Мися вдохновенно принялась подготавливать вечер, где она будет играть свою привычную главную роль.
Она придумала, как заставить Серта хоть на один вечер вернуться домой. Мися отправила ему на адрес студии очередное письмо: «Дорогой Жожо, Серж Дягилев будет в четверг у нас дома, он хочет, чтобы ты оформлял новый балет на музыку Равеля. Завтра в семь вечера, пожалуйста. Твоя Тоша, люблю».
Жожо ничего не написал в ответ, но она знала, что упустить возможность такой работы он не захочет.
Очутившись среди своих безделушек и любимых вещей мужа – расставленных повсюду маленьких деревьев из нефрита, китайских ваз, затейливых стеклянных абажуров, ширм, музыкальных шкатулок, рыцарских доспехов и медных сосудов, – Мися вновь почувствовала себя сильной. Серт всегда со страстью опустошал антикварные лавки во всех городах Европы, но сейчас иная страсть заставила его безжалостно покинуть все эти сокровища.
Однако Мися не собиралась сдаваться. Она вызвала двух помощниц для большой уборки, заказала для вечера закуски, лучшее вино.
Первыми на встречу явились Равель и юный Пуленк. При взгляде на Равеля, пестро одетого, в лакированных туфлях и котелке, Мися хотела было пошутить, что его малиновый фрак с голубым галстуком лишат сна всех модников Парижа, что смелостью он затмил самого Поля Пуаре, короля моды, но, помня про обидчивость композитора, сдержалась.
– Рада видеть вас, мэтр, в нашем доме! – сказала она.
– Мадам, прошу вас, не называйте меня «мэтр», – попросил Равель. – Мне неловко это слышать.
Стремление наряжаться, застенчивость, ранимое самолюбие человека слишком маленького роста у Равеля сочетались со смелыми поступками. В начале войны, когда его из-за недостаточного роста не взяли в армию, Равель все-таки добился мобилизации и стал военным шофером. Мужество композитора восхитило его почитателей, а Эрик Сати, который, в отличие от многих, не поддался тогда патриотическому порыву, сострил, что в следующую войну Равель будет служить в авиации – «и, разумеется, будет летать по небу на тяжелом грузовом автомобиле». А весной двадцатого года с Равелем произошел скандал: он отказался от ордена Почетного легиона, официально заявив, что награды и вообще знаки отличия противоречат его представлениям об искусстве и жизни. Равель был искренне удивлен, что многие осудили его за это. Работая в тишине и в одиночестве, он верил, что превратился в невидимку, – но письма возмущенных сограждан, сердитые статьи в газетах доказали, что это не так.
…Пока Равель устраивался у рояля и пробовал звук инструмента, Пуленк бегло просматривал ноты, готовясь ему помогать. Мися вышла на балкон и наблюдала, как у подъезда остановились две машины, это прибыл Дягилев со свитой. Из первого такси появились импресарио и Леонид Мясин. Из второй машины – одышливый Пафка Корибут-Кубитович, Стравинский и незнакомый Мисе щуплый господин.
– Вся русская гвардия явилась, – пробормотала Мися, улыбаясь. Дягилев послал ей воздушный поцелуй. Она оглядела улицу – вдалеке, над головами прохожих, возвышалась голова Серта в панаме. Мися почувствовала слабость в ногах, она не видела мужа две недели. Она прикрыла глаза на несколько секунд, потом улыбнулась, помахала мужу и пошла встречать гостей.
Равель тоже вышел к вновь прибывшим.
– Миленькая моя Мися, – Дягилев сердечно ее обнял и обернулся к Равелю. – Я счастлив, дорогой мэтр, что снова вижу вас! О, как вы элегантны, месье, куда там П-пуаре тягаться с вами!
Мися усмехнулась; всегда они с Сержем думают одинаково.
– Мися моя, помнишь нашего Валичку? – указал Дягилев на щуплого господина, своего ровесника, элегантного, с красивыми грустными глазами. – Вальтера Нувеля, ну помнишь его, еще до войны приезжал? Он тоже прекрасный пианист, как и ты.
Мися кивнула: она думала о том, что сейчас увидит мужа.
– Это чудо, представляешь, Валичке удалось бежать от большевиков. Он так страдал в разоренном Петербурге, – продолжал импресарио. – Голодал, болел, чуть не погиб, и теперь вот с нами… Представляете, господа, Валичка бежал через Финляндию! Еще зимой сбежал по льду залива и застрял в Финляндии, – объяснял Дягилев Равелю и Пуленку. – Это чудо настоящее… Слава богу! – Дягилев перекрестился.
– Хватит, Серж, перестань, прошу тебя… – тихо сказал Нувель по-русски.
– Валичка согласился быть администратором «Русского балета». Теперь все хорошо, – заключил Дягилев, обняв друга. – Ну, Мися, чем ты угощаешь нас сегодня?
– Музыкой, – улыбнулась она.
Тихо вошел Серт. Он осмотрел гостиную, будто пришел в незнакомый дом, потом поздоровался с каждым, пожав руку, жену поцеловал в щеку. Вышли официанты с закусками. Мися уселась в любимое кресло, обмахиваясь веером, она сделала Жожо знак подойти и сесть рядом, на широкий подлокотник кресла, раньше много вечеров он так сидел подле нее. Серт сделал вид, что не заметил ее жеста.
– Дорогой Равель! Что мы услышим сегодня? – ласково поинтересовался Дягилев.
– Сначала я назвал эту вещь «Вена», по замыслу это хореографическая поэма для оркестра, – серьезно начал композитор. – Но потом мне показалось, что точнее ее можно назвать просто «Вальс», это нечто вроде апофеоза венского вальса, и он перерастает в фантастический вихрь, – Равель волновался, говорил тихо, скороговоркой. – Такое фатальное кружение. То ли буря, то ли танец.
– Какое же счастье услышать вашу новую вещь, – подбодрил Равеля Дягилев.
– Это большая пьеса? – спросил Мясин.
– Минут на двадцать, может и больше. Пока что я не определился с темпом, – сказал композитор, вглядываясь в ноты.
– Значит, для одноактного балета, – определил хореограф.
Равель кивнул.
– У меня почти готово переложение для четырех рук, – Равель подошел к роялю. – Но это в другой раз, – улыбнулся он Пуленку. – Сегодня, господа, я исполню переложение своей симфонической поэмы «Вальс» для фортепьяно, для двух рук. – Он поклонился с достоинством. Слушатели приготовились.
Пуленк, Стравинский, Нувель, Мися были ошеломлены с первых аккордов. Дягилев сидел, опираясь на трость и закрыв глаза, лицо казалось застывшим. Сначала в музыке чувствовалось движении стихии: облака плыли по небу, и сквозь них, как солнечные лучи, пробивались темы вальсов, напоминая о светлых мелодиях Листа, Штрауса, Шуберта. Обрывки мелодий, намеки на знакомые музыкальные фразы переливались разноцветной мозаикой. Потом темы вальсов проявились четче: казалось, нарядно одетые пары кружат на паркете дворца, в свете огромных люстр, в облаке чудесных ароматов. Ясно представлялась атмосфера сияющего праздника, красивые люди. Постепенно среди звуков изящного, легкомысленного танца стали слышны раскаты надвигающийся грозы. Слушатели почувствовали приближение урагана, катастрофы. Драматические аккорды ворвались в рафинированную атмосферу венского бала – это воплощение европейской культуры XIX века, в мир условностей и этикета, оказавшийся чрезвычайно хрупким. Было неясно, какая именно катастрофа настигнет мир вальсов, – но очевидно было, что разрушительная гроза неминуема.
Эта музыка для Миси была воплощением лавины, искалечившей и опустошившей старый мир. Стихия могла принимать образ океана, войны или революции, но она всегда безжалостно разрушала человеческое и привычное. Лишь отпечаток красоты, только что-то возвышенное, созданное людьми, может остаться после такого шторма. Возможно, потом когда-то возникнет новая красота. Но только после того, как старое будет уничтожено. Мися взглянула на мужа: он сидел мрачный, погруженный в себя. Посмотрела на Дягилева – его челюсти были стиснуты, были заметны желваки.
«Наверное, Серж потрясен, вон как волнуется. Редко услышишь по-настоящему новую музыку, – решила Мися. – Как маленький Равель, такой хрупкий человек, может уловить, да еще и запечатлеть такие страсти? Он действительно бесстрашный».
Когда пьеса закончилась, Равель, красный от напряжения, обессиленно замер, потом он поднял свой пустой стакан и попросил воды. Мися позвала служанку. Все расслабились и стали наливать себе шампанское. Только Дягилев не шелохнулся, сидел задумавшись, опустив глаза, руки его по-прежнему лежали на набалдашнике любимой трости. Затем он вынул монокль, протер его, вставил обратно. Наконец импресарио откашлялся:
– Мой дорогой Равель, это шедевр, безусловно, – он несколько раз медленно хлопнул в ладоши, кивая крупной головой в такт хлопкам. Равель встал и поклонился со смущенной улыбкой.
Гости захлопали, заговорили, стали поздравлять композитора.
– Браво! – воскликнула Мися, чувствуя яркую радость, почти восторг. Ей показалось, что если появляется, если возможна в мире новая музыка, то и ее жизнь обязательно еще вспыхнет счастьем.
– Это шедевр! – повторил Дягилев, повысив голос. – Но не балет. Понимаете, дорогой мэтр, это всего лишь портрет балета, очень яркое его, живописное изображение. Я вот сразу увидел все здесь перед собой, – он медленно развел руками. – А как же театр? – спросил он вкрадчиво и обвел глазами присутствующих.
Стравинский нахмурился. Мясин, уже фантазировавший, как он будет ставить спектакль на эту музыку, от неожиданности приоткрыл рот. Пуленк замер у рояля с гримасой боли на лице. Мися сдерживалась, чтобы не закричать: «Серж, не надо, ты не можешь обидеть такую музыку!»
– Вы написали гениальное произведение, но я – мы! – мы не будем это ставить. П-простите, Равель, дорогой, уж простите, – заключил Дягилев, несколько раз постучав рукой по подлокотнику кресла, будто подтверждая свое заключение.
Композитор страшно побледнел и принялся собирать ноты, несколько листов упали на пол, он их подбирал, неловко наклонившись, потом присев на корточки. Пуленк смотрел на него с сочувствием и болью, от растерянности даже не пытался помочь. Мися еще не успела прийти в себя, а Равель уже направился к двери.
– Вы не останетесь? – зачем-то спросила она его у дверей в прихожей, схватив за рукав. Он не ответил, даже не посмотрел в ее сторону, молча высвободив руку.