«И все же красивый. Какие они молодые… и Кохно, и Лифарю едва ли по двадцать пять».
– Где он?
Лифарь отступил. На кровати спал – не выздоравливающий лев, не уставший король, – коротко дышал и часто вздрагивал во сне старик с запавшими щеками, в тесном мятом фраке. Поверх одеяла лежали короткие руки с пухлыми пальцами без перстней.
– Вот, – умиленно глядя на Дяга, словно мать на заснувшего ребенка, прошептал Лифарь. – Кажется, температура спала. А то он страшно мерз, пришлось надеть на него фрак.
– Почему не теплую фуфайку?
– В чемодане Котушки не было одежды. Только старые чулки. Знаешь, – Лифарь вдруг стал говорить Мисе «ты», – он стал все терять, оставлял в отелях в последнее время рубашки, чулки, манишки. Так все вещи растерял, приехал сюда с пустым чемоданом и вот слег. В первый раз не встретил меня на вокзале. Я так испугался, Мися, ужас!
– Пойду куплю что-то теплое, надо его переодеть, – Мися метнулась к выходу. – Я быстро! Что еще купить?
– Только не уходи сейчас! Я боюсь, я не могу быть здесь один, останься… – отчаянно прошептал Лифарь. – Падаю! Не могу здесь спать. Мне плохо!
– У тебя что, нет другого апартамента?
– Котушка специально нанял этот, чтобы мы побыли рядом. – Лифарь снова оглянулся на Дяга с нежной улыбкой и вдруг пошатнулся, схватил ее за плечо. – Умоляю, только не уходи, не оставляй нас.
– Вот что. Я побуду с ним, Серж, а ты иди отдохни, в холле или на пляже. Хочешь, выпишу чек, чтобы ты нанял еще одну комнату?
– Нет, он обидится, так нельзя. Он нарочно взял с двумя кроватями. Мися, спасибо, ты меня спасаешь.
Лифарь объяснил, что больному надо промокать лоб влажным полотенцем, а если он проснется, давать воду и измерять температуру, вечером придет сиделка. Когда Лифарь выскользнул, осторожно прикрыв дверь, Мися устроилась в кресле у окна, опасаясь подходить к спящему.
Очнулась она от грохота – что-то упало с тумбочки. Дяг приподнял голову, были видны лишь глаза, нижнюю часть лица он прикрывал простыней.
– Серж, я задремала! – подскочила она. – Рада, что тебе лучше… Что нужно?
Он мычал, свободной рукой показывая, чтобы она отошла.
– Хочешь, чтобы я ушла?
Он отчаянно задергал головой.
– Отвернуться?
Дяг закивал. Мися вышла на раскаленную террасу и постояла, глядя на море и сероватое небо, вдыхая свежий воздух и прислушиваясь к шуму моря, говору людей на пляже.
– Прости. Я так счастлив видеть тебя, Мися моя! – услышала она тихий голос. – Иди сюда, ну подойди.
– Что ты хочешь – пить? – подскочила она к кровати. – Может, проголодался? Тебе жарко?
– Очень холодно. Мокро.
– Потому что ты потел. Вот кто-нибудь придет, и мы тебя переоденем. А зачем отгонял меня?
Дяг смущенно прикрыл рот.
«Наверное, надевал челюсть! – догадалась Мися, у нее кольнуло сердце. – Это хорошо. Кокетничает – значит, выздоравливает».
– Ты моя родная, самый близкий друг, миленькая… а где Серж? Где Борис?
– Мальчики пошли прогуляться, скоро вернутся.
– Видишь, я разлегся тут… а у меня так много дел. Ты из Парижа приехала?
«Забыл, что я плавала с Коко?» – удивилась Мися.
– Нет, из Неаполя. Тоже счастлива быть здесь с вами.
– Ох, Мися, я тут думал… о многом надо поговорить.
– Попей сначала.
– Я не могу.
– Старайся, Дяг.
Мися приподняла его тяжелую голову, волосы были мокрыми от пота. Поднесла маленький чайник, он отпил глоток.
– Все время говорю с тобой, когда тебя нет рядом. А ты в белом очень красивая, надевай всегда белое, тебе идет!
Мися снова уселась в кресло в ногах кровати:
– И что ты мне говоришь, когда меня нет? Рассказывай!
– Я написал тебе про «Тристана».
– Да. Но раньше ведь Вагнер не трогал тебя?
– Это не только музыка. Помнишь, я говорил о своем первом путешествии в Европу с Димой? Дима Философов, мой кузен. Среди нас тогда он был самым умным… красивым.
«Его первая любовь», – припомнила Мися.
– Он был немного старше, мы все дружили тогда – Шура Бенуа, Бакст, Валичка, Пафка. Там еще были Серов, Сомов, – ты, наверное, их не знаешь. А «Тристан» – это первая опера, на которую мы с Димой попали в Берлине. Когда я теперь слушал ее с Игорем, то думал о Диме и плакал, но вдруг среди музыки раздался громкий голос: «Круг замкнулся!» Представляешь?
– Это как у Штрауса, дирижер говорит: «И – так – далее?» Может, Вагнер тебе отомстил за твое долгое пренебрежение, вот и нашептал.
– Я видел Диму не так давно, в Праге, как раз перед тем, как познакомился с Игорем… Маркевичем. У нас не осталось ничего общего, Дима совсем мне чужой стал, а мы ведь от общих корней получились. Люди очень меняются, это так странно. И почему-то вспомнилось, как полгода назад я привел Вацу Нижинского посмотреть на «Блудного сына».
– Ты привел его на «Петрушку», Серж.
– Разве? Я очень надеялся, что Ваца увидит балет, услышит музыку, каждый такт которой он должен помнить, и придет в себя. Разум его вернется… Но бедный Ваца стал другим существом, он так и не понял, куда его привели. Хотя уперся, как ребенок, и потом не хотел уезжать из театра, помнишь? Блудный сын, которому, увы, не было суждено вернуться… Бедный, бедный Ваца, нежная потерявшаяся душа. Это я его погубил?! – Дяг заплакал.
Мися хорошо помнила тот вечер: Дяг с Лифарем привезли в театр странное существо, инвалида, который забыл, как переставлять ноги, не был способен подняться по театральной лестнице, они вели его под руки. Нижинский крутил головой, улыбался младенчески-бессмысленно. И этот человек всего десять лет назад на сцене умел летать! Роден восхищался совершенством его тела! Чаплин преклонялся перед его танцем!
– Тебе не надо сейчас волноваться, Серж. У Вацы, значит, такая судьба, вряд ли он ее мог избежать. Никто не виноват – ни ты, ни даже эта женщина, что женила его на себе. – Мися замолчала, увидев, как исказилось лицо Дяга. Он содрогнулся и вдруг пронзительно закричал, это был вопль раненого.
«Значит, ни Мясин, ни Лифарь не помогли ему забыть Вацу Нижинского, – поняла она. – Странное и лучшее его творение, которое сломалось так быстро». Она закрыла уши ладонями, пока он криком выплескивал боль. Через несколько минут Дяг обессилел и затих, закрыв глаза.
– Ты подарил ему дни и месяцы славы, дал ему счастье, – тихо сказала Мися. Преодолев неожиданное для нее самой чувство брезгливости, она села на влажную кровать, взяла его руку в свою. – Ты вообще не виноват. Перестань.
Он долго лежал с закрытыми глазами, по лицу текли слезы.
– Смешно ведь, правда? Лежу здесь во фраке, словно на сцене, – вдруг улыбнулся Дяг.
– Да, торжественно. Я куплю что-нибудь, мы тебя переоденем, и ты согреешься, дорогой.
– А знаешь, Мися моя… Однажды на выставку в Санкт-Петербурге, которую я устраивал, давно это было, – туда приехал царь, неожиданно. Нам обещали его визит, но было неизвестно, в какой день. Я в то утро завтракал с друзьями, в обычном сюртуке, и вдруг мне телефонируют! – Дяг то ли засмеялся, то ли закашлял. Приступ кашля стал сильнее, тело сотрясалось, глаза стали красными, пот лился по лбу и вискам.
– Миленький, как тебе помочь?
– Ничего, ничего, прошло уже. А Костя Коровин как раз в тот день был представлен великой княгине Елизавете Федоровне и заехал в зал Штиглица во фраке… я его поймал и затащил в туалет. Костя Коровин… помнишь его? Художник. Веселый такой человек!
– Нет. – «Как хорошо, что он смеется!»
– Он на три головы ниже меня и был худеньким тогда. Хватаю его, стаскиваю фрак. Еле натянул. Рукава по локоть. Но – перед государем – во фраке… как положено. – Дяг помолчал, глядя в потолок, видимо, вспоминал что-то, и вдруг быстро спросил: – Ты ведь была на Идкиных балетах?
Мися не могла сообразить: то ли он забыл, что они вместе в прошлом декабре видели несколько балетов труппы Иды Рубинштейн, то ли подозревает, что она без него ходила на другие спектакли ее антрепризы.
– Зачем мне видеть это, – осторожно сказала Мися, помня его тяжелую ревность к представлениям Иды, которая теперь работала со многими бывшими соратниками Дяга – с Бенуа, Стравинским, Броней Нижинской, сестрой Вацлава. Морис Равель написал музыку к балету по заказу Рубинштейн. Леон Бакст перед своей внезапной смертью несколько лет работал с Идой. Его последнее письмо Дягу, а ведь они сотрудничали и дружили почти тридцать лет, было злым и язвительным, в духе: «Добрый день, милый Сережа, напоминаю тебе, что ты без меня – никто».
– Рыжая ведьма, старая, вместо танца ковыляет на полусогнутых, а публика все равно идет к ней! Успех! Хотя на ее представлениях театр напоминает салон, в котором уважаемое лицо испортило воздух, а все сделали вид, что ничего такого не заметили. Два раза вызывали Стравинского! У меня тогда голова разболелась от ужаса, что я видел! Мися, меня мучает один вопрос: как можно бороться с пошлостью? Нет, пусть придут большевики или Наполеон, все равно кто! Только пусть взорвут этот балаган с их публикой, с этими рыжими, мнящими себя большими артистками! С их растраченными миллионами и купленными на них композиторами, – он повысил голос, почти кричал, потом обессилел и взмок.
«Неужели он и заболел от ревности к Иде? – испугалась Мися. – Как успокоить его? Нельзя, чтобы он злился».
– Ты недосягаем, мой Серж… ты дарил и будешь дарить самую изысканную радость. Никто не может это делать так волшебно, никто, кроме тебя! Верь мне! А если все взорвется, как ты говоришь, что тогда станет с «Русским балетом»?
– Ну и пусть все катится… – Дяг закрыл глаза. – Знаешь, что самое противное?! Стравинский заискивает перед Идкой и ее капиталами, а на следующий день приходит ко мне и начинает петь: ах, это было так отвратительно, ах, ей больше не удастся уговорить меня участвовать в этом… и Броня Нижинская точно такая же предательница. – Он нежно улыбнулся: – У меня, по крайней мере, есть мои книжки. Не изменяют, не зависят от пошляков. Книги мои! Господи, как я их люблю, – облегченно вздохнул он. – Моя последняя любовь, самая большая.