– Вы убивали? – спросил батюшка.
– Да, – хором ответил полк.
– Вы воровали?
– Да, – ответили почти все.
На этом месте меня разобрал смех, и я уже не помню, чем кончилось дело.
В следующем году мы прошли подобную процедуру, когда лежали в траншеях на берегу Двины. У нас опять не было времени на индивидуальные беседы с батюшкой; мы исповедались эскадронами. На этот раз полковой священник не задавал нам вопросов. Он просил нас представить, что мы стоим перед Богом и молча вспоминаем свои грехи и просим за них прощения. Над нами кружил немецкий самолет, а в это время гусары, склонив головы, стояли в полной тишине. Это была единственная в моей жизни исповедь, которая по-настоящему затронула мое сердце.
Наша дивизия, не считая разведывательных рейдов и перестрелок, часто перебрасывалась с одного участка фронта на другой. Марши мы совершали, как правило, по ночам. Даже мы, молодые корнеты, уставали, а каково же было нашим полковникам, которые были старше нас лет на двадцать? Во время этих ночных переходов я часто ехал рядом с полковником Ротом. Я закрываю глаза и вижу, как он сидит в седле, то откидываясь назад, то склоняясь вперед; он спал на ходу. Я помню дословно его высказывания, которые он повторял много раз, когда сильно уставал.
– Достаточно. Пора идти к кайзеру Вильгельму и сказать ему: «Прости, дядя, но с нас довольно». Немцы спят, а мы все едем и едем.
В середине апреля 1915 года наша 1-я кавалерийская дивизия едва ли могла соответствовать боевым условиям. От полка осталась всего лишь третья часть; в эскадроне было 30 человек, вместо положенных ста пятидесяти. Оставшиеся лошади могли идти только шагом. Но по-прежнему из штаба армии, расположенного в глубоком тылу, непрерывным потоком шли приказы: «Перемещайтесь туда-то», «Атакуйте тех-то». Как-то утром, получив очередной приказ, командир дивизии сообщил в штаб армии, что не может его выполнить. Нам приказали отойти в тыл, а на наше место прислали новую кавалерийскую дивизию. Два дня мы шли, в основном держа в поводу лошадей, в Гродно. Там мы сели на поезд, который привез нас в Вильно, на отдых.
Глава 12БОИ В ПРИБАЛТИЙСКИХ ГУБЕРНИЯХ РОССИИ
Находясь на отдыхе в Вильно, мы получили замечательное известие: император, узнав, через какие нам пришлось пройти испытания, пожелал увидеть нашу дивизию. Спустя несколько дней мы погрузились в поезд и поехали в Санкт-Петербург. Нас временно разместили в Красносельском лагере.
Поезд приближался к Санкт-Петербургу, и за окном мелькали маленькие станции, знакомые мне с детства. Так приятно было погрузиться в воспоминания, которые не имели ничего общего со стрельбой, взрывами снарядов, всеми ужасами войны. Я испытывал волнение в ожидании встречи с городом, в котором вырос, где жили мои родители, остались друзья. При первой же возможности я поехал в город.
Город сменил название. Теперь он уже назывался не Санкт-Петербургом, а Петроградом; сказывалось стремление изменить немецкое название на русское. Некоторые люди даже сменили фамилии. Делалось это по разным причинам, от патриотических до простого желания избавиться от нежелательно звучащих немецких фамилий. Полковник Рот шутил, что его фамилия теперь Краснов (в переводе с немецкого «рот» означает «красный»). После революции большевики опять сменили название города, и он стал называться Ленинградом. Я никогда не жил в Ленинграде, а в Петрограде прожил всего несколько месяцев, поэтому город моего детства и юности навсегда остался для меня Санкт-Петербургом.
Когда я оказался среди людей, живущих мирной жизнью, то испытал довольно странное чувство. Для этих людей война представлялось чередой героических поступков. У большинства из них просто не хватало воображения, чтобы представить себе истинную картину войны: грязь, кровь, голод, смертельная усталость и непроходящее желание как следует выспаться. Армейское высказывание, что «война – это тоска и скука или отчаяние и страх», еще не дошло до Санкт-Петербурга. Никому не нравились мои незатейливые рассказы. Большинство жаждало услышать невероятные истории, в которых умирающий «серый герой» произносит слова о долге перед отчизной. Эти люди, находясь в безопасности в глубоком тылу, были романтически настроенными патриотами и не могли понять, что пулеметные очереди врага вдребезги разбивают подобный настрой. Не видя врага, они не могли еще прочувствовать трагедии тысяч и тысяч убитых.
В Красном Селе мы находились шесть недель. Пребывание в лагере услужливо возвращало память к дням учебы в «славной школе» и невинным забавам того времени.
Оказавшись в лагере, мы сразу же приступили к исполнению обычных ежедневных обязанностей. Но если в мирное время эти занятия составляли часть нашей жизни, то сейчас они раздражали. Ведь мы так надеялись спокойно отдохнуть от долгих месяцев тяжелых боев. Но в дивизию пришло пополнение, новые солдаты и лошади, а значит, тренировки были просто необходимы.
Как-то я назначил свидание и, собираясь провести ночь в городе, не предполагал вернуться в Красное Село раньше полудня следующего дня. Я приказал своему унтер-офицеру Красихину утром отвезти солдат в поле, но ничем их не занимать.
– Можете спешиться, ослабить подпруги. Пусть лошади пасутся, а вы делайте что хотите, – объяснил я Красихину и добавил: – Если появится Гротен, садитесь на лошадей и скрывайтесь из виду.
Гротен, как назло, проезжал мимо и еще издалека увидел, что мои солдаты бездельничают. Он поскакал к ним. Они вскочили в седло и бросились от него, но он их, конечно, догнал. Днем я встретил Гротена на улице. Не вдаваясь в объяснения, он спросил:
– Что вы предпочитаете: пять нарядов вне очереди или пять дней под арестом?
– Пять дней ареста.
И мы молча разошлись. Затем мне сообщили, что наказание последует после парада, на котором будет присутствовать император.
Это был тот особый случай, когда мы должны были пройти не галопом, а легким галопом, поскольку прошел слух, что император хочет как следует рассмотреть нас. Во время парада командир полк всегда едет впереди, на большом расстоянии от полка, делает широкий разворот на 180 градусов и останавливается, наблюдая за прохождением полка.
Мой конь по кличке Москаль прошел, как и все лошади в то время, объездку. Я ехал на расстоянии примерно пяти метров впереди своих гусар и понимал, что Москаль идет красиво. Лошадь двигалась мягко, легко перебирая точеными ногами, красиво выгнув шею; Москаль напоминал лошадей, изображенных на батальных картинах старых художников. Позже мне сказали, что, когда я проезжал мимо императора, он улыбнулся, затем повернулся к Гротену и кивнул с довольной улыбкой.
В тот же день я опять встретил на улице Гротена.
– Очень хорошо... Ваш галоп... и вы... и ваша лошадь. Можете забыть об аресте.
Он, как всегда, говорил отрывочно, не складывая слова в полноценные фразы; такая уж у него была привычка.
Появилась и еще одна причина для отмены наказания. Немцы начали наступление на прибалтийские территории, и нам следовало немедленно выехать на фронт. Мы погрузились в поезд в отличном настроении: дивизия была полностью укомплектована, лошади отдохнули. Местом назначения был город Митава[42].
По пути к месту назначения мы проезжали Ригу. При подъезде к городу на маленьких курортных станциях наш поезд встречала масса людей с цветами. Они радостно приветствовали нас, дарили цветы. Наш украшенный цветами поезд, словно карнавальный состав, используемый в рекламных целях, въехал в Ригу. Толпы людей на улицах, на крышах домов, в окнах приветствовали наше появление. Немцы были уже в пятидесяти километрах, и местное население возлагало на нас огромные надежды. Через час мы прибыли в Митаву и сразу пошли в бой. Свежие воспоминания о жизни в Санкт-Петербурге быстро отошли в прошлое.
24 июля наша дивизия получила приказ оказать поддержку сибирскому пехотному полку. Сибирская армия славилась своими военными успехами, но в предыдущих боях этот полк понес серьезные потери; оставшиеся солдаты были измучены долгой борьбой. В девять утра сибирский полк перешел в наступление и в одиннадцать начал теснить немцев. Но враг подтянул резервы и перешел в контрнаступление. Бой продолжался весь день до вечера с переменным успехом. Не помню, какие подразделения драгун и казаков принимали участие в этом сражении, но уланы находились в резерве, а некоторые наши эскадроны прикрывали пехоту с флангов. На заходе солнца мы неожиданно услышали рев сотен голосов: немцы пошли в атаку. Наша пехота, отчаявшись, дрогнула и побежала. Уланы и гусары получили приказ готовиться к бою, чтобы остановить наступающего врага. Нам нужно было несколько минут, чтобы с флангов подтянулись эскадроны прикрытия, поэтому мы перешли в наступление за уланами. Первые уланы, стреляя, мчались во весь опор. За ними в пешем строю шли, растянувшись в ряд, остальные уланы. Гусарские эскадроны, пустив лошадей во весь опор, двигались разомкнутым строем; я со своими гусарами был на левом фланге. Зрелище прекрасное, но устрашающее, когда порядка 1600 лошадей, построившись в четыре ряда и ощетинившись пиками, во весь опор несутся вперед. Поле освещали последние лучи заходящего солнца, придавая особый драматизм действию. Наша батарея открыла огонь. Вперед двинулись полки. Немцы побежали, а их артиллерия усилила обстрел, чтобы прикрыть отступление своей пехоты. Нам показалось, что нависшая над противником угроза мощной кавалерийской атаки решила исход боя.
Через четыре дня были мои именины. В России именины значили гораздо больше, чем день рождения. В этот день мы сражались в пешем строю. Сейчас я уже не помню названия места, где шел бой, но штаб полка размещался рядом с фермой, на которой было огромное количество гусей. Я запомнил этот день как «бой за гусиную ферму». Гротен стоял в 60 метрах от линии огня. Полковник Рот, Снежков и я были обязаны стоять рядом с ним, в то время как все лежали на земле. Стоять было довольно глупо, во-первых, потому, что немцы уже пристрелялись, а во-вторых, рядом был кирпичный сарай, и можно было стоять за ним, раз уж нам вообще было положено стоять. Мне ужасно не хотелось погибнуть, особенно в день именин. Мы со Снежковым обсудили этот вопрос, но сами не решились обратиться к Гротену, а попросили Рота переговорить с командиром.