Со слов Лифаря Мися знала, что в собирании древних русских рукописей и книг Дягу очень везло. И это действительно стало большой его страстью, особенно в последние месяцы: Дягу удалось купить какой-то уникальный древнерусский букварь, потом несколько подлинников писем Александра Пушкина к невесте. К поэту Пушкину, как Мися убедилась за время дружбы с «Балетом», русские относятся с религиозным поклонением, для Дяга приобретение было подлинным сокровищем. Однако Мисю не особенно интересовало его очередное увлечение; она считала, что оно скоро пройдет. В свое время Дяг покупал картины, затем дарил их Мясину, после этого собрал коллекцию живописи для Лифаря, он страстно собирал граммофонные пластинки для Кохно! Неуемная натура Дягилева, очевидно, должна была постоянно находиться в творческом поиске; так проявлялся его инстинкт охотника.
– Конечно, у тебя есть твои обожаемые книжки, давай осенью вместе найдем им пристанище. Я помогу, – пообещала Мися.
– Да, нужна огромная квартира, – задумался Дяг. – Или даже целый дом в Париже! Пора мне уже обзавестись домом. Устрою там хранилище русских книг и рукописей, какого вообще нет в Европе, – он все время улыбался.
«Неужели вместе с книгами хочет собрать под одной крышей всю свою „семью“ – Валичку Нувеля, Пафку Кубитовича, Кохно и Лифаря? – догадалась Мися. – Это и есть главная его мечта, наверное».
– Скажи мне, миленькая, только не ври, – вдруг нахмурился он. – Эта вещь Равеля, из последнего Идкиного балета, хороша все-таки? Как считаешь? Скажи только честно.
– Мне понравилась, – осторожно ответила Мися. – Такого не было еще, чтобы повторялась только одна музыкальная фраза – подчеркнуто, ага, нахально. Но не надоедает ведь! А оркестровка нарастает, наступает, как грозовая туча у Джорджоне.
– «Гроза» Джорджоне, – повторил он и коротко вздохнул.
Эта постановка поразила Мисю: «Болеро», как назвал Морис Равель свою новую вещь, было написано для Иды Рубинштейн специально, чтобы она могла солировать в новом одноактном балете. «Болеро» было мало похоже на любую музыку, которую Мисе приходилось слышать. Постановка Брони Нижинской тоже была дерзкой; никогда еще появление Иды, ее движения не были такими провокационными. Нарастающее крещендо музыки передавало постепенное нарастание сексуальной страсти. Повинуясь ритму, танцовщики, изображающие охваченных желанием мужчин в таверне, наступали на Иду, танцующую на столе, и в конце, под оглушительные раскаты в финале «Болеро», набрасывались на нее, готовые растерзать. В этой постановке Ида поражала не меньше, чем в свое время в «Шехеразаде» или в «Танце семи покрывал».
– Мне жаль, что он написал это не для меня. Кажется, у этой пьесы есть будущее, – задумчиво сказал Дяг. – Я проглядел Равеля. А ты, как всегда, была права, Мися моя. Надо было послушать тебя… – Он слабо пошевелил пальцами, Мися взяла его ладонь в свою.
Ей не хотелось, чтобы Дяг сейчас вспоминал о своих отношениях с Равелем, исправить их, по-видимому, уже невозможно, даже она не могла ничего сделать. Несколько месяцев назад Дяг сам попытался: встретив композитора в Монте-Карло в ресторане, импресарио протянул ему руку, но Равель усмехнулся и прошел мимо. Корибут-Кубитович и Нувель тогда с трудом удержали Дяга от попыток вызвать композитора на дуэль.
– Что-то мне холодно, – прошептал Дяг и убрал руки под одеяло. – Я устал.
– Поспи, если можешь. – Она промокнула лоб больного полотенцем и отошла. – Я буду рядом.
В комнату тихо вошли Кохно и Лифарь. «Прячутся друг за друга, как испуганные дети», – подумала Мися.
– Борис, ты отдохнул? Пообедал? – Она взяла свою сумку.
Кохно кивнул.
– Тогда оставайся, мы с Сержем-младшим идем ужинать. А ты спи, увидимся завтра, мой дорогой, – она поцеловала Дяга в лоб.
– Вы не вернетесь сегодня? – Глаза Кохно расширились, она поняла, что ему страшно оставаться одному на ночь.
– Серж скоро придет, а я вернусь утром. Но ведь вечером будет сиделка, – Мися старалась говорить бодро и спокойно.
Сначала они с Лифарем купили теплые вещи для Дяга и отослали их в «Гранд-отель». Обедали в ресторане отеля «Даниэли».
– Мне кажется, я просплю часов десять, – зевала Мися. – Рядом с ним силы уходят быстро. Как думаешь, скоро Дяг выздоровеет?
За ужином она пила воду, танцовщик заказал небольшой графин граппы.
– Не знаю, – нахмурился Лифарь. – Врач сказал, что опасность миновала. Конечно, Котушка скоро поправится, верю в это и молюсь изо всех сил. Но все равно я один. И всегда буду один, – пожаловался он. – Котушка уже год, наверное, как оставил меня на Пафку, совсем отодвинул и позабыл. Пафка милый человек, мы с ним хорошо уживаемся, разговариваем. Но мы оба одинокие люди.
– И правда, забыла о нем! Где же Пафка Корибут?
– Ему дали телеграмму. Котушка попросил Пафку привезти что-то из личных вещей из Парижа, духи заказал, «Митцуку» свою любимую, а Пафка что-то мешкает… он всегда опаздывает. Вот, телеграмму прислал: «Рад, что тебе лучше. Буду счастлив быть с вами в Венеции». Милый Пафка. Без него мне было бы совсем одиноко эти месяцы, я благодарен, и все-таки мне тоскливо.
«Коко была права – Лифарь боится, что Дяг оставит его ради Маркевича».
– Сейчас не время для нытья, надо помочь Дягу выкарабкаться.
– Какое нытье?! – сказал Лифарь плачущим голосом, он быстро опьянел. – Я переживаю, что Котушка забросил наше общее дело и теперь это окончательно. Ты же не все знаешь, а я видел – эта страшная бацилла, которая привязалась к нему, коллекционирование книг, сожрала его полностью! Ему уже все равно, что будет с балетами, лишь бы они давали деньги… на покупку его любимых «книжечек». Он и в бреду, когда было совсем плохо, все кричал, чтобы я срочно бежал к профессору Гофману.
– Кто это? Врач?
– Гофман – филолог. Котушка отдал ему на экспертизу рукопись Лермонтова, боится, что она не подлинная. А заплатил он за рукопись знаешь сколько? Состояние, целое состояние, Мися! Можно три балета поставить! Вот что тревожит его в беспамятстве, а не судьба «Балета»… – Лифарь достал папиросы. – Он давно уже творчески расстался с «Русским балетом», как и со мной. Видишь, я снова закурил, а ведь давно перестал ради Котушки… Я перестал курить, а он перестал нюхать порошок… когда-то, ради нашей любви. Знаешь, что он сказал вчера? Что построит и подарит мне театр здесь, на Лидо. Чтобы я и со мной человек десять или двенадцать артистов искали новое, экспериментировали.
– У тебя будет свой театр! Чудесно, Серж, это чудесно! А на что…
– На какие деньги он его построит? – нахмурился Лифарь. – Сам не знаю и, кажется, совсем не верю, что это будет. Котушка говорит, что основная труппа должна будет ездить по Европе, и особенно по Америке, с самыми известными постановками, чтобы зарабатывать деньги. Там главным будет Кохно, Борис давно метит на эту роль вместо Котушки. Только не выйдет ничего у Кохно! А я останусь один с маленькой группой и буду искать новые формы.
– Что тебе не нравится, Серж? Кто еще в мире может сказать, что такой великий человек, как Дягилев, верит в него?
– Да он это придумал, чтобы отделаться от меня! Покинуть окончательно! – Лифарь стукнул ладонью по столу, лицо его было красным. – Да что там! Котушка покинул меня давно. Зачем я ему, танцовщик несчастный, зачем, – если балеты Дягилева больше не интересуют самого Дягилева?! Если он ревнует к моим творческим успехам, о какой поддержке может идти речь? Стоит мне сорвать особенные аплодисменты или испытать триумф – он злится. Вот и запрет меня здесь, в Венеции, чтобы я оставил мировую сцену и хранил верность. А все самое интересное и важное отдаст этому Кохно! Которого все артисты ненавидят! Сам же будет с «книжечками» своими… и еще, ну, и с этим, с другим… – Лифарь всхлипнул и налил себе остатки граппы. – Он Маркевичу уже концерт в Лондоне устроил!
– Не время сейчас, Серж, жалеть себя. Мы должны поддерживать Дяга. Успокойся.
– А куда мне деваться-то? Все равно останусь верным Сереженькой, которого он может призвать в любой момент. Как сейчас… я всегда рядом, если нужен, – Серж обхватил голову руками и горестно раскачивался.
Мися знала, что и год, и два года тому назад, в разгар увлеченности Лифарем, Дяг страшно ревновал танцовщика к балеринам и поклонницам, организовывал за ним слежку, устраивал сцены; все было как когда-то с Мясиным, иногда даже безобразнее. А теперь появился юный Маркевич, и Лифарь не мог не чувствовать пустоту. «Да, младшему Сержу не позавидуешь, – вздохнула она. – Каково это, быть рядом с великим и вдруг оказаться в пустоте. Раньше было соперничество между ним и Кохно, теперь еще и этот композитор. Боже, какие страсти всегда при дворе Дяга!»
– Забудь сейчас обиды, – как можно спокойнее повторила она. – Между прочим, у Коко завтра день рождения.
– Телеграмму пошлем, все вместе.
– Да, а я должна была быть с ней. Ну все, садись на вапоретто, а лучше возьми гондолу. Если сиделка еще там, отправляйтесь гулять с Кохно. Денег у вас достаточно?
– У Кохно все деньги, он ведь теперь у нас за главного. Дягилев, наш потомок Петра Великого, покидает «Русский балет»! Но есть Дягилев Второй, самозванец Кохно! А меня в ссылку! В Сибирь! – Лифарь принял патетическую позу.
– Да, гулять у тебя уже не получится. Прекрати бредить, Серж, – строго приказала Мися. – Чушь болтаешь. Петр Великий, Дягилев Второй! – передразнила она. – Не пей больше сегодня. На вот, возьми платок и где-нибудь выспись.
– Пахнет необычно. «Шанель»? – он высморкался в платок.
– Ага, «Русская кожа».
Отправив Лифаря, Мися поднялась в номер и в платье легла под покрывало постели. Она страшно устала, но сон не шел. Покрутившись на широкой кровати, Мися встала, открыла ящик с камнями и проволокой: ей привиделось новое дерево.
С тех пор как она познакомилась с Дягом, с тех пор как они вместе, прошло двадцать два года. Мися прикрепила двадцать две ветки и стала прикручивать листья из сердолика. Сердолик – это солнце, удача и радость, как много было у нас этого, Дяг! Ты говорил, что я единственная женщина, на которой ты мог бы жениться, эта шутка всегда веселила нас. Но разве мы могли получить больше радости, если были бы супругами или любовниками?! Как ты повторял часто: Мися, миленькая, а разве нельзя, чтобы нас взяли живыми на Небеса? Это ведь самая твоя любимая фраза, правда? Так мы и есть, Дяг, на Небесах, все эти двадцать два года были там с тобой вместе. Когда танцевал Ваца: летал, сам не зная, как у него это получается. Когда Стравинский повторял тебе тему из «Весны священной» тридцать шесть раз – а ты знал, что это рождается музыка будущего. Когда я играла тебе на рояле, а ты слушал и рассматривал мой веер, пританцовывал с моим зонтиком. А когда ты поспорил с Броней Нижинской, что Лифарь все же станет первоклассным танцовщиком? Получилось! Все у тебя получалось. И как ты сразу понял, что Баланчин сможет творить необъяснимое. Хорошо помню, как ты устроил, чтобы работы Бакста оказались на всех афишах Парижа. И Париж по твоей воле стал сходить с ума по Баксту: его ткани, тюрбаны, эти шаровары! Поль Пуаре поседел от зависти. Ты могущественный монарх без страны, мой Дяг, вот только тех князей и королей, что правят землями и замками, забудут, а тебя нет.