– Тоша, ты хотела поговорить? – Серт вышел за ней.
– Не сейчас, – ответила она. – Я… я слишком… мне просто плохо, – Мися чувствовала, что вот-вот расплачется. Она вернулась в свое кресло в гостиной. Мясин сидел, хлопая длинными ресницами. Пуленк, обычно жизнерадостный, так и стоял у рояля с выражением ужаса на лице. Стравинский молча закурил и вышел на балкон.
– Чувствуется, что Равель был на войне и она его разрушила, – произнес кто-то.
– А я услышал приговор эпохе, выраженный удивительно красочно, – сказал Вальтер Нувель задумчиво. – Не понимаю я тебя, Сережа. Это великая музыка, – добавил он по-русски, – возможно, лучшее, что я слышал в жизни.
– Кому-то нужна картина трагедии нашего века, Валичка? – тихо ответил Дягилев. – Я хочу поставить новый балет, не более. А балет – это… это другое.
– Мне кажется, Серж, когда-нибудь ты очень пожалеешь! Что с тобой? – сказав это, Мися закрыла лицо руками и расплакалась.
– Я знаю, что делаю, – насупился Дягилев. – Оставьте меня в покое все.
Серт пошел на кухню и отпустил официантов, потом вернулся к жене и стал гладить по волосам, склонившись над ней.
– Тоша, хватит, ну успокойся, – шептал Серт, он был похож на огромного доброго гнома, утешающего ребенка. – Ты не виновата. Никто не виноват. Эта музыка обязательно будет жить, ну поверь.
– А мы?! – Мися с громким всхлипом бросилась на шею мужу и прильнула к нему.
– Пафка, иди позови такси, пожалуйста, – попросил Дягилев.
– Сейчас будет ливень, придется ждать, – сообщил Стравинский и с грохотом прикрыл огромные двери балкона. Сначала зарокотал гром, и вот уже ливень застучал по стеклам.
В тот вечер Серт остался дома, и хотя он лег спать в своем кабинете, Мися была счастлива. Ей показалось, что пала некая стеклянная стена между ними, отступил морок отчуждения. Утром они завтракали вместе. Серт вел себя скованно, молчал и потом отправился в мастерскую, однако, прощаясь, сказал ей «до вечера» и даже, как в былые дни, сообщил служанке, что бы он хотел на ужин. Сейчас Мисе было этого достаточно. Она решила, что хватит прозябать в странном кошмаре, вполне возможно ею же самой и придуманном.
Проводив Серта, она взяла в руки свое самое любимое «японское» деревце с нефритовыми листочками и стволом из кораллов и отправилась на Монмартр. Париж этим ранним днем – или же поздним утром – показался ей дружественным и праздничным. Она пошла пешком, смотрела на лица прохожих и мысленно желала счастья каждому человеку, которого встречала. Дерево Мися придерживала локтем правой руки, кроной вперед, листья позвякивали на ходу. Она видела, что прохожие радостно улыбаются, завидев ее, такую нарядную и добрую, с разноцветным деревом-букетом. Она шла не меньше часа и наконец, порядком устав, оказавшись на Монмартре, стала разыскивать отель, где жила семья Мдивани. Поднимаясь в гору по улице Лепик, она начала задыхаться и здесь впервые подумала, что идея в июльский день пройти пешком пол-Парижа была не очень удачной. Улица Лепик – мешанина из двухэтажных лачуг и каменных четырехэтажных домов, тесно прилепленных к друг другу, – выглядела безрадостно и была нескончаемо длинной. Обнаружив вывеску «Отель Версаль», Мися сразу поняла, что это никакой не отель, а дом с меблированными комнатами. Мися вошла в маленькое кафе на первом этаже и спросила о Мдивани.
– У них две комнаты на самом верху, мадам, в мансарде, – человек за стойкой протирал граненые стаканы. – Вход через парадный подъезд, там, мадам, – указал официант на улицу.
Мися уловила русский акцент.
– Они дома?
– Не могу знать, мадам, – четко ответил официант, похоже, он был бывшим военным.
В подъезде не было ни швейцара, ни консьержки. Да и негде им было бы там разместиться, слишком узкой и темной была лестница. Мисю напугал запах сырости, кошачьей мочи, тоскливый запах бедности. Поднявшись выше четвертого этажа, к комнатам прислуги, она отругала себя за эту прогулку. Деревце из камней теперь казалось ей тяжелым и неуместным. Мися почувствовала, что потеет и у нее начинается одышка. Оказавшись перед низкой дверью в мансарду, она громко постучала. Никто не открыл, и Мися с досадой, поставив дерево на пол, стала бить ногой в эту дверь.
– Зачем только я сюда притащилась, идиотка! – воскликнула она, оглядывая серую лестницу и единственное на всей лестнице мутное окно. Ей захотелось поскорее выбраться из этого жалкого района. – Скажите, – спросила она у официанта, снова зайдя в кафе внизу, – можете найти для меня листок? Их дома нет, напишу записку.
Официант дал ей листок и огрызок карандаша. Мися осмотрела кафе, и хотя ей очень хотелось лимонада, шампанского и кофе – именно в такой последовательности, – она решила, что здесь она их пить не станет.
– Передадите им, ладно? – Мися достала из сумки десять франков и приложила к записке, где написала, что ждет сестер Мдивани и их отца на обед в любое удобное для них время. О визите просит предварительно сообщить по такому-то номеру телефона, отель «Мёрис».
– Будет исполнено, мадам.
Мися поспешила прочь.
– Мадам! – закричал официант пронзительно. – Вы вещь забыли!
Он догонял ее с деревом в руках.
– А может оно остаться в вашем кафе? – остановила его Мися. – Это дерево!
– Дерево, мадам? Оно здесь не очень, не подходит… – задумался официант, оглядывая стены с фотографиями неизвестных Мисе городов и больших кораблей, где на палубах стояли и тревожно смотрели в объектив люди с серьезными лицами.
– А название «Версаль» – вам что, очень подходит? При чем здесь Версаль, ага? – вдруг набросилась на него Мися. – Сами не знаете?! Я, между прочим, пол-Парижа с ним по жаре прошла.
Глаза официанта расширились, но он остался стоять прямо, держа японское дерево перед собой на вытянутых руках, будто боялся испачкаться.
– По крайней мере, – сказала Мися, слегка обидевшись, – оно денежное, к вам деньги пойдут.
Она достала из сумки еще десять франков и поместила их на крону, но быстро забрала бумажку и, порывшись в сумке, нашла там двадцатифранковую банкноту:
– У меня, знаете, благодаря этим деревьям всю жизнь деньги, деньги… девать их некуда, ага! – и она пристроила двадцать франков на ветку. – И у вас будет так же!
Официант следил за преображением плодов волшебного дерева с детским изумлением.
– Вот видите! – произнесла Мися торжествующе и покинула кафе.
Она зашагала вниз, размышляя, что для такой прогулки надо было взять, конечно же, зонтик от солнца. Оказавшись на площади Тертр, Мися, устроившись в кафе, заказала шампанского. Она долго сидела, наблюдая, как женщины из старых окрестных домов ведрами набирают воду в колонке на площади. Они качали воду, обменивались новостями и смеялись, женщины были одеты в длинные серые юбки и черные сатиновые кофты. Мися подумала, что, скорее всего, их мужей забрала война, поэтому приходится самим делать тяжелую работу. Встречи у водокачки – их развлечение, для них это и театр, и газета, и синематограф. Допив свой бокал, Мися попросила официанта вызвать такси и поехала на авеню Монтень.
В театре к ней вернулись силы. Все здесь Мисе напоминало, кто она есть и какая у нее уникальная жизнь. В театре «На Елисейских Полях» все было устроено по ее вкусу – ни одной прямой линии, изящная, вычурная роскошь: красное дерево, медные под золото украшения перил и медальонов, вычурные, словно изнемогающие от собственной красоты, лестницы. Она знала все пикантные истории этого театра, помнила скандалы, которых было немало. Хотя зданию театра всего-то было семь лет. Каждый уголок здесь был ей знаком и приветствовал ее: это с Мисей советовался Морис Дени, показывал ей эскизы огромного купола, поразившего парижан. А под потолком, рядом с огромным мистическим цветком-куполом, Эдуар Вюйар изобразил ее, Мисю, за фортепьяно.
Она сидела здесь в зале бессчетное количество раз, кричала из ложи, во время скандалов могла стукнуть зонтиком нахала, который освистывал спектакль или просто мешал ей слушать музыку. И за кулисами этого театра Мися чувствовала себя как дома. Иногда ей казалось, что этот театр – ее душа, даже выглядит похоже, здесь Мися чувствовала себя легкой и молодой навсегда.
– Я пришла рано или слишком поздно? – весело бормотала она, заглядывая в гримуборные. – Провалились все, что ли? Попрятались? Ку-ку, это я! Я!
Ни в зрительном зале, ни в кабинете директора никого не было. Услышав жалобные тихие звуки за одной из дверей, она пошла туда. Это всхлипывала Лидия Соколова, солистка, одна из лучших балерин труппы, что-то черное бесформенное копошилось у ее ног.
– Мой бог, откуда он здесь? – поразилась Мися.
– Мики… его отдали мне. Мики, хороший, хороший… – монотонно повторяла Соколова и продолжала плакать.
– Но ведь – ведь! – это же подарок?!
– Наигрались, значит, – шмыгнула носом Лидия Соколова. – Иди ко мне, мой Мики, – позвала она нежно.
Мисе много раз приходилось утешать подопечных Дягилева. Балерины были девушки чувствительные, иногда несчастные, часто капризные и ревнивые. Странным было то, что плачет именно Соколова – спокойная англичанка, женщина рационального ума. Балерина родилась и выросла в Лондоне, на самом деле звали ее Хильда Маннингс, с этим именем она и прожила до двадцати трех лет. У Дягилева она стала работать во время войны, заменив Карсавину, которая в то время «застряла» в Петербурге.
– Кто тебе его подарил, – уточнила Мися, указав на существо, тычущееся носом Соколовой в ногу, – Лёля или сам Серж?
Не ответив, Соколова повернулась к зеркалу, увидела свое опухшее лицо, покрасневший нос и, шмыгнув носом, горестно закрыла глаза.
– Что у них там случилось? – встревожилась Мися.
– Не знаю, мадам Серт. Но я могу потерять и работу, и мужа, – сказала Соколова, легко похлопывая пальцами по щекам и задержав дыхание.
– Из-за собаки, что ли?
– Помогите мне, пожалуйста, – попросила Соколова. – Объясните Дягилеву, что я ни в чем не виновата! Это Леонид в последнее время ведет себя странно. Даже более чем странно. Недавно после репетиции пришел сюда, стал хвалить меня за работу. Я репетирую девушку-жертву в «Весне»… ну, я просто хорошо танцевала, старалась очень. – Балерина помедлила. – Леонид пришел, обнял меня, поцеловал, сказал, что благодарен мне за мой талант. И вдруг вижу – в дверях стоит Дягилев, смотрит на нас вот так, – Соколова насупила брови, изобразив грозный взгляд.