сама я пошла, силой меня взяли.
Глянул на неё Добрыня, сжалился:
– В твоей вине Бог тебя простит, а вот дивлюся я князю Владимиру, что он в этой свадьбе сватом был, от живого мужа жену просватал! Дивлюсь я и брату крестовому, Алёше Поповичу: недавно мы с ним в поле встретились, видел он, что я жив-здоров.
Застыдился Владимир-князь, не смеет на Добрыню и глаз поднять, а Алёша Попович испугался, заметался, в ноги богатырю кланяется:
– Прости, названый брат, что я на твоей жене жениться задумал, не осуди меня на моей глупости!