Снова засверкали мечи, зазвенели щиты, и полилась кровь, и повалились на землю трупы. Полководцы стали пробиваться навстречу друг другу, чтобы сразиться в поединке. Но князя плотно окружали гридни, а хана — богатуры. Рубка становилась все круче. И раз, и другой спас воевода Еремей в этом бою своего князя от смерти, но и сам вдруг схватился левой рукой за грудь и, почувствовав свинцовую тяжесть, грузно набок сполз всем своим крупным телом с лошади. Трудно и медленно он расставался с жизнью.
Видя гибель воеводы, Всеволод озверел. Он испустил клич, полный жажды мщения и боли за убитого, обрушился на остальных. Пощады не было никому. Фонтанами вокруг него била густая кровь. Встали на его пути телохранители, но и эти отборные головорезы не выдержали под ударами его меча. Он рассекал их надвое, рубил до кости, крестя направо и налево, когда же преодолел их, то оказался прямо перед Кульканом и ринулся на него.
По той стремительности, с которой сабля блеснула в руке сына Чингисхана, можно было подумать, что он с одного удара снесёт противнику голову. Ударил он наотмашь, без хитрости, без ума, с одной только силой. Видно, Кулькан вложил в этот удар всю мощь, но лезвие ударило по поднятому клинку. Быстрота, с какой Всеволод нанес удар сверху по левой стороне шеи в ответ, с маху, сплеча была невероятной! Шар-рах! Один-единственный удар, и нет больше Кулькана. Горло его было рассечено до самых позвонков, и вопль хана, когда он закачался и начал падать, перешел в долгий булькающий хрип. В его глазах было изумление. Ночь опустилась на него и накрыла собою все. Зря Кулькан сунулся вперёд. Великий, бесстрашный, несравненный, он лежал теперь на истоптанном копытами снегу, неестественно распростертый, и дух его отлетел. Раскрытые глаза пусто смотрели на великое небо, и в этих его глазах навечно застыла зима, еще более колючая, чем те, что приносили с собой ветры, дувшие из бескрайней степи. Говорят, что выпавший снег превратил его в большую белую гору, только золотой шишак шлема остался сверху торчать. Может, это было и не так, но улигэрчи, звеня струнами хура, в сказаниях, что сложили о его храбрости, рассказывали именно эту версию.
Смерть любимого сына Чингиза ужалила врагов в самое сердце. Это было самое страшное, что они могли увидеть на этом поле, то, чего никак и ни при каких обстоятельствах не должно было случиться. Они бежали, издавая вопль ужаса, ибо знали, что со смертью Чингизида пришла и их смерть.
А русские всадники, пользуясь тем, что не встречают больше сопротивления, уходили с поля боя. Разумеется, уйти ему дали без препонов. Только стрелы изредка посвистывали над головой. Руки у большинства всадников от усталости висели как плети. Уставшие, окровавленные, озверевшие от крови и пота, они вырвались из битвы и, оглядев друг друга, были удивлены, что остались целы. Всеволод с остатками дружины уходил от Коломны волчьими тропами, спрямляя пути, продираясь сквозь сосновые боры, скакал так, как никогда не скачут победители. Как бы это ни было грустно, но он оставлял Романа и его людей один на один с татарской ордой, но большего он уже сделать не мог.
А в это самое время Батый уже начал выражать нетерпение, а его полководцы даже знака не подавали, что близок благополучный конец битвы. И вот, когда солнце поднялось за полдень, его ушей достигла весть, в которую он даже не сразу поверил. Гонец, подлетевший на взмыленном скакуне к Батыю, мешком вывалился из седла, бросился в ноги хану и завопил дурным голосом:
— Кулькан убит!
Кулькан убит?! Кулькан убит!!! Убит один из ближайших родственников самого Чингиза! Такого случиться не могло! Просто потому, что такого не случалось никогда!!! Мало того — витязь, совершивший это невероятное злодеяние, вырвался живым из окружения и покинул поле боя!
Схватив гонца за отвороты халата, Батый рывком поднял его на уровень лица и страшно прохрипел:
— Кто?
— Молодой владимирский князь! — Больше вестник ничего не мог сказать, только что-то невнятно мычал и сверкал белками глаз, да большего и не требовалось.
— Как вы позволили ему уйти, когда этот ублюдок уже был у нас в руках?!!
Убийство особы царственной крови — это самое отвратительное преступление, какое только можно вообразить!
Никакая победа теперь не могла исправить случившегося! Теперь Батыю нужна была голова Всеволода, только так он мог восстановить свой престиж перед войском. Убийца Чингизида должен понести кару на глазах орды, и никак иначе, и задача Батыя как можно скорее решить этот вопрос. Иначе эта смерть аукнется ему самому, ибо такого не прощают. Можно было бы просто убить молодого князя, уничтожить, раздавить, но этим цель не будет достигнута. Он должен заполучить его целого и невредимого.
Неистовство захлестнуло его, и в холодных глазах будто взорвалось что-то.
— Достану, вырву печень и отдам собакам, а его зубы украсят уздечку моего боевого коня! — большего он ни сделать, ни придумать сейчас не мог.
Вести на поле боя разносятся быстро. Но даже известие о гибели сына Чингиза уже не могло спасти князя Романа Коломенского и его людей от неминуемой гибели. Они стояли до конца, но участь их оказалась печальной. Несмотря на самый героический отпор, русские полки потерпели поражение не столько в силу храбрости и умения татар, сколько из-за того, что единого руководства на поле боя не имелось. Много славных бойцов потеряла под Коломной земля Русская, но это ещё было только начало.
Пока монгольский хан метал громы и молнии, оплакивая сына Чингиза, и справлял по нему под Коломной пышную тризну, Всеволод возвратился во Владимир, исполненный большой тревоги, и принёс князю Юрию плохую весть.
— Отец, мы разбиты на Коломне! Надо посылать новую рать!
Всеволод вошел в хоромы взъерошенный, чуть растерянный. Рассказывая, как всё было, как ему удалось спастись, обо всех неувязках боя, он расчистил перед собой на столе место и ребром ладони чертил диспозицию, будто отделял своё от чужого, где кто был, как стояли полки, где вражеский стан, где тыл, и как надо было охватить, зайдя с фланга. Вывалив всё разом, он уставился в огонь, на танцующие языки пламени, обретая некоторое спокойствие.
— Прости батюшка, я действительно старался сдержать обещание. Я очень старался.
Юрий, сдвинув брови на переносице, слушал сына внимательно, глядя на скатерть, как на театр военных действий, только последние слова оставил без ответа.
Да и что мог сказать сейчас отец? Им предстояло не выяснять, кто виноват и почему, ибо на эти два извечных русских вопроса у каждого свой взгляд, а продолжать биться с врагом, ползущим по их земле. Может быть, это последний спокойный час на их веку, подумал Юрий Всеволодович.
Расклад сил был обоим ясен. Следующим городом на пути монгол была Москва, устоит ли она, обойдут ли её, и тогда придёт черёд Владимира. Оставив сына в городе с другим братом, Мстиславом, сам Юрий ушёл на край своего княжества в нехоженые места реки Сить собирать новое войско. Едучи туда, Юрий благословился у митрополита Митрофана. Теперь город покидал отец, а не сын, и уже без всякой помпы. На прощание он сказал Всеволоду:
— Бог знает, когда еще доведется свидеться, может, и никогда. Защищай город, если потребуется. Береги мать и жену. Сломимся, не устоим, и они нас погубят всеконечно! До последнего малого младенца истребят! Так что держись! А я соберу сотни, тысячи храбрецов, и мы изгоним степняков, завладевших нашим краем. — Юрий положил Всеволоду руку на плечо, хотел что-то сказать, но потом передумал, только осенил себя на прощание крестным знамением. Больше им уже не суждено было встретиться.
После победы под Коломной хан Батый и его орды свирепствовали в свое удовольствие, опустошая многочисленные грады и веси. Москва лишь задержала орду, но остановить не получилось.
Подошёл враг к стольному городу Владимиру.
Вряд ли мы сегодня способны представить себе весь ужас горожан, следящих за приближением многоликой орды. А войско монгольское составляли народы незнаемые: кэрэиты, ойраты, найманы, тайчиты, тангуты, хунгираты, кипчаки, маджары, китайцы, кингиты, сиджиуты. Усыпанные огоньками факелов, отряды медленно подползали к городу, словно мохнатые пауки из ночного кошмара, прокладывающие себе дорогу к жертве. Ночью багровые сполохи пламени опоясали город. Над сотнями костров висели чугунные казаны, где варилась баранина. Оттуда, снизу долетали на стены обрывки песен, лошадиное ржание и звяк металла. Владимирцы высыпали на стены. И даже храбрецам было от этого зрелища не по себе.
— Сила несметная! Как есть, не устоим. Шибко много поганых-то.
— Ой, и правда, хватит ли силенок? — Опершись о копья, мужики сурово вглядывались в тревожную ночь и крестились.
Вооруженные всадники быстро проносились под стенами, о чем-то крича. Они были одеты в долгополые шубы бурого цвета, словно в медвежьи шкуры, на головах — низко опущенные меховые колпаки, а под ними блестели раскосые глаза.
— Будь они неладны, ироды, — невольно вырвалось у воеводы, глядевшего на врагов со стен.
Настало грозное время, время героической обороны. Жители, все, как один, вооруженные топорами, самодельными пиками, увешанные разным колющим и режущим оружием, вступали в ополчение и подымались на городские валы.
Монгольский хан тоже пребывал в раздумьях. Штурмом брать любой город радость небольшая. А Владимир не просто город: рвы, окружающие его, глубоки, на высоких стенах денно и нощно стоят зоркие воины, а сами стены так толсты, что сразу ясно, что пробить брешь будет неимоверно трудно. Таких крепостей монголам брать ещё не доводилось, хотя опыт уже был накоплен богатый. Рязань тому подтверждение. Однако можно было попытаться замкнуть кольцо блокады и взять измором. Но на измор могло не хватить времени. Ещё не все русские князья вступили в эту войну и могли появиться под стенами Владимира в самый неподходящий момент. Так что затягивать не стоило.
Началось всё как обычно. Монголы попытались уговорить владимирского князя открыть ворота самому, на добровольных началах.