– Я выждал три или четыре дня, все думал, что вдруг Сергей Павлович опомнится и простит Мясина, не отпустит его. Или прощения попросит, раскается! Так хотел, чтобы все было по-прежнему. Мы все молились там, в Риме, о примирении, о смягчении сердец. Но потом Сергей Павлович мне сам позвонил и снова велел пойти объявить Мясину об увольнении. Леонид, надо сказать, при нашей встрече сначала был бодрым, даже шутил и улыбался. Похоже, он и правда любит и любим. Но когда я сказал о приказе Дягилева, он так изменился в лице! Я думал, может рухнуть на пол. Потом Леонид смог успокоиться и стал восхвалять себя. Ну, подбадривать… и еще… – Григорьев трясущимися руками полез во внутренний карман пиджака. – Леонид просил меня передать вам одну вещь. Я не знаю, почему вам. Но вот, мадам.
Мися взяла в руки коробочку с кольцом.
– Я тоже не знала прежде, почему мне. Но теперь поняла, кажется. Для Лёли это символ, что он и Серж расстались. Совсем, – она сама почувствовала, что слова прозвучали странно и страшно.
– С этим кольцом произошла история, – Григорьев от выпитого стал говорить слишком громко. – Слуга Беппо, негодник, пытался у меня его выкрасть – представляете?! Оно просто пропало из моей комнаты, а заходил только итальянец.
Мися передала кольцо мужу и пошла отдать повару распоряжение насчет ужина. Серт с огромным вниманием, насупив брови, рассматривал драгоценность.
– Ну как оно тебе, Жожо? – спросила Мися, вернувшись. Кольцо уже лежало не столике.
– Камень замечательный, работа старая, по моим ощущениям, возможно, начало семнадцатого века. – Серт снова взял кольцо в руки и прищурился. – Но внутри есть, вернее была, надпись. – Он поднес кольцо так близко к лицу, будто хотел надеть его на нос. – Похоже на какой-то древний восточный язык… сейчас понять трудно, что это за язык и что написано. Я бы не купил, – Серт отложил драгоценность.
– И как вы поступили с Беппо? – Мися увидела, что у Григорьева от выпитого слипаются глаза, и решила не дать ему заснуть, по крайней мере до ужина.
– Вызвал полицию, разумеется. Написал бумагу. Это не моя вещь, и наверное, дорогая к тому же, я не хочу неприятностей или, не приведи Господи, недоверия со стороны Сергея Павловича. Возможно, итальянец попадет в тюрьму. И поделом!
Швейцария, Лозанна, август 1949 годаПоль Моран
Полтора года я не виделся с мадемуазель. Весну мы с Еленой провели в Испании, потом мне пришлось поместить жену в санаторий, у нее не проходил кашель. Я не возвращался к записям наших бесед, полагая, что это был каприз и мадемуазель забыла о нем. Но в конце лета 1949 года я получил письмо от Коко с просьбой позвонить ей в Лозанну. Я знал, что она по-прежнему живет там со Шпатцем. По телефону она попросила меня приехать на два-три дня, и я согласился; Елена собиралась лечь в клинику для косметических процедур и не хотела, чтобы я ее видел в эти дни.
Дом в окрестностях Лозанны оказался на удивление скромным. Оставив «Бугатти» на Рю де Сигнал, я зашел в калитку и стал обходить «Кадиллак», который занимал большую часть площадки перед домом. Дверь дома отворилась, и навстречу мне вышла оживленная Коко, а за ней – полная пожилая дама, ее лицо мне показалось знакомым. По боковой дорожке из сада пришел немолодой мужчина и сел в «Кадиллак» на место водителя. Я поздоровался, и мадемуазель помахала мне, будто мы виделись накануне.
– Это мадам Куэль, певица, помнишь ее? – сказала Коко, когда «Кадиллак» уехал.
– Значит, снова стала петь? Вот ты молодец!
– Почему бы мне не петь, Полё? Жизнь так прекрасна!
Еще во время войны, в «Ритце», мадемуазель стала разучивать арии из опер под руководством мадам Куэль. Однажды я случайно присутствовал на уроке, и мне показалось, что у Коко плохо получается – голос был слишком резким и то ли слабым от природы, то ли пострадавшим от многолетнего курения.
– Что-то ты рано, Полё, ждала тебя только завтра. Но проходи, посмотришь на мою лачугу.
Совершенно точно мы договаривались именно на этот день. Она двигалась и говорила очень нервно, одета была скромно, без украшений. Дом тоже удивил аскетизмом: было мало мебели, хотя все было очень опрятно, много свободных светлых поверхностей. И только в ванной, куда я пошел вымыть руки, была заметна любовь хозяйки к роскоши и ее вкус. Из просторной ванной комнаты была дверь в сад и несколько окон, сквозь которые можно любоваться цветником и скульптурами.
– Глядя на зелень и цветы, чувствую себя в безопасности, – сказала мадемуазель, когда я вернулся в гостиную. – Завтра ты мне тоже понадобишься, – добавила она требовательно. – Но раз ты уже здесь, давай выпьем чаю в саду. Устала я от этой жары. И поговорим, если хочешь.
Мы прошли на поляну в беседку, оплетенную фиолетовыми цветами.
– Поболтаем, а вечером можем вместе поужинать. Шпатц уехал по делам в Цюрих, но обещал вернуться сегодня, – сообщила мадемуазель, когда пожилая горничная, судя по выговору из местных, принесла поднос с чаем и печеньем.
Я достал тетрадь.
– Записей много, но хотел спросить тебя еще кое о чем, чтобы книга получилась.
– Уф, книга, – скривилась мадемуазель. – Честно говоря, Полё, совсем сейчас не до нее. Но я привыкла заканчивать работу. Давай поговорим, только если недолго.
На этот раз ее безмятежный эгоизм меня всерьез разозлил, в который раз я уныло подумал о правоте Елены в отношении капризов мадемуазель. Я перевел взгляд на затейливо постриженные кусты и мысленно посчитал до десяти, чтобы успокоиться.
– Мне интересно про Дягилева и вообще все про «Русский балет», Коко, – сказал я.
– Ладно. Когда я близко познакомилась с Дягом, меня поразило, насколько мы похожи: ни одного дня, пока мы дружили – а это почти десять лет, – я не видела его праздным. Вообще таких, как мы, в Париже было только трое – Дягилев, я и Пикассо. Но, в отличие от меня и Пикассо, которые выражали себя, Дяг верил в чужую гениальность, он искал ее всюду, как нищий ищет окурки на тротуаре. Он сделал из Нижинского, Мясина, Лифаря и Баланчина гениев танца. Из Стравинского и Прокофьева – вестников новой музыки. Он создавал чудеса сам, из своих жил и нервов, отдавал кровь на сотворение волшебства жизни – искусства.
– Поэтому ты стала ему помогать?
– Помогать – неверное слово. Я сама нуждалась в нем. Как ты думаешь, почему я в моде обошла всех? Потому что не замкнулась, не остановилась в тех границах, что окружали меня с детства. В отличие от других, всегда шла гораздо дальше того, что видела вокруг, к чему привыкла. Я взяла много от английской моды – еще во времена Боя, а тем более потом, когда жила с Бендором. Мне был интересен кубизм Пикассо и джазовые эксперименты Стравинского, я пыталась заимствовать у них смелость и расслабленность. У Дягилева я училась слышать современность, время. Знаешь, как он говорил: «Делать странно, необычно, делать наоборот!» Я смешивала все, экспериментировала! Поэтому моя мода становилась живой. Никто не мог от нее отмахнуться, никому не удавалось ее избежать. Серж Дягилев, покинув свою страну, свой круг, создал собственное государство, свой собственный мир – и путешествовал с ним, беря новое отовсюду, черпал из всех слоев искусства и жизни.
– А твои костюмы к «Голубому экспрессу» – как вышло, что ты впервые одела артистов в спортивные костюмы?
– Дяг никогда не делал ничего случайного. Он задумал постановку, эдакую модную шутку, как раз к открытию Олимпийских игр, первых после войны. Спектакль про юных и сильных! Музыку к «Голубому экспрессу» он заказал Дариусу Мийо, которому тогда едва ли было тридцать, сценарий написал Кокто. Сейчас посмотри, у спортсменов есть свой стиль, их одежда отличается, даже хорошо продается. Взять вон теннисиста Лакоста хотя бы! – она пренебрежительно махнула. – А двадцать пять лет назад мы стали первыми. Дяг ведь вообще никогда не занимался спортом, не его стиль! Смешно было бы представить его спортсменом. Но, увидев мои костюмы для спектакля, сразу согласился; он всегда понимал все с одного взгляда, за одну секунду. Говорят о его тяжелом характере, а мне легко было с ним работать, потому что мы оба остро чувствовали время. И в этом очень, очень похожи… – мадемуазель курила и улыбалась всем лицом, глазами, она светилась. – Теперь уже нет, конечно, но раньше я любила теннис, пляж, лыжи зимой. Между прочим, и князь Дмитрий, и Бендор тоже были спортсменами, спорт в 24-м году был занятием для избранных, а я в «Голубом экспрессе» показала, что спорт может быть элегантным. Я создавала моду из собственных потребностей, как Робинзон Крузо строил свою хижину. И я же первая вышла на люди с загорелым лицом! – она покрутила ладонью вокруг своих морщинистых щек. Глядя на ее кожу, я решил, что, пожалуй, больше не буду загорать.
– Как ты из Брони Нижинской сделала теннисистку Сюзан Ленглен! Когда она вышла на сцену в белой короткой юбке и с повязкой на голове, как у Ленглен…
– Все смеялись! На репетиции мы хохотали, и Броня тоже смеялась. Лучшая спортсменка Франции Сюзан Ленглен на сцене «Гранд-Опера» с теннисной ракеткой! А до этого там были одни принцессы! Всякие Авроры! Нимфы закатывали глаза! – Мадемуазель вскочила, изобразив плавное движение руками и вытянув назад ногу. – Дягилев умел удивлять. И я этому у него училась.
– А что сказал Дягилев, узнав, что Стравинский влюбился в тебя?
Она фыркнула, пожав плечами:
– Ничего. Такие вещи больше волновали мадам Серт, это она вечно хотела все контролировать. Разумеется, Мися вмешалась и в конце концов все испортила! Она тогда мне страшно завидовала.
Про Мисю и Коко говорили: «У одной – ни одного романа, только мужья, у другой – ни одного брака».
– Как Стравинский признался тебе?
– У Игоря, конечно, был пресловутый славянский шарм: одаренность, эмоциональность, страсть – все сразу. Правда, любовь к виски тоже великая! Он пил не водку, а именно виски, всегда. На моей вилле в Граше тогда жили жена Стравинского, его мать, четверо детей, няня и, по-моему, две женщины из России, прислуга. А он твердил, что влюблен! Что мы поженимся! Было в этом что-то жестокое. Или детское. Не по отношению ко мне – я-то ни от кого не зависела. Когда я спросила, знает ли его жена о предложении, которое он мне сделал, он ответил, что да, как же, она лучший его друг и советчик. Представляешь? – мадемуазель прыснула и сделала большие глаза. – И потом, постоянным аккомпанементом, его вечные разговоры о нищете, о безденежье. Я поселила их в Граше вовсе не затем, чтобы видеть его чаще, а потому что хотела помочь. Все равно я не успевала ездить туда после работы. Это, разумеется, было временно, пока не поправится его финансовое положение. – Она развела руками и добавила раздраженно: – Послушай, ну какой может быть роман с человеком, который живет в твоем доме с десятью родственниками? А, Полё? Скажи, какая тут любовь? Жена кашляет и мучается от ревности, прислуга стирает, варит суп из капусты, вонючий, между прочим, и смотрит на меня как на кокотку! Дети орут, бегают везде, разбивают мои вазы. А по