– Почему?
– Мою музыку освистали все, это был конец света! А он ходит с довольным видом! Я на всех тогда разозлился. Даже заболел от горя. Но спустя год, когда «Весну» исполнил большой оркестр, безо всякого там балета, знаете, какой грандиозный успех у меня был! О! Все перевернулось всего через год, меня молодежь на руках несла из театра, и Дягилев, помню, заревновал. Он всегда так: если успех не у него, не у его «Русского балета», – ему бывает обидно.
– Трудно с ним?
– Уф, – задумался Стравинский. – Знаете как: если ты с Сержем в противоречии, то это невыносимо, очень тяжело. Как будто у тебя плита на голове. Но зато когда удается достичь согласия, если заодно с ним, – ты уверен, что все будет сделано. Он пойдет на любые жертвы, способен на нечеловеческие усилия, найдет средства и все устроит. Дягилев – машина для пробивания стен, в этом ему нет равных, он сам себя называет «гениальный шарлатан». Может не спать, не есть неделями, думать только о спектакле, вкладывать в него нечеловеческие силы… заставлять всех вокруг соответствовать. Иногда я думаю, что это магия какая-то, часто не понимаю, как он добивается всего, вникает в мельчайшие детали и все предвидит. Мне даже кажется, что он предвидел скандал с «Весной священной» уже в тот день, когда я впервые играл ему эту музыку.
– Интересно как. Но мне пора, – Шанель стремительно поднялась.
– Я вас заболтал, мадемуазель.
– Наоборот, это другая жизнь, непохожая на мою, хочу знать о ней больше. Значит, для вас и для Дягилева важно возобновить «Весну священную»?
– Было бы грандиозно. Мне, конечно, уже не так нравятся прежние декорации Рериха к «Весне» – да нет, совсем не нравятся! Но что делать? К тому же, представьте, Рерих говорит, что идея «Весны священной» – его. Совсем с ума сошел! Он в Лондоне спиритизмом занимается, столы крутит, с духами разговаривает. Согласитесь, это не может не разрушать мозг. На самом деле ведь я сам увидел несколько сцен «Весны» во сне, честно! – Стравинский говорил все быстрее, будто не хотел ее отпускать. Потом понял, что Коко действительно торопится, хоть и кивает терпеливо. Она взяла сумочку.
Композитор встал и поцеловал ей руку, галантно склонившись:
– Вы так хорошо слушаете, приятно, когда женщина умеет слушать! Надеюсь, до послезавтра!
Коко Шанель ожидала в фойе «Гранд-отеля» среди позолоченных рам и вычурной, голубой с золотом, обивки кресел и диванов.
– Мадам, – обратился к ней служащий. – Простите. Не могли бы вы сами подойти к телефону?
– Но я написала вам свое имя, – недовольно возразила она.
– Да, мадам, тут написано… «мадемуазель Шанель». Но месье Дягилефф говорит, что не знает вас, извините!
– Здравствуйте, месье, – Шанель пришлось подойти к телефонному аппарату. – Меня зовут Габриэль Шанель, нас знакомила мадам Серт. В Риме. Э-э… мне неудобно разговаривать так! – Шанель гневно посмотрела на метрдотеля, и тот поспешил отойти к другой части стойки. – Хочу дать вам кредит на «Весну священную», – добавила она тише. – Хорошо, я подожду, но недолго.
Четверть часа спустя в музыкальном салоне отеля появился Сергей Дягилев, в ярком галстуке с огромной черной жемчужиной в нем.
– Прошу вас извинить меня, мадемуазель. О, как вы элегантны, потрясающе… – Он аккуратно прислонил к креслу тяжелую трость, склонился, поцеловал ее руку и не отпускал пальцы Шанель. – Время премьеры всегда бурное, и знаете, люди часто обращаются за приглашениями, не вполне понимая, какое это сложное предприятие – организация спектаклей. А потом торжественные ужины с так называемыми нужными людьми, как вчера, например… Мадемуазель, я слушаю вас самым внимательным образом, – он наконец оставил в покое ее руку и сел в кресло напротив.
Шанель достала из сумки конверт и положила перед собой.
– Здесь чек на триста тысяч франков. Для вас. Для постановки «Весны священной». – И зачем-то уточнила: – На музыку Игоря Стравинского.
Оба замолчали. Дягилев поднял брови, глаза были веселыми, рукой он поглаживал резные завитки дерева, обрамлявшие подлокотник дивана.
– Не знаю, сколько всего нужно денег, собственно, – добавила Шанель серьезно.
– Мадемуазель, это хорошая сумма. Слава богу! Спасибо Мисе, она волшебница! Это она уговорила вас? Вот Мод Кунар дала всего восемьдесят луидоров, а теперь вы… такая щедрость! Очень рад, счастлив!
Лицо Шанель застыло, уголки губ опустились. Она снова взяла в руки конверт и держала его перед собой:
– Месье Дягилев, у меня есть обязательное условие.
– Простите, сразу скажу – я не могу гарантировать возврат в определенные сроки. У меня не завод, дорогая.
– Это я понимаю. Мое обязательное условие – о другом, – Шанель больше не смущалась, говорила веско и с достоинством.
Дягилев разглядывал ее с любопытством благодушного бульдога.
– Я хочу, – медленно произнесла Шанель, – чтобы никто, кроме нас с вами, не узнал об этих деньгах. И Мися! Особенно мадам Серт. Запомните, она не имеет к моему решению никакого отношения, месье.
Несколько секунд импресарио смотрел на конверт озадаченно, положив подбородок на серебряный набалдашник трости и медленно наклоняя голову то к правому, то к левому плечу, будто разминал шею. Потом выпрямился:
– Разумеется. Только мы с вами будем знать, что это от вас, дорогая. – Он протянул руку, Шанель передала конверт. Дягилев вынул чек, осмотрел, перекрестил его и положил во внутренний карман сюртука, оставив конверт на столе. – Да! Мадемуазель, имею честь лично пригласить вас на завтрашнее представление «Пульчинеллы», – он достал контрамарку. – Самых важных гостей мы приглашаем именно на второе представление, оно всегда получается лучше.
Вечеринка после премьеры проходила в апартаментах Сертов, они занимали второй этаж старинного особняка на Рю де Бон.
Собравшиеся говорили не только о премьере, но и о том, что вскоре состоится бал в честь «Русского балета» у принцессы Виолет Мюрат, наследницы королевской семьи Неаполя.
– Значит, «Русский балет» снова в моде.
– Серж правильно поступил в начале мая, приняв участие в вечере в пользу фонда русской эмиграции. Теперь к нему опять все относятся благосклонно.
– Он сначала не хотел участвовать, из-за того что Ида там тоже выступала.
– А они с Дягом совсем рассорились?
– Насмерть.
– Да, но согласись, хорошо вышло. Это ведь я его уговорил.
– За новый успех, большой успех! Все билеты на «Пульчинеллу» проданы, на десять представлений.
– За крестоносца красоты – Сержа де Дягилефф!
– За Сергея Павловича, дамы и господа.
Шанель пришла позже других. Увидев в знакомой – просторной, но заваленной «артистическим хламом» – квартире толпу людей, она первым делом отыскала хозяйку дома. Мися выглядела необычно, не безмятежной «королевой богемы», а растрепанной женщиной с мрачным взглядом. Она схватила Коко за руку:
– Сейчас пристрою тебя к кому-нибудь. Знаешь, Дяг полюбил тебя, он вдруг сказал, что тебе надо дать пригласительный на бал с русскими, хотя их мало…
– Русских?
– Издеваешься? Их тысячи теперь в Париже! Мало пригласительных. Тебе повезло, и это моя победа! Коко, точно тебе говорю, очень трудно добиться, чтобы Дяг обратил внимание на кого-то нового, если он не гений музыки, ну, или не гений хотя бы чего-нибудь… – сказала Мися с недовольной, как показалось Коко, интонацией. – На балу будут родственники русского царя, и Серж сказал, что туда надо звать только самых-самых.
– А Стравинский где? Пришел уже?
– Тебе он интересен? Ну и правильно, ага! Вон, все пьют за него. Боюсь, Эрик Сати снова устроит дебош, это всегда безобразно! Хуже поэтов только композиторы! Подожди, я сейчас.
Мися подошла к немолодому господину с седой узкой бородой – тот наотмашь бил по клавишам рояля и вопил:
– Да здравствует великий Игорь! Ура царю Игорю!
– Сати, обязательно поешьте чего-нибудь, так нельзя. – Она позвала официанта, разносящего закуски.
– А я не хочу! А я привык быть голодным! – бренчал по клавишам Сати. Рядом с клавиатурой стоял бокал с абсентом.
Неуправляемый Эрик Сати был верным поклонником Миси, в 1917 году она спасла его от долговой тюрьмы. После скандального провала в мае 1917-го балета «Парад» композитор послал одному из критиков, обругавших его музыку к балету, оскорбительное письмо. Этот критик, Жан Пуэг, подал на Сати в суд. Мэтр французской музыки, вдохновитель передовых молодых композиторов был приговорен за оскорбление критика к восьми дням тюрьмы и отсидел их. Но приговор включал еще одно наказание, более страшное для Сати: его обязали выплатить ненавистному Пуэгу 800 франков штрафа. Мися ходатайствовала перед министром иностранных дел Франции об отмене или хотя бы об отсрочке штрафа. Благодаря ей «Дело Эрика Сати» положили под сукно.
Урезонив Сати, Мися вернулась к подруге:
– Ты ведь уже знакома с Кокто? Нет? Вообще-то он хитрый лис. Меня боится, потому что я их всех насквозь вижу; хотят, чтобы Дяг их прославил, а потом говорят о нем гадости, где только можно. Мне надо сказать тебе тайну, Коко, не уходи ни в коем случае! Сейчас бегу к Дягу, только что чуть не придушили друг друга с Игорем… смешно! А мне сегодня не до смеха, а впору, наоборот, пойти удавиться.
– Что случилось? – успела спросить Шанель, но Мися уже покинула ее, оставив перед человеком неопределенного возраста, с острым взглядом небольших глаз, с пышной шевелюрой: его волосы торчали во все стороны, будто намазанные клеем, это придавало их обладателю слегка безумный вид.
– Жан Кокто, поэт. Это Коко Шанель, известная модистка и… портниха, – вернулась к ним Мися и снова исчезла.
– Шампанского? – предложил поэт. – Икры?
– Пока пью воду, спасибо, – сказала Шанель. Рядом с Кокто стоял мрачный мальчик, он смотрел вокруг обиженно.
– У вас хороший вкус, – похвалил Кокто, разглядывая ее костюм. – Вы необычно одеты… отчасти по-мужски, и мне это нравится.