— Смирись, Мстислав. Мы бессильны, — только и сказал Всеволод брату.
Палач взглянул на хана, поднял с широким лезвием меч и шагнул к жертве. Всеволод, вздрагивая всем телом, беззвучно плакал скупыми, злыми слезами от беспомощности. Левой рукой он не переставая вертел свой крест. Ему хотелось закрыть глаза, дабы избежать зрелища, которое последует, но будто кто-то тихо говорил ему: «Нельзя, терпи, смотри». Он нес бремя командира — даже тогда, когда, как сейчас, ему это не нравилось и он должен был вынести унижение до конца.
Палач процедил какие-то ругательства и быстро повернулся к своей жертве.
— Хей! — выдохнул он, ударив мечом.
Раздался стон, жуткий животный крик… и всё смолкло.
— Нет! — воскликнул Всеволод. В который раз он оказался беспомощен перед коварством хана. Тяжкий крест, отец, оставил ты сыну своему! Все, что он запомнил, был кошмар, хотелось напиться до потери сознания. Ему больше не стать таким, каким он был. Отстраняя всех со своего пути, Всеволод обнажил голову и, пеший, направил стопы свои в церковь. Службы не было, но железные двери столь поспешно открыли перед ним, что Всеволоду почти не пришлось замедлить шагов у порога. Храм был пуст и гулок. По зимней темной поре горели свечи!
Князь опустился на колени перед алтарем. Осенил лоб крестным знамением. И тут, когда он остался наконец один, наедине с Богом, охватило его отчаяние. Сердце его колотилось от угрызений совести, пытаясь вырваться из груди. Он жив, а брат мёртв, и он ему ничем не помог. Древние иконы на стене глядели на него строгими ликами, и в колеблющемся свете свечей казалось, что святые шептались друг с другом о какой-то высокой тайне, не высказываемой словами земного языка. Может быть, они осуждают его за малодушие? Может, сочувствуют?
— Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей! — шептал Всеволод, погружаясь все глубже в бездну самоотречения. — И по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое!
Единственный, кто дерзнул нарушить одиночество князя, был владимирский епископ Митрофан. Высокий, сухой, красивый, Митрофан был человек уже пожилой, но сохранивший, несмотря на возраст, телесную бодрость и остроту ума. В проповедях своих он никогда и никого не упрекал и людей зря не корил, но все в его присутствии робели. Виски у него были уже совсем белые, а длинная седая борода ниспадала почти до пояса. Голубые глаза под седыми бровями глядели твердо, прожигая дремучую поросль бровей, а из-под них, как лучи от солнышка, разбегались по лицу продольные морщины.
— Вижу твою кручину, князь. — Митрофан покашливал и прятал руки в рукава долгого вотола на куньем меху. — Но помочь в этой твоей беде я не в силах. Одно скажу, ты сделал все верно. Единственное проклятие на тебе — это твоя собственная вина, не мучь себя понапрасну. Иной думает: и я бы на его месте высокое совершил, но окажись на нём, кто знает, как поступит! Рассуждать со стороны и осуждать всегда легче, — добавил он, ласково посмотрев на княжича.
— Душа болит! Я знаю, что сделал всё как надо, но от этого ни капли не легче, — вдруг сказал Всеволод. Он выкладывал все свои сомнения и колебания. Быть может, один только Митрофан и способен понять и успокоить муки его души.
— Душа у всех болит, да мы сейчас не душу свою ублагоустраиваем, а думаем о пользе дела, — простуженный епископ говорил медлительным глуховатым и приятным голосом и двигался не торопясь. — Тебе сейчас может показаться, что в душе твой побеждает мрак, но поверь, это не так, просто боль, беспомощность и гнев затмевают разум, а что будет с душой, зависит лишь от тебя одного.
Один старый отшельник, долгое время проживший в лесу, рассказал мне историю. Чтобы объяснить маленькому деревенскому мальчику, приносящему в скит еду, что происходит в человеческой душе, чтобы даже ребёнку было понятно, он представил всё дело так.
— В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло — зависть, жадность, предательство, тщеславие, унижение, ревность, эгоизм, глупость, ложь… Другой волк представляет добро — мир, любовь, верность, надежду, правду, доброту… Понятно тебе? — спросил отшельник мальчика. Тот на несколько мгновений задумался, а потом спросил:
— А какой волк сильнее? Кто кого победит?
Отшельник улыбнулся в ответ и сказал:
— Всегда побеждает тот волк, которого ты больше кормишь. Так и в твоей душе сейчас идёт борьба, князь, и победит то, что сам выберешь.
И он снова закашлялся.
— Болею, плоть немощна, — будто оправдываясь, сказал Митрофан своим простуженным голосом и продолжил — Я понимаю всё, что ты сейчас чувствуешь, и справиться с этим можешь только ты сам, хоть это будет и непросто. Я расскажу тебе одну притчу, надеюсь, ты поймёшь её правильно. К одному очень почтенному и уважаемому настоятелю пришёл монах и с опаской спросил: «Отче, что бы ты сказал, если бы узнал о моём падении?» — «Подымайся», — ответил настоятель. «А в следующий раз?» — «Снова подымайся». — «И сколько же так может продолжаться, когда я буду падать и подниматься?» И настоятель ответил: «Падай и поднимайся, пока ты жив! Ведь те, кто упал и не поднялся, мертвы!» Вот и скажу тебе: поднимайся, князь, ты нужен городу, Владимир надеется на тебя!
Свечи в кованом железном подсвечнике догорали, но служка терпеливо ждал, когда можно станет их переменить, не нарушая мудрой беседы, и только по окончании речи епископа поторопился водрузить новые взамен огарков.
— Иди с Богом! — Митрофан благословил княжича иерейским крестом.
Даже услышанная мудрость не всякий раз доходит так быстро, как бы хотелось. Главное, что разумное зерно упало в подготовленную почву. Вернулся в свои покои Всеволод чернее ночи, и если бы кто за ним следил, то услышал бы, как он меряет горничный покой большими шагами, от стены к стене, в поисках спасения. Он провел слишком тяжелую ночь, которая отразилась черными кругами под глазами. Слишком многое свалилось на него враз. Он больше не был тем двадцатипятилетним юношей в сверкающей броне, переполненный мыслями о славных делах. А епископ Митрофан всю ночь, не ложась, простоял на молитве.
Видя, что ничего у него не вышло, Батый распорядился начинать готовиться к штурму города. Походные мастерские принялись изготовлять по планам китайских инженеров изрядное число сверхмощных метательных приспособлений. Одни сооружались быстрее, для изготовления других требовалось время, но Батый ждать не собирался, он готов был бросить орду на стены уже немедля.
Стража на стенах, постукивая от холода сапогами и похлопывая себя рукавицами, перекликалась. Глядя на расположившуюся под стенами орду, ратники обсуждали между собой перспективы:
— Народу у нас маловато, кто под Коломной погиб, других Юрий с собой на Сить увёл, а ремесленник, даже самый отчаянный, опытному гридню в бою не чета.
— Народу действительно немного. Но Владимир татарам нипочем не взять, такую неприступную крепость! Ты глаза разуй! Валы земляные высокие, стены рубленые, башни крепкие!
— А если таран? Господи, пронеси!
— Да ты что? Робеешь?
— А ты не допускаешь такого?
— Нипочем. Ни ворота, ни стены не пробьет.
Спор уже готов был разгореться. Говорили все громче, затейливо и длинно переругиваясь. Но тут на башню поднялся Всеволод в шубе и шишаке. Он шел и без всякого желания подслушивать слышал все, что говорилось…Похоже, везде воины говорили и думали об одном и том же. Один из ратников, узнав князя, покашлял, подавая знак другим, и сам тверже взял крепкое древко копья в руки. Разом смолкли голоса дружинников. До штурма оставались минуты.
Утром 7 февраля, как только рассвет посеребрил стены, ордынцы предприняли первую атаку. Темники, тысячники и сотники погнали воинов с лестницами на приступ крепостных стен. Враги были, как муравьи, многочисленны… приставив со всех сторон к стенам лестницы, отчаянные монголы, выкрикивая боевые ураны, бодро карабкались по ним наверх, но поскольку им недоставало сноровки и хладнокровия, значительная часть бросившихся штурмовать стену серьезно покалечилась, самых нахальных дружинники охаживали по лбу и по корпусу, спихивая вместе с лестницами вниз. Укрывшись за стенами, владимирцы и стрелами от врага отпихивались, и камни на татар со стен метали. Отбивались, как могли, стрел и камней не жалея. Несколько человек, пряча головы и мешая друг другу, лили со стен кипящую лаву. Внизу кто-то бешено орал и ругался. Штурм стал ослабевать. Прозвучал длинный сигнал серебряных рогов: великий хан приказывал отходить…
Всеволод не рассчитывал, что первый навал удастся так легко отбить, и ждал повторной атаки. Он всю ночь всматривался в позиции врага, меняя место своей дислокации, и до боли в глазах следил, не поднимается ли кто по стене на веревке. Но ничего особенного так и не произошло…
Рассвет расколол ночную тьму как яйцо, и вновь пошли татары на приступ. Ратные давно были все поставлены на ноги. Первая волна, устремившаяся в город, наткнулась на поток стрел. Татары отступали, но не уходили.
— Приготовиться, — выдохнул Всеволод. Воины опустили острия, толпа отхлынула и прихлынула вновь с угрожающим шумом. Ратники, ощетиненные копьями, занимая свои места, матерясь, лупили древками копий по чем попадя. На снег падали новые и новые враги.
— Они хотят войны, они ее получат. Пусть насладятся ею по горло.
Тогда попытались татары Золотые ворота пробить. Подтянули большие тараны и, раскачивая подвешенное на железных цепях к верхней перекладине бревно из ясеня, длиной пятьдесят локтей, с железным наконечником, обрушивали его на преграду. Да ничего у них и тут не вышло. Только щепы от тарана в разные стороны летели, а ворота как стояли, так и продолжали стоять. Наша взяла! Ничего монголы не добились. А чтобы отбить у татар всяческую охоту ломать ворота, полетели на таран бревна и камни, да опрокинулся поток кипящей смолы. Сразу повалил жирный чёрный дым, и под самой стеной завопило, заорало, завыло и заохало. «Скушай-ка вот это!» — подумал Всеволод с тихим злорадством.