Дяг, мы точно были все эти двадцать два года на Небесах или в счастливом сне. И счастье продолжается, ведь мы все еще вместе… Чем ты платишь за это, Серж? Чем плачу за это я? Велик ли налог на избранность – или плата приемлемая, Серж, как ты считаешь?
Листья из сердолика в коробке кончились, она достала нефритовые. Такие листья, решила Мися, будут тем, что казалось нам болью, но в действительности тоже было счастьем. Как ветер, который двигает тучи и приносит ливень. Вот этот листок, Дяг, про то, как ты громил здесь, в Венеции, мебель, узнав про предательство и бегство Вацы. Этот лист – провал «Весны священной», а позже громкий провал «Парада». Скандалы для тебя были желаннее успеха. Какие еще неприятности были? Денег всегда не хватало. Вот, еще ты постоянно ссорился: с Бакстом, Фокиным, Стравинским, почти разругался с Бенуа, который так любит тебя. Разрыв с Мясиным… но появление Кохно! Преданность лучезарного Лифаря!
Двадцать две ветки с листьями из нефрита и сердолика. В каждом из двадцати двух твоих сезонов «Русского балета» – счастье успеха, горе потерь, увлеченность, верность, ревность, ссоры.
На вершине дерева Мися приладила спираль из проволоки – «это чтобы Дяг выжил и жил еще долго» – и положила рядом кольцо, чтобы утром прикрепить его на верхушке.
Обессиленная, она повалилась на широкую кровать, успев подумать, что наступило 19 августа, день рождения Шанель. «Может, это дерево подарить Коко?» – подумала она.
Ее разбудил стук в дверь, портье вызывал к телефону. Спустя десять минут Мися плыла по ночной Венеции, по черной воде. Она думала о красоте беззвездной ночи и слушала, как стучат по воде и по ее зонтику капли дождя. «Он очень просил, – сказал ей Лифарь по телефону, – чтобы ты сейчас пришла».
– Котушка, Мися здесь! Она пришла, вот.
В комнате около Дяга стояли Лифарь и Кохно, по разные стороны постели. Высокий тощий священник читал вслух Библию, сиделка из американского госпиталя возилась с компрессами.
– Мися моя, друг мой единственный! – услышала она слабый голос. – Пусть другие все уйдут. – Дяг закрыл глаза.
– Почему не переодели? – спросила Мися, увидев на полу свитер.
– Он не смог, – прошептал Лифарь. – От слабости не мог пошевелиться. Куда нам деваться?
– Идите на балкон.
– Там дождь!
– Все равно – слышал, что он сказал? – рассердилась она.
Мися села на кровать и взяла руку больного.
– Мися, ближе, – прохрипел он. – Не оставляй их.
– Кого? Мальчиков?
– Валю, Юру, братьев моих. Родненькая, не оставляй хлопоты, будто ты сестра, кажется, они страдают из-за меня, – он заплакал, – это так больно! Валя на Соловках, жив ли? Я тоже страдаю, что не могу им помочь, понимаешь?
Мися еще весной пыталась по просьбе Дягилева что-то узнать про его братьев. Каким-то образом до него дошли тревожные вести о том, что оба брата арестованы. Весной дирижер Ансерме был на гастролях в СССР, встречался с французским послом, потом хороший знакомый Миси, Поль Моран, отправился в Москву. Но ничего утешительного друзьям узнать не удавалось. Мися не понимала, почему он скрывал ото всех это горе, она точно знала, что Дяг обсуждал это только с ней. Ее высокопоставленные знакомые пытались что-то выяснить, но в советском посольстве на официальный запрос от Министерства иностранных дел Франции ответили, что у них нет информации о братьях Сергея Павловича Дягилева.
– Дуня, моя няня Дуня, я так виноват, так жалею, теперь ничего уже не исправишь… – Он по-младенчески захныкал. – Так редко целовал ей руку и не всегда желал спокойной ночи. Она больше всех на свете любила меня.
– И я люблю тебя, люблю тебя, – прошептала Мися, промокая ему лоб.
– Знаешь, почему я выживу?
– Потому что ты сильный, мой милый.
– Нет, – он покачал головой. – Они в сейфе. Там, в Париже. Я не успел… насладиться.
– Чем?
– Письма. Мне привезли из Лондона… я заплатил. Запер в сейф и сразу уехал с Маркевичем, торопился. Какой же я невезучий.
«Лифарь прав, – поняла Мися. – Коллекционирование рукописей захватило Дяга. Письма Пушкина! Он купил их у овдовевшего мужа внучки поэта, Дяг потратил на это все свои деньги».
– Серж, конечно, ты скоро будешь их читать.
– Правда так думаешь? Ты ведь не обманываешь меня, миленькая?
Мися гладила его по руке, пока он не успокоился. Она долго сидела рядом неподвижно, только вздрогнула от раската грома. Дягилев не пошевелился, словно не услышал гром. Затем сказал внятно, довольно громко:
– Мне кажется, что я пьяный.
У него начались судороги.
Мися позвала остальных – все вбежали, мокрые от дождя. Сиделка определила, что сердце Дяга остановилось. Лифарь несколько раз пытался встряхнуть тело, массировал грудину, прикладывал ухо к груди. Мися замерла у стены. Сиделка заплакала и вышла на балкон под дождь.
Мися вглядывалась в искаженное застывшее лицо. В этот момент два сильных молодых человека с разных сторон широченной кровати с рычанием прыгнули навстречу друг другу и сцепились в ногах у неподвижного Дягилева в звериной, отчаянной схватке. Кохно и Лифарь вцепились друг другу в волосы. Ярость и отчаяние, вопли борьбы заполнили комнату. Гром ударил снова, и молния пронзила небо.
«Котел взорвался», – поняла Мися. Ее вынесло прочь от страшной сцены, казавшейся неправдоподобной; ни в одной из виденных ею постановок не было и не могло быть такого накала страстей. Она бежала по лестнице в холл отеля и пыталась кричать:
– Помогите! Они убивают друг друга! – и одновременно думала: «Это сон, я кричу во сне».
С новым раскатом грома Мися заткнула уши и наконец смогла заплакать.
Париж, 5 февраля 1954 годаПоль Моран
Мы с Еленой пришли за час до начала показа.
Воздух в зале для показов магазина на Рю Камбон был вязким, разговаривали все шепотом. Мы стали рассматривать китайские лаковые ширмы, выставленные у подножия знаменитой «зеркальной лестницы», они смотрелись как сказочные ворота в другое пространство. Я видел их еще до войны и помнил, что Коко прямо-таки поклоняется им – их у нее было, думаю, штук тридцать разных. Возможно, они напоминали ей о Бое, он любил подобные вещи. Притащив ширмы из своих апартаментов, Коко явно рассчитывала на их помощь сегодня. Хотя, возможно, в салоне просто не успели сделать ремонт.
Мадемуазель едва поздоровалась и ушла наверх колдовать над оснащением армии красавиц. Со своими огромными ножницами, подвешенными к поясу на простой веревке, сосредоточенная и нахмуренная, она напоминала вооруженного рыцаря. Голодного и худого. Или мачеху, твердо решившую уничтожить всех своих молоденьких соперниц.
Парижская сцена моды в отсутствие мадемуазель была плотно занята молодыми мужчинами: Юберу де Живанши, например, не было и тридцати, Диор и Бальман – сорокалетние, в расцвете сил. Сейчас они на вершине славы. Что сможет противопоставить мадемуазель, какие идеи она способна предложить капризному Парижу? В этом году ей исполнится семьдесят два, почти десятилетие она провела среди гор и цветов, общаясь с гипсовыми львами из собственного сада.
И еще – мне это казалось важным – Коко сейчас чувствовала себя несчастной. Грусть еще никому не помогала побеждать.
«Мадемуазель Шанель приглашает вас на первый показ после длительного перерыва работы магазина. Показ состоится 05.02.1954 по адресу: 31, Рю Камбон. Будут демонстрироваться изящные комплекты одежды для дам и молодых девушек». Приглашения – и это была единственная реклама – были разосланы журналистам, знаменитостям из мира искусства, среди которых было много знакомых и бывших друзей Коко. Послали их и бывшим клиенткам, но как раз клиенток почти не осталось – они теперь одевались у Диора, у Фата и Роша, у Живанши. Моя жена, например, вдруг стала покупать туалеты в магазине Кристобаля Баленсиаги. Это стоило неправдоподобно дорого, но она была счастлива; надеть довоенное платье от Шанель Елена наотрез отказалась, но хотя бы удалось уговорить ее обойтись сегодня без шедевров от Баленсиаги.
Выглядела Коко в день показа так, будто специально хотела подчеркнуть свой возраст; как мне показалось, наихудшим образом за последние годы: она была в черном канотье, похожем на шляпку времен ее юности, в кургузой куртке-болеро, тоже черной, отдаленно напоминавшей о корриде, и в темно-серой юбке ниже колена. Ну просто пожилая учительница провинциальной школы.
В любом модном журнале и, соответственно, на улицах Парижа или в театре, каждый мог видеть молодых женщин в пышных платьях с многослойными юбками, талии были утянуты. Все после войны хотели наряжаться! Но Коко, как всегда, не желала считаться с другими.
Мне стало казаться, что неуспех – это лучшее, что может ожидать мадемуазель сегодня. Гораздо хуже, если ее засмеют: как она сможет пережить насмешки от людей, оценивающих моду? Многие раньше заискивали перед ней, некоторые завидовали. Да она и сама никогда никого не жалела…
Молодой человек с фотоаппаратом, похожий на американца, в дверях сказал своему спутнику по-английски: «О’кей, посмотрим на платья для старушек». Моя жена, услышав это, повернулась ко мне с шутливой гримасой ужаса, беззвучно спросила: «Сбежим?» Я отказался: кто-то должен был быть с Коко, даже если она сама решила выставить себя на посмешище. Правда, я искренне не мог понять, зачем ей это – очередное испытание и гарантированный позор.
Пришел Серж Лифарь, сразу за ним Жан Кокто со своим другом, красивым актером. Кокто выглядел обескураженным, думаю, его поразительный нюх предсказывал ему провал сегодняшнего действа, ему явно не хотелось быть причастным к неудаче. Жан Кокто всегда на стороне молодых и успешных. Я вдруг подумал, что Мися отсоветовала бы мадемуазель торопиться с этим показом. Но Миси Серт не стало в 1950-м.
Мы с Еленой и с Лифарем продолжали рассматривать коромандельские ширмы: кроме тех, что стояли у основания лестницы, три или четыре располагались вдоль стен, на них были птицы и драконы, камелии. Впервые стилизованный рисунок камелии я увидел на эскизах Матисса, когда Серж Дягилев заказал ему костюмы для балета «Соловей». Затем этот рисунок, в точности, без изменений, появился в рекламе и на украшениях Шанель.