Глянул на него Добрыня так грозно, что все гости притихли.
– Простил бы я тебе эту вину, хоть она и немалая, а вот какой вины я тебе простить не могу: ты зачем приехал к моей матушке, зачем ей сказывал, что меня нет в живых? Слезила она свои очи ясные, надрывала своё сердце ретивое, тосковала по любимому дитятке. Вот в этой вине нет тебе от меня прощенья!
Как схватил Добрыня Алёшу за кудри да стал его плёткой охаживать, заохал Попович, жениться закаялся.
Расходилось богатырское сердце, хотел Добрыня ударить Поповича о кирпичный пол, да подоспел Илья Муромец к Алёше на выручку. Положил Илья Добрыне руки на плечи, просит:
– Уйми ты, братец названый, своё сердце ретивое! Не казни ты брата меньшого лютой смертию!
Оставил тогда Добрыня Алёшу, повёл жену домой. А там уж Мамелфа Тимофеевна затеяла пир горой, встретила их с великой почестью, обняла своего дорогого Добрынюшку, прижала его к сердцу материнскому.
Зажили они по-старому, по-старому да по-бывалому.
Дюк Степанович
Далеко-далеко за синим морем лежит страна Индейская, богатая, раздольная: там крыши на домах золочёные как жар горят, там маковки на церквах самоцветные как радуга блестят, мостовые там песочком жёлтым усыпаны, а поверх песка сукна разостланы, чтобы сапожки сафьянные не запылились, не запачкались. Живут в палатах белокаменных всё люди богатые, едят-пьют на серебре да на золоте, утираются шириночками шелко́выми.
Как в этой-то Индеи-стране проживала честная боярская вдова Афимья Александровна с сыном единственным Дюком Степановичем. Дом у них был что чаша полная. Вырос Дюк у матушки под крылышком в холе да в неге, и захотелось ему своей силы-удали молодецкой попробовать. Пришёл к матери и говорит:
– Матушка родимая, что же я всё дома да дома, не знаю, как люди на свете живут; полно уж мне по улицам широким похаживать, с ребятишками поигрывать, тешиться, пора и по белу свету погулять, людей посмотреть, себя показать.
– Куда же ты хочешь ехать, дитятко?
– Да хочу поездить по чисту полю, поразмять свои плечи богатырские, силы, удали молодецкой попробовать.
– Ой ты, дитятко моё любимое! Почто тебе ездить по полю чистому, почто тебе удачи пробовать! Ты ещё не обвыкся с делом ратным, не совладаешь ты ни со зверем лютым, ни с татарином: поезжай-ка лучше к Киеву, поживи у ласкового князя Владимира, попривыкни к ухваткам-похваткам богатырским. Князь Солнышко всех вас, молодцев, жалует, чествует.
– Дай же мне, матушка, благословеньице, простись со мной, снаряди меня в далёкий путь.
Благословила мать молодца, и пошёл он в конюшню. Стоит в стойле бурушко-кавурушко, косматенький, маленький, грива у кавурушки с левой стороны до земли висит, чёлка между глаз до ноздрей болтается, а хвостом следы конские устилаются. По колено бурушко-кавурушко в землю ушёл, больно долго стоял незасёдланный. Напоил Дюк своего кавурушку Бахмата-коня питьём медвяным, засыпал ему пшеницы белояровой, переплёл его гриву золотом, дорогими каменьями, надел на него седло черкасское с серебряными подпругами, с золотыми пряжками, с заморскими стременами булатными.
После прошёл Дюк в свои палаты белокаменные, оделся по-дорожному и взял богатое снаряжение: панцирь у него из чистого серебра, кольчуга – из чистого золота, тугой лук стоит три тысячи, набиты на нём полосы серебряные, а рога из чистого золота, тетива же из белого шёлку шемаханского. В колчане у Дюка все стрелы дорогие, отборные – триста штук и ещё три стрелы, такие три стрелы, что им и цены нет: они колоты из трость-дерева, клеены клеем осетра-рыбы, и вделаны в них перья сизого орла заморского; уронил он свои пёрышки в синее море широкое, подхватили их купцы-корабельщики да и продали Дюковой матушке не за дешёвую цену, за три тысячи рублей. Вделано в каждую стрелку по яхонту, дорогому камню самоцветному, перевиты стрелки чистым золотом; и потому нет им цены, что они ночью как свечи светятся: настреляет Дюк ими днём лебедей да гусей, а ночью и соберёт свои стрелочки.
Не ковыль-трава шатается, не белая берёза к земле пригибается, прощается сын со своей матушкой родимой.
Говорит ему Афимья Александровна:
– Ты смотри, дитятко, как поедешь путём-дорогою, не заезжай на Палач-гору высокую, много на неё заезжало удалых молодцев, да не много оттуда возвращалось. А ещё не езжай ты прямой дорогой; стоят на той дороге три заставы великие: на первой заставе – лютые звери, на второй заставе – лютые змеи, на третьей заставе – донской казак Илья Муромец, сын Иванович. Поезжай ты, дитятко, дорогой окольною, а пути по той дорожке ровно три месяца. Да и помни: как будешь в Киеве, на пиру у Красного Солнышка, ты не хвастай своим сиротским именьицем, как бы не было с тобой какого несчастия.
Только пыль взвилась по полю, как пошёл кавурушко вёрсты отсчитывать. Сидит на нём Дюк ясным соколом, во все стороны посматривает, гусей, лебедей своими стрелками постреливает.
Ослушался богатырь материнского наказа, заехал на Палач-гору. Вся её вершина костями богатырскими усеяна, а не видно вокруг никого, с кем бы силой померяться. Съехал Дюк с горы, смотрит: на дубу сидит чёрный ворон, покаркивает. Натянул молодец тетиву и говорит:
– Ну, ворон, птица чёрная, вещая! Как спущу я свою тетиву шелко́вую, расстреляю все твои перья по чисту полю, пролью твою кровь по сырому дубу – не попадайся богатырю навстречу!
А ворон отвечает ему человечьим голосом:
– Не стреляй в меня, молодой боярин, не проливай понапрасну моей горючей крови, а поезжай вперёд по чисту полю – найдёшь тогда себе поединщика.
Не захотел молодец ехать по окольной дороженьке, поехал он по дорожке прямоезжей и доскакал до первой заставы, а там звери лютые рыскают, на молодого Дюка Степановича бросаются. Богатырь своего коня постёгивает, кавурушко поскакивает, попрыгивает, молодца от смерти утаскивает.
Стоит на пути вторая застава, ещё хуже, ещё опаснее: лютые змеи на той заставе кишмя кишат, летают, крыльями шумят. Скачет кавурушко, поскакивает, уносит богатыря от верной смерти. Не могли змеи схватить молодца, проехал он и вторую заставу крепкую.
Едет Дюк дальше, наехал на конский след, смекает: богатырский конь проскакал, из-под копыт по целому решету земли выворочено.
Поехал богатырь по следу и доехал до белого полотняного шатра, а у шатра белый конь стоит привязанный, ест пшеницу. Посмотрел Дюк на коня: осёдлан конь покрепче, чем у него, по подпругам видно, что в шатре могучий богатырь отдыхает. Призадумался витязь:
«Если назад скакать – богатырь догонит, если в шатёр идти – убьёт меня, не смогу я его одолеть. Дай-ка поставлю своего коня к богатырскому: станут они вместе есть – тогда войду в шатёр, не тронет меня богатырь, а станут друг дружку кусать – пущусь наутёк».
Поставил Дюк своего Бахмата к чужому коню, смотрит: едят кони мирно, не дерутся. Вошёл он в шатёр.
А в шатре-то спал Илья Муромец свет Иванович, храпит во всю мощь богатырскую.
Стал Дюк будить Илью, кричит во весь голос:
– Эй, проснись, Илья Иванович, пора нам с тобой поспевать в Киев, к обедне воскресной!
Крикнул раз, другой, крикнул и в третий раз, едва добудился Илью. Встаёт Муромец, потягивается, позёвывает:
– Кто ты такой, удалой молодец? Что ты кричишь во всю глотку? Али тебя бьют бурзы-мурзы татаровья? Али тебе хочется самому со мной в чистом поле силой померяться?
– Нет, – отвечает Дюк, – одно солнце, один месяц на небе, один богатырь на святой Руси – Илья Муромец сын Иванович. Я с тобой силой меряться и не думаю: ведь тебе смерть на бою не написана, посему придётся мне сложить свою буйну головушку. Я прошу тебя: будь мне добрым товарищем, научи всем похваткам-поездкам богатырским.
Полюбились Илье речи молодого витязя; взял он его за белы руки, поцеловал, назвал своим крестовым меньшим братом – тут же они и крестами поменялись, на радостях выпили из одного ковша зелено вино, запили мёдом сычёным, заели калачом крупичатым.
Сели богатыри на коней, поехали к Киеву. На полпути Илья распростился с Дюком и сказал ему:
– Смотри, брат меньший, не хвастай на пиру у Владимира-князя своим именьем, золотой казной. А станут тебя обижать в Киеве, ты только дай мне весточку сюда, в чисто поле, я приеду к тебе на выручку.
Приехал Дюк в Киев к ранней обедне, привязал коня к точёному столбу за золочёное колечко, а сам прошёл в церковь, перекрестился, поклонился на все четыре стороны, а князю с княгиней в особину.
Заметил его Владимир Красное Солнышко, подозвал к себе после обедни, спрашивает, как его звать-величать, какого он роду-племени. Отвечает добрый молодец:
– Зовусь я Дюком Степановичем, а родом я боярский сын.
А подле Владимира стоит Чурило Плёнкович, говорит князю:
– Князь ласковый, Красное Солнышко! Не верь ты ему, не боярский он сын, а холоп какой-нибудь. Убежал он, верно, от купца либо от боярина, прихватил коня боярского, да и обманывает тебя, чтобы ты для него пир затеял.
Другой раз спросил князь Дюка, и опять тот ему назвался боярским сыном; опять Чурило князю нашёптывает, что это слуга какой-нибудь беглый, хочет получить золотую казну. Спросил тогда Владимир Дюка в третий раз. Не понравилось Дюку, что князь его так долго расспрашивает, заговорила в нём спесь боярская:
– Что же ты, князь, меня выспрашиваешь? Мне не надо ваших честных пиров, не нужно и вашей золотой казны – не для того я приехал в Киев, у меня и своя хлеб-соль дома водится, своё цветное платье не изнашивается, своя казна не переводится. Приехал я на ваш город Киев взглянуть, святым угодникам помолиться, к святым крестам приложиться, а потом и вернусь в чисто поле.
Устыдился Владимир-князь, что обидел он заезжего витязя: не стал он больше гостя расспрашивать, а повёл его по Киеву к своему терему.
Идёт Дюк, на длинную шубу свою, на сапожки сафьянные посматривает, головой покачивает, а Чурило глаз с него не спускает, говорит Владимиру:
– Не боярин это, а холоп боярский; он и платья-то цветного сроду не нашивал, и сапог-то сафьянных не видывал – неспроста на свои ноги да на шубу любуется!