Услышал Дюк и говорит:
– Не осуди, боярин, не затем смотрю на сапоги да на шубу, что любуюсь ими, а затем, что вижу, у вас всё не по-нашему: у нас, в богатой земле Индейской, идёшь по улице – ног не замочишь, шубы не запачкаешь, от Божьей церкви до палат наших все мосточки настланы, а по мосточкам разложены постилочки суконные; а у вас улицы грязные, ничем не мощённые.
Пришли они к Владимиру в терем, приказал князь устроить для гостя честной пир. Захлопотали повара с поварятами, скоро готовили яства сахарные, жарили гусей да лебедей, несли из погребов вина самые лучшие, пекли калачики крупичатые, сдобные булочки.
Сидит гость за столом, посматривает, головой покачивает, а Чурило и говорит:
– Смотри, князь, твой гость и пиров-то не видывал, всех нас оглядывает, на всё дивуется.
– Да, дивуюсь я вашим порядкам, обычаям, – говорит Дюк. – У вас всё пусто, просто, не по-нашему: и княгиня-то одета, как последняя работница у моей матушки, и в тереме-то у тебя, князь, всё запросто.
Подали вина, калачи да булки. Гость одну чарку попробовал, а другую за окно плеснул, один калачик съел, а другой под стол метнул; берёт у калача только серёдочку, верхнюю корочку срежет, а нижнюю под стол бросит.
Увидел это Владимир, говорит ему:
– Что же ты, боярин, нашим вином, нашими калачами гнушаешься?
– Не обессудь, князь, – говорит Дюк, – не могу я есть ваших калачиков, не могу пить ваших напитков: вина у вас стоят в сырых погребах, куда воздух не проходит, вот они и пахнут затхлым. А калачи вы печёте в глиняных печках, кирпичом они устланы, выметаете вы печки метёлками сосновыми да мочальными, вот калачи и пахнут хвоей сосновою. У моей же матушки, честной вдовы Афимьи Александровны, печки муравленые, выстланы медью, метёлочки шелко́вые, обмакивают их в росу медвяную, выметают печи дочиста; как съешь наш калачик – другого душа просит. Погреба у нас глубокие, в них висят бочки на цепях железных, подведены под них ветры буйные: как подуют, как пойдут по погребам, загогочут бочки, что лебеди. Оттого у нас и вина, мёды не затхлеют, выпьешь чару – другой душа просит, третью выпить хочется.
Подошёл тут к нему Чурило Плёнкович, заспорил с ним:
– Почто ты своим имением, богатством хвастаешь, у нас в Киеве и казны золотой, и платья цветного, и коней довольно.
– Не тягайся со мной, боярин, – говорит Дюк, – у меня в земле Индейской богатой цветные платья не держатся, не переводятся, одна толпа швецов со двора долой, а другая уж во двор вошла; коней у нас в стойлах и не перечесть, казне нашей и счёту нет: двенадцать погребов у нас красного золота, чистого серебра, скатного жемчуга; на один погреб я скуплю весь ваш Киев и с теремом княжеским.
– Пустым ты, детина, похваляешься, – отвечает ему Чурило, – неправду нам говоришь, голову морочишь. А если ты так богат, то давай биться со мной об заклад: чтобы нам с тобой три года каждый день носить другое платье сменное, вот тогда и видно будет, кто из нас богаче.
– Неладно ты придумал, боярин, – говорит Дюк, – ведь ты-то здесь у себя дома, у тебя кладовые под платьем ломятся, а моё дело заезжее, дорожное, платье-то у меня кое-какое, завозное. Ну да уж так и быть, ударю с тобой о велик заклад.
Скоро-наскоро написал тогда Дюк письмо родимой матушке, положил его в сумку дорожную и вышел на широкий двор, где стоял его конь Бахмат.
Припал Дюк к своему кавурушке, говорит ему:
– Выручай, верный товарищ, своего хозяина! Ты скачи, лети стрелой к государыне-матушке, ты неси ей моё письмецо-известьице.
Положил Дюк сумочку под седло и выпустил коня в поле: поскакал конь домой через горы и долы, через реки, озёра перескакивал, броду не спрашивал, прибежал на широкий двор к Афимье Александровне. Как увидели Бахмата конюхи, побежали к своей боярыне:
– Государыня-матушка, конь-то Дюков один прибежал, – видно, нет в живых твоего дитятка!
Растужилась Афимья Александровна, расплакалась, подошла к коню, велела его расседлать. Как стали Бахмата рассёдлывать, так увидели под седлом сумочку с Дюковым письмом. Прочла мать письмо, обрадовалась, что жив её сын, велела коня напоить, накормить, а сама взяла золотые ключи, сошла в погреба глубокие со своими ключниками и оценщиками: составили они смету на три года, чтобы хватило Дюку дорогого цветного платья носить каждый день ново-наново. Написала ему мать ответ, положила под седло, а одежду всю привязала к седлу черкасскому. Поскакал конь назад, не замешкался, прибежал в Киев на княжеский двор. Отвязал Дюк платье, прочёл письмо матушкино, и стали они с Чурилой заклад держать.
Текут дни за днями, недели за неделями, прошли три года, как три дня, и настал последний денёк, воскресенье. Обул Чурило сапожки зелёного сафьяна с серебряными пряжками, с позолоченными гвоздочками; надел он шубу дорогую, заморских соболей, пуговки на шубе с петельками: на каждой пуговке вышито по красной девице, а в петельках – по добру молодцу; поведёт по пуговкам – красны девицы наливают молодцам зелена вина, а по петелькам поведёт – добры молодцы заиграют на гусельках.
Дюк Степанович нарядился ещё лучше того: лапотки на нём вышиты семью шелками, в пятах вделаны камни самоцветные, днём блестят, как красное солнышко, а ночью светят светлым месяцем. Шапочка на Дюке с висячими камешками; а всего-то затейливее пуговки у шубы его бархатной: на пуговке вышито по зверю злобному, в петли вплетено по лютой змее. Накинул Дюк сверху старую одежонку, поношенную, идёт по Киеву, все и говорят:
– Чурило сегодня одет лучше заезжего гостя: проиграет заклад Дюк Степанович, несдобровать ему.
Пришли в церковь. Чурило встал на правом клиросе, а Дюк на левом. Посмотрел Владимир на Чурилины пуговицы, послушал их игру звончатую, говорит:
– Переспорил Чурило гостя заезжего.
А Дюк сбросил свою одежонку подержанную: спереди у Дюка в шапочке красное солнце, как жар горит, сзади светел месяц лучами переливается; как повёл Дюк плёточкой по пуговкам – зарычали звери злобные громким голосом; как повёл по петелькам – зашипели змеи лютые, пещерные. От этого крику звериного, шипу змеиного весь народ в церкви попадал замертво, сам князь с княгиней еле живы стоят, просят Дюка:
– Уйми, боярин, свои пуговки диковинные!
Выиграл Дюк один заклад, а Чурило уж новый придумывает, замыслил он заезжего гостя извести.
– То не диво, что у тебя много платья цветного, – говорит он Дюку, – а вот испытаем-ка мы наших добрых коней – поглядим, чей конь через Днепр перескочит, а в заклад поставим свои буйны головы.
Отвечает ему Дюк:
– Неладно ты задумал! Твой-то конь богатырский стоит в холе да в неге у твоих верных конюхов, а мой конь дорожный, заезженный!
Вышел Дюк на широкий двор, обнял своего кавурушка, приговаривает:
– Ох ты, конь мой ретивый, богатырский! Не смею я биться с Чурилой об великий заклад, чтобы перескочить вам, коням, через широкую Днепр-реку!
Посмотрел на него конь, проговорил человечьим голосом:
– Не бойся ничего, Дюк Степанович, бейся об заклад, перенесу я тебя через Днепр, не уступлю я и большему своему братцу, не то что меньшему. Больший-то мой брат у Ильи Муромца, средний – у Добрыни Никитича, а я третий брат; у Чурилы же наш четвёртый брат, меньший.
Пошёл Дюк назад, в гридню, и ударил с Чурилой об заклад.
Стали коней седлать: Чурилиного коня седлают конюхи, а Бахмата Дюк своими руками засёдлывает.
Прискакали к реке: шириной она в три версты, на берегу много стоит народу всякого, что пришли посмотреть на молодцев.
Закрутилась пыль в чистом поле, заслышался богатырский топот, то прискакал старый богатырь Илья Муромец.
– Что это ты, крестовый брат, затеял? – спрашивает он у Дюка.
– Да вот, ударились с Чурилою об заклад, чей конь через Днепр-реку перескочит, – отвечает Дюк. – А кто не перескочит – тому голову с плеч долой.
Оглядел Илья князей и бояр:
– Извести хотите молодого витязя? Да хоть бы и не перескочил он через реку, разве позволю я отсечь голову моему брату крестовому? Скачи, Дюк, не бойся, не дам я тебя в обиду.
Замерло сердце у Чурилы, говорит:
– Скачи ты, Дюк, первый…
А Дюк ему отвечает:
– Твой задор – твой и черёд, моя вторая очередь.
Нечего делать, разогнал Чурило коня, прыгнул, да на середине реки и рухнул в воду.
Стеганул Дюк Бахмата, взвился конь под облака, перемахнул через реку запросто, ещё версту на берегу прихватил. Повернул его Дюк назад, прыгнул другой раз, на лету Чурилу за его кудри прихватил, коня его ногой придержал и высадил их обоих на берег.
– Ну, проиграл ты, Чурило, свою голову! – говорит Дюк.
Взмолились тут и князь, и все бояре.
– Не губи нам Чурилы, такого другого стольника-рассыльника не сыскать!
– Оставь его, – сказал Илья Муромец, – пускай его по Киеву слоняется.
С той поры перестал Чурило с Дюком спорить.
А Владимир Красное Солнышко созвал князей да бояр и говорит:
– Видно, и впрямь Дюк Степанович богаче всех нас в Киеве. Не послать ли нам к нему Алёшу Поповича, чтобы переписал он его богатство-именьице, посмотреть, правду ли он про свои палаты рассказывает?
– Нет, князь, – отвечает Дюк, – не посылай Алёшу Поповича, у него глаза завидливые, разбегутся, не переписать ему и одного моего погреба с золотом; а пошли ты лучше Илью Муромца с Добрыней Никитичем.
Согласился князь. Снарядили богатырей, и отправились они к Дюковой матушке.
Приезжают в землю Индейскую богатую, видят: всё там так, как Дюк описывал – улицы широкие, чистые, жёлтым песком усыпаны, мосточки калиновые всюду настланы, на церквах, на теремах маковки как жар горят.
Показали богатырям Дюковы палаты белокаменные, оставили они коней на дворе, вошли в первую горницу, видят: сидит старушка в богатой одежде, прислуживают ей пять сенных девушек. Поклонились они ей:
– Здравствуй, Дюкова матушка!
А старушка и говорит:
– Я не Дюкова матушка, я только прачка Дюкова, идите дальше!