Русские и государство — страница 11 из 19

«Колоссальные миграционные потоки – а есть все основания полагать, что они будут усиливаться, – уже называют новым «великим переселением народов», способным изменить привычный уклад и облик целых континентов»[114]. Эта цитата из статьи Владимира Путина «Россия. Национальный вопрос» довольно точно характеризует масштаб проблем, которые ставит перед нами массовая иммиграция. И масштаб угроз, с которыми мы столкнемся, если эти проблемы так и не получат надлежащего решения.

Процессы массовой иммиграции в мировой истории, в том числе новой и новейшей, как правило, приводили к серьезному росту социальной напряженности, а иногда и к краху социально-политической системы, вплоть до уничтожения «принимающих» государств и геноцида коренного населения (Византия, Косово).

Безусловно, есть в этой сфере и общеизвестные истории успеха – примеры стран, созданных иммиграцией и использовавших ее на протяжении всей своей истории как важный фактор развития. Это страны переселенческого капитализма – США, Канада, Австралия, Новая Зеландия и другие.

Однако при всей необходимости учета их в целом позитивного опыта он не может быть в сколько-нибудь существенной мере спроецирован на нашу страну. Массовый приток иммигрантов в Россию, в его существующем и ожидаемом виде, будет кардинально отличаться от иммиграции, сформировавшей страны Нового Света, в частности США. На протяжении большей части истории США население страны росло за счет культурно близких (англосаксонскому переселенческому ядру) иммигрантов, вплоть до 60-х годов там действовали серьезные ограничительные меры в отношении иммиграции из неевропейских стран. В России же, как сегодня, так и в перспективе, основную массу прибывших составят культурно чуждые иммигранты из беднейших стран ближнего и дальнего зарубежья (причем с высокой вероятностью, – наименее квалифицированные и образованные представители этих стран).

Имеющийся и ожидаемый в долгосрочной перспективе иммиграционный приток в Россию по структуре наиболее близок к притоку инокультурных иммигрантов в страны Западной Европы. Опыт этих стран, прежде приводимый энтузиастами иммиграционных процессов в качестве образца, теперь выглядит откровенно неудачным. Инокультурная иммиграция в этих странах привела к множеству социальных проблем и теперь рассматривается как одна из главных угроз социальной стабильности и национальной безопасности и по своему масштабу заметно превосходит экономические дивиденды от привлечения иммигрантов.

Кроме того, неоднозначен и сам опыт стран переселенческого капитализма. Успешные сплавления разных этносов с образованием единых наций наблюдались в них тогда, когда исходные компоненты отличались высокой степенью культурной близости. После нескольких веков взаимных притирок, иногда кровопролитных, члены диаспор, имевшие общий цвет кожи, одинаковую религию и схожие жизненные ценности, смешивались друг с другом во втором-четвертом поколениях.

В тех же случаях, когда иммигранты по культуре, традициям, религии и внешности значительно отличались от доминирующей социальной группы, успешной интеграции не наблюдается даже на протяжении нескольких веков. Наличие разнородных общностей становится причиной социальной напряженности и конфликтов, которые тем значительнее, чем больше культурная дистанция между ними. Даже в самих «иммигрантских» странах, приводимых в качестве примера взаимной ассимиляции, одного существенного отличия от базового этнокультурного типа (религия, тип культуры, расово-антропологический тип) оказывается достаточно для формирования автономных общностей населения, имеющих широкий спектр проблем во взаимоотношениях с остальным обществом (негритянская община в США, взаимоотношения черных и белых в ЮАР, конфликт между арабами и евреями Израиля).

Количественные и качественные характеристики миграционного притока

В России миграционный прирост начался еще в позднесоветское время – с середины 70-х годов въезд в РСФСР из советских национальных республик стал превышать выезд. В 80-е годы эта тенденция усилилась. После распада СССР внутренняя миграция в одночасье превратилась во внешнюю, а для большей части переселенцев – в репатриацию. В 90-е годы речь шла преимущественно о переезде в страну русского и русскоязычного населения. Ситуация существенно меняется в худшую сторону на рубеже 90-х – 2000-х годов – волна постсоветских трудовых мигрантов, прибывающих в Россию на протяжении последних пятнадцати лет, принципиально отличается от мигрантов 90-х этническим составом, более низким уровнем образования и квалификации, низким уровнем знания русского языка. По данным обследования населения по проблемам занятости, проводимого Росстатом, среди иностранных трудовых мигрантов доля имеющих профессиональное образование существенно ниже, чем среди россиян. В существенной мере это выходцы из сельской местности (в Таджикистане доля сельского населения – 73 %, в Киргизии – 65 %). Представление об этнической структуре миграционного потока может дать статистика по выдаваемым патентам. В 2012 году 47 % патентов куплены гражданами Узбекистана, 22 % – Таджикистана, около 9 % – Киргизии, по 5 % пришлось на граждан Азербайджана и Украины, 4 % – на граждан Молдавии.

Количественные оценки миграционного притока дать не так просто из-за весьма несовершенной системы статистического учета. Существует два основных источника информации по данному вопросу. Это текущий учет населения и переписи населения. Ни один из них на сегодня нельзя считать полным и адекватным. Статистика ФМС осуществляет текущий учет мигрантов по выдаваемым ею разрешительным документам на трудовую деятельность. Соответственно, целый ряд категорий мигрантов, легально находящихся на территории страны, но не оформляющих трудовую деятельность, заведомо не попадают в эту статистику. Например, члены семей мигрантов. Между тем тенденция к «воссоединению семей» сегодня отмечается многими исследователями и явно набирает обороты. Согласно российскому законодательству, вместе с мигрантом могут находиться «члены семьи», что, в случае мигрантов из Средней Азии, означает возможность дополнительного появления в стране порядка пяти человек (так, по имеющимся данным выборочных обследований мигрантов из Киргизии, 55 % из них женаты и имеют средний размер семьи – 5,3 человека).

Отдельная проблема – статистические данные по «нелегалам», т. е. мигрантам, нелегально осуществляющим трудовую деятельность и/или нелегально пребывающим на территории страны. Понятно, что точный учет этой категории мигрантов по определению невозможен. Но учитывая, что на ФМС возложены не только контрольные, надзорные, административные, но и аналитические функции в сфере миграционной политики, наличие вполне официальных методик оценки неофициального сектора, в первую очередь трудовой миграции, – возможно и необходимо. На сегодня такую задачу ФМС не решает – по крайней мере, на уровне открытых и доступных данных.

Перепись населения также не приходится рассматривать как надежный источник сведений о миграции. Согласно результатам специального исследования, посвященного этно-национальным аспектам последней переписи населения («Перепись 2010: этнический срез»), ее данные о мигрантах характеризуются неточностью и неполнотой. По мнению автора исследования Дмитрия Богоявленского, перепись, очевидно, не замечает значительного числа людей, уклоняющихся от нее, что главным образом относится к мигрантам[115]. А получить информацию о мигрантах из административных источников, как это было сделано (для компенсации погрешностей переписи) в отношении граждан России, невозможно.

Эти и подобные им проблемы делают проблематичной точную оценку объема внешней трудовой миграции в современной России. В лучшем случае мы можем рассчитывать на выделение ориентировочных показателей и фиксацию нижних и верхних пределов для количественных оценок.

В качестве таковых можно условно рассматривать, с одной стороны, – данные Росстата по миграционному приросту в РФ за 1992–2010 годы – 5,4 млн человек. С другой – данные Федеральной пограничной службы ФСБ РФ о разнице между прибывшими и выбывшими из страны в период с 1999 по 2012 год. Она составляет 27,75 млн человек.

Если первый показатель явно не отражает реальной картины (что неудивительно – в отчетах Росстата о международной миграции отражаются лишь те, кто прибывает на постоянное место жительства, и даже по ним порядок учета подвергается критике), то второй, по меньшей мере, заслуживает внимания как ориентир для оценки масштаба явления.

Понятно, что он позволяет делать лишь косвенные выводы – в общей совокупности въездов и выездов на территорию РФ многие мигранты участвовали неоднократно, однако суммарный «перевес» прибытий над выбытиями подразумевает не число поездок, а конкретных оставшихся в России людей. Если на годовом интервале этот показатель дает большие погрешности, то за период в 14 лет он достаточно репрезентативен. Кроме того, при всех экспертных претензиях к адекватности данных пограничного контроля, последние достаточно точно отражают конъюнктуру миграционных потоков (например, фиксируют снижение иммиграции из основных стран-доноров в период экономического кризиса 2009 года).

Таким образом, при всех сложностях статистического учета речь идет о многомилионном контингенте внешних мигрантов, существенно влияющем на состав и структуру населения страны. Как уже было сказано, судя по статистике выдачи патентов, порядка 3/4 этого контингента составляют уроженцы государств Средней Азии с низким уровнем владения русским языком, культурными навыками, характерными для аграрной исламской глубинки, и минимумом профессиональных квалификаций.

Замещающая миграция: проект российских элит

Неудивительно, что обществом проблема иммиграции воспринимается все более остро. Согласно опросу ВЦИОМ от 16 июля 2014 года, посвященному наиболее актуальным опасностям и угрозам для Российской Федерации, главной угрозой большинство респондентов назвали – «заселение РФ представителями иных национальностей» (и это – на фоне активной фазы войны на Донбассе, когда на первом плане в информационной повестке дня были угрозы другого типа). В опросе ВЦИОМ, проведенном годом раньше (июль 2013 года), большое количество приезжих из других стран было оценено как отрицательное явление 74 % опрошенных (среди москвичей и петербуржцев, проживающих в зонах наиболее интенсивной миграции, – 84 %). По итогам специального исследования «Левада-Центра» (25–28 октября 2013 года), 73 % опрошенных россиян высказались за выдворение иммигрантов из стран ближнего зарубежья за пределы России. С 2006 года число сторонников такого подхода выросло на 20 %. За тот же период доля тех россиян, считающих, что надо «легализовать их, помогать получить работу и ассимилироваться в России» сократилась более чем в два раза – с 31 % в ноябре 2006 года до 15 % в октябре 2013 года.

Таким образом, можно зафиксировать, что проблема массовой иммиграции стала одним из главных хронических раздражителей для российского общественного мнения. И одновременно – одной из главных тем политико-идеологического размежевания.

О каком размежевании мы говорим, если общество столь единодушно по поводу оценки иммиграции?

В данном случае речь не о противостоянии двух массовых позиций, а о том, что массовая позиция встречает сопротивление со стороны политических, деловых и экспертных кругов, имеющих, с одной стороны, интересы, связанные с импортом дешевой рабочей силы и / или лоббизмом в пользу сообществ этнических мигрантов, а с другой – преимущество в компетенции, информированности, доступе к каналам массовой коммуникации и рычагам управления. Здесь можно говорить об аналогии с ситуацией в ряде западноевропейских стран, где антииммигрантский запрос значительной части населения сталкивается с непробиваемо «политкорректной» позицией истеблишмента.

Одной из «подпорок» этой позиции является обосновываемая значительной частью демографов и миграциологов концепция «замещающей миграции». Она обсуждалась еще в 1980-е годы, но в широкий оборот была введена в 2000 году в одном из докладов отдела народонаселения ООН «Замещающая миграция: является ли она решением проблем сокращения и старения населения?»[116].

По определению экспертов ООН, замещающая миграция – «это международная миграция, в которой нуждается страна, для того чтобы компенсировать сокращение численности населения в целом и населения трудоспособного возраста в частности». «Уровни миграции, необходимой для компенсации старения населения… будут чрезвычайно высокими и во всех случаях приведут к намного более массовой иммиграции, чем это было в прошлом». Причем, в общей логике текста, это не столько прогноз, сколько императив.

В этой концепции заложена характерная для международных организаций логика «глобальной ответственности»: если в одной части мира доминируют «проблемы старости» (отрицательный баланс пенсионных систем, дефицит социальной энергии), а в другой – «проблемы молодости» (дефицит занятости, избыток агрессии), то эти две части мира нужно «смешать» в той или иной пропорции.

Как в западных странах, так и в России сформировалось влиятельное лобби экспертов, правозащитников, политиков, журналистов, настаивающих на том, что массовая миграция из стран «глобального Юга» – единственное решение проблемы депопуляции для стран «глобального Севера». Эта позиция последовательно поддерживается, в том числе и в России, широким спектром международных организаций (Международная организация по миграции, Управление Верховного Комиссара ООН по делам беженцев, Московский Центр Фонда Карнеги, Фонд Фридриха Науманна, Фонд Макартуров, Международный валютный фонд, Группа Всемирного банка и другие).

Позиции сторонников «замещающей миграции» преобладают в средствах массовой информации и, главное, в системе подготовки и принятия решений. Данное обстоятельство самым непосредственным образом сказалось на характере программных документов государственной миграционной политики в России.

В 2011 году по заказу Правительства РФ был подготовлен доклад «Стратегия-2020: Новая модель роста – новая социальная политика». Выводы и рекомендации «миграционного» раздела доклада (глава 9) состояли, среди прочего, в следующем:

● миграционный приток сыграл за прошедшие 20 лет огромную позитивную роль в социально-экономическом развитии России;● миграционная политика сегодня ориентирована на временную трудовую миграцию и носит ограничительный характер;● вне зависимости от сценария развития потребуется увеличение числа мигрантов разных категорий;● необходимо расширить возможности для переселения в РФ (включая не только трудовую миграцию, но и прием беженцев, воссоединение семей);● необходимо создание благоприятных условий для адаптации и интеграции различных категорий мигрантов.

Концепция государственной миграционной политики РФ на период до 2025 года воспроизводит основные положения Стратегии-2020 в несколько смягченном варианте. В числе основных проблем в Концепции фигурирует – сохранение антииммиграционных барьеров (ориентация законодательства на привлечение временных иностранных работников, а не на постоянную миграцию, «нарастание негативного отношения к мигрантам в обществе», недостаточная «миграционная привлекательность РФ» и др.). В числе основных целей миграционной политики – «стабилизация и увеличение численности постоянного населения РФ» за счет внешней миграции. В числе целей миграционной политики отсутствует ограничение нежелательной иммиграции. Как отсутствует и само понятие нежелательной иммиграции, несмотря на тезис о необходимости дифференцированного подхода к регулированию миграционного притока. Низкое качество миграционного притока планируется компенсировать за счет усиленных мер по адаптации и интеграции иммигрантов.

Иными словами, в официальной государственной концепции сделана ставка на иммиграционную открытость страны, невзирая на отмечаемое в ней низкое качество миграционного притока. Параллельно реализуются меры, нацеленные на смягчение последствий этой модели для принимающего общества и усиление контроля над миграционными процессами со стороны государства.

Но базовая логика концепции полностью соответствует модели замещающей миграции, которая в условиях свободного миграционного обмена с трудоизбыточными регионами Средней Азии является моделью постепенной смены этнического состава населения РФ.

Эта политика может создать крайне проблемный контингент новых граждан, подрывая социальный капитал страны, ее этнический баланс и национальную безопасность. Оздоровить ситуацию в миграционной сфере невозможно, если в корне не отбросить идею замещающей миграции. Тем более что в основе своей она ошибочна и манипулятивна. Рассмотрим некоторые контраргументы к модели замещающей миграции и последствия ее реализации в отдельных сферах.

Трудоспособное население: сокращение, но не дефицит

Согласно демографическому прогнозу Росстата, в 2014–2016 годах численность населения трудоспособного возраста сократится на 4 млн человек и составит 82,6 млн человек в 2016 году. По состоянию на 2013 год она составила около 86 млн. Много это или мало? Одна из возможных шкал для оценки – предшествующий опыт страны.

Число трудоспособного населения России, достигнутое к концу нулевых годов, является пиковым за всю ее историю. В 1989 году, когда на территории РСФСР была сосредоточена масштабная трудозатратная промышленность, оно составляло около 83 млн человек На стартовом этапе наиболее интенсивного мобилизационного периода развития страны – в конце 20-х годов XX века – в РСФСР насчитывалось порядка 50 млн человек в трудоспособном возрасте (границы РСФСР сталинского периода были несколько иными, но различие не кардинально). При этом доля трудоспособного городского населения, силами которого индустриализация собственно и проводилась, была существенно меньше. В 1939 году, по итогам десятилетия интенсивной урбанизации, его численность составляла лишь порядка 19 млн человек.

Иными словами, даже с учетом очевидной тенденции к сокращению, в ближайшей перспективе трудоспособное население РФ будет в разы бо́льшим, чем число людей, силами которых осуществлялись «великие стройки» сталинской индустриализации на территории РСФСР. И это – на фоне колоссальной трудоемкости применявшихся технологий!

Если сравнивать экономику начала XXI века с экономикой середины XX, нельзя не заметить порядкового разрыва в развитии трудосберегающих технологий практически по всем отраслям. Поэтому можно вполне уверенно утверждать: главной проблемой, с которой столкнется новая индустриализация России, если она приобретет серьезный масштаб в текущем десятилетии и выйдет, наконец, из риторической фазы, будет не количество трудоспособного населения, а его качество (адекватность современному технологическому укладу). Барьером развития в кадровой сфере сегодня является не абстрактная «нехватка рабочих рук», а дефицит специалистов определенных категорий.

Тот факт, что российский рынок труда предъявляет высокий спрос именно на квалифицированные кадры, подтверждают материалы официальной статистики. Согласно данным Росстата, общая численность рабочих мест за 2000–2010 годы выросла с 65,2 млн до 69,8 млн человек, и этот прирост происходил исключительно за счет квалифицированной рабочей силы. И наоборот, численность неквалифицированной рабочей силы в российской экономике за тот же период снизилась с 8,7 млн до 7,5 млн человек. Характерно при этом, что указанное сокращение численности занятых в секторе низкоквалифицированного труда – на 1,2 млн человек – произошло уже к 2002 году. В течение последующих восьми лет уровень занятости в этой сфере оставался неизменным. Вполне вероятно, что он сокращался бы и дальше, если бы не масштабный миграционный приток из государств Средней Азии, снижавший стимулы к технологической модернизации секторов, ориентированных на дешевый труд.

Не стоит забывать и о том, что повышенный кадровый спрос в 2000-е годы предъявлялся на фоне устойчивого экономического роста. На ближайшую перспективу, согласно большинству прогнозов, в том числе официальных, мы оказываемся перед лицом затяжной стагнации, а то и рецессии. Естественное сокращение трудоспособного населения в этой ситуации – не повод хвататься за голову, а скорее наоборот: дополнительный шанс на то, чтобы свести к минимуму социальные издержки при оптимизации занятости и сосредоточиться, насколько это возможно, на повышении производительности труда (т. е. улучшении качества рабочих мест, в том числе за счет сокращения их количества).

В сегменте низкоквалифицированного труда, где в основном заняты внешние мигранты, по большинству позиций существует огромный потенциал внедрения трудозамещающих технологий, которое сегодня тормозится исключительно из-за доступности демпинговой рабочей силы.

В целом, утверждения о том, что без массовой миграции нас ждет «катастрофическая нехватка рабочих рук», противоречат макротенденциям в сфере экономики и социологии труда. Современный экономико-технологический уклад требует относительно небольшого количества работников (учитывая доступный уровень технологий), но большого количества потребителей (для поддержания сбыта). Кстати, в этом состоит одно из его коренных противоречий, которое прогнозировал еще Маркс, наблюдая раннюю фазу замещения ручного труда машинным. Сегодня этот процесс продвинулся достаточно далеко, и там, где до сих пор применяются трудоемкие технологии, это происходит не из-за невозможности технологического замещения человеческого труда, а из-за его дешевизны и/или необходимости искусственно поддерживать занятость.

Демографическое старение: иммиграция не панацея

Как уже было сказано, в «программном» докладе ООН, заметно повлиявшем на восприятие проблемы «замещающей миграции» в минувшее десятилетие, акцент сделан не на абсолютной, а на относительной численности трудоспособного населения. А именно – на изменении пропорций между трудоспособным и пожилым населением. Предполагается, как говорит Иммануил Валлерстайн в комментарии к данному докладу, что «мигранты… представляют в своем роде… волшебное решение проблемы ожидаемого банкротства пенсионных фондов». Они «способны «замещать» людей, не рожденных в богатых странах по причине низких показателей рождаемости, и таким образом поддерживать соотношение» между населением трудоспособного и пенсионного возраста»[117].

Первое, что стоит отметить в этой связи: в России долговременные трудовые мигранты вообще не платят взносов в социальные страховые фонды – даже если работают вполне легально. Поэтому разговоры об этом «волшебном» средстве спасения пенсионных систем на сегодня, по меньшей мере, беспредметны.

Если же оценивать аргумент в принципе, нужно признать, что «старение» населения в развитых странах (впрочем, не только в них) действительно масштабная проблема. Она ставит целый ряд вопросов – об эволюционной состоятельности «европейского» человечества, о принципах организации пенсионных систем. Но вопрос о возникающей «непосильной» нагрузке на работающую часть населения не является среди них главным. Помимо иждивения пожилых, существует еще и иждивение детей и молодежи. И если представить, что трудоспособные поколения испытывают разнонаправленное давление – со стороны «детства» и со стороны «старости», – то последнее возрастает лишь в той мере, в какой предварительно сократилось первое (к тому же нагрузка по содержанию детей в целом существенно выше, чем иждивение пожилых).

Если мы будем рассматривать совокупную «иждивенческую» нагрузку младшей и старшей возрастных групп, а не изолированно соотношение «работающие – пенсионеры», то обнаружим, что в обществах с высокой рождаемостью и ранней смертностью такая нагрузка существенно выше, чем в обществах завершенного демографического перехода. «Кривая старения» должна уйти достаточно далеко, чтобы «перевесить» ту совокупную нагрузку на трудоспособные поколения, которая существовала в периоды более высокой рождаемости. Например, «в 2035 году эта нагрузка будет не выше, а по большинству сценариев даже ниже, чем в 1975 году, когда она отнюдь не была чрезвычайно высокой» (по данным десятого ежегодного доклада «Население России 2002»).

Пропорция работающих и пенсионеров в обществе крайне важна с точки зрения устройства пенсионных систем, но абсолютно неверно представлять дело таким образом, будто повышение доли пожилого населения (в России 2011–2020 годов, по оценкам авторов «Стратегии-2020», она увеличится с 22 до 26 %) станет непосильным бременем для трудоспособных поколений и экономики в целом. По крайней мере, в ближайшей перспективе.

Что же касается долгосрочной перспективы, не будем забывать, что иммигранты тоже стареют не меньше, чем местное население (точнее, даже больше, учитывая повышенный износ этого вида «человеческого капитала»). И если речь идет о постоянной замещающей миграции, они довольно быстро воспроизводят репродуктивные модели принимающего городского общества. Это значит, что сохранение коэффициентов пенсионной поддержки за счет замещающей миграции на следующем витке будет приводить к еще большим проблемам, которые, в свою очередь, очевидно, должны будут решаться – за счет еще большей миграции. Со всеми вытекающими издержками, которые многократно превышают масштаб проблемы демографического старения.

Социальные издержки иммиграции: дешево для нанимателя, дорого для общества

Социальные издержки массовой иммиграции низкоквалифицированной рабочей силы многоплановы. Это повышенная нагрузка на социальную инфраструктуру, криминогенные риски, эскалация этнической напряженности, ухудшение санитарно-эпидемиологической обстановки.

В крупных городах значительной проблемой стал легальный и бесплатный доступ детей мигрантов в детские сады и школы, лишь на основании одного факта временной регистрации. Статистический учет членов семей мигрантов, как уже было сказано, не производится. Данные исследования, проведенного в Санкт-Петербурге в 2007–2011 годах, показали, что в среднем в школах города учится около 7 % детей-мигрантов. При этом в каждом районе есть несколько школ, где детей-мигрантов заметно больше (15–17 %, иногда до 30 %). Неудивительно, что во многих школах сложилась катастрофическая ситуация – дети мигрантов сильно отстают в развитии и культуре, банально не знают русского языка, что делает совместное с ними обучение детей россиян крайне непродуктивным и снижает общее качество образования.

Тяжелой проблемой является эксплуатация родильной инфраструктуры. Начальник отдела организации медпомощи матерям и детям Департамента здравоохранения Москвы И. Калиновская приводит данные, по которым «от 600 до 800 детей рождаются ежемесячно у жительниц ближнего и дальнего зарубежья в московских роддомах». Хотя их матери не имеют полисов медицинского страхования, врачи отказать пациенткам, поступившим по «Скорой», права не имеют и обслуживают их бесплатно (в то время как в Узбекистане, Таджикистане, Киргизии медицина фактически давно стала платной). Порядка 400 детей мигрантов только в Москве ежегодно остаются в детских домах.

Одна из наиболее очевидных издержек массовой иммиграции – состояние правопорядка, особенно в Москве, Санкт-Петербурге и Московской области, где наблюдается наибольшая концентрация мигрантов. Министр внутренних дел Владимир Колокольцев в январе 2014 года подвел итоги 2013 года: «На 36,2 % увеличилось число противоправных посягательств, совершенных иностранными гражданами и лицами без гражданства. Из них 95 % – гражданами государств – участников СНГ», и обозначил привлечение к ответственности лидеров этнических преступных сообществ как одну из наиболее приоритетных задач. По Москве итоги года подвел руководитель Главного следственного управления Следственного комитета РФ В. Яковенко: «Если в 2012 году иностранцами совершалось каждое восьмое убийство, то сейчас – каждое пятое. Если в 2012 году ими совершалось каждое третье изнасилование, то в 2013 году иностранцами совершено 43 % всех преступлений данной категории». В разрезе районов Москвы наблюдается плотная корреляция этнической преступности и количества мигрантов: так, лидирующий по количеству зарегистрированных мигрантов Тверской район по итогам 2012 года лидирует и по количеству преступлений (на 10 тыс. человек там было зафиксировано 229 преступлений – 86 тяжкие и особо тяжкие). Каким бы образом ни трактовать данные руководства МВД – как свидетельство резкого увеличения реального притока мигрантов при сохранении уровня преступности, как резкое повышение этого уровня при сохранении количества мигрантов или даже просто как изменение правил внутреннего учета, – они крайне неблагоприятны.

Сторонники миграции указывают на то, что в целом процент совершаемых мигрантами преступлений не очень высок и находится в пределах 2–3 %. Однако вряд ли правомерно обобщать статистику по регионам, где мигрантов почти нет (республикам Северного Кавказа, например, или «депрессивных» областей российской глубинки), и крупным городам, где они проживают в большом количестве. Кроме того, часто допускается следующая статистическая подмена: в открытых данных на сайтах Следственного комитета и МВД даны проценты от числа раскрытых преступлений, а не от числа зарегистрированных.

Бытовая преступность мигрантов – лишь надводная часть айсберга. Менее заметной, но еще более угрожающей реальностью является этническая организованная преступность. Ключевым видом деятельности этнических преступных группировок, связанным с внешней миграцией, являются транзит и продажа наркотиков. Борьба с этническими наркогруппировками особенно затруднена для российских компетентных органов в силу того обстоятельства, что головные организации ОПГ, их мозговые и финансовые центры, находятся за пределами РФ и часто также за пределами стран, с которыми у РФ существует приемлемый уровень правового взаимодействия. Опасной тенденцией стало превращение России из страны-транзитера наркотиков в крупнейший рынок сбыта наркотических веществ (по оценкам Европола, сопоставимый с общеевропейским), который, в силу прозрачности центральноазиатских границ, практически не отделен от зоны массового производства наркотиков в Афганистане и зоне так называемого «Золотого треугольника». Число граждан стран Центральной Азии, вовлеченных в наркопроизводство, постоянно растет в силу массовой безработицы в этих странах и криминальной активности обедневших слоев местного населения. Глобальный наркотрафик афганских опиатов и гашиша по «Северному маршруту» тесно связан с каналами финансирования исламистского экстремизма на территории РФ и за ее пределами.

Недооцененной пока проблемой является эпидемиологическая угроза, связанная с миграционным притоком из Средней Азии. Учитывая фактическое отсутствие системы санитарного надзора в среднеазиатских странах-донорах миграции и его явную недостаточность – применительно к мигрантам – в самой России, не говоря уже об «антигигиенических» условиях жизни гастарбайтеров, эта проблема встает в полный рост. Так, в конце 2013 года в подмосковном Подольске была выявлена вспышка брюшного тифа, очагом которой стало общежитие для гастарбайтеров. Массовой эпидемии удалось избежать, но сам факт появления в Подмосковье «болезни нищеты», которая считалась давно побежденной в развитых странах, можно считать тревожным симптомом. По некоторым данным, серьезное ухудшение санитарно-эпидемиологической обстановки отмечается на границах среднеазиатских государств с Афганистаном, где выявлены случаи заболевания проказой и чумой. К сожалению, это лишь одно из проявлений стремительной общей архаизации региона, которая неизбежно затрагивает и нас в рамках нынешней миграционной модели.

Перед лицом совокупных социальных издержек последней уместен вопрос: а так ли дешев труд иммигрантов? Очевидно, он дешев для работодателей (главным образом, за счет экономии на налогах, социальных стандартах, а не на зарплате), но дорог для общества. То есть речь идет о классической постсоветской формуле соотношения частного и общественного интересов – приватизация прибылей при обобществлении издержек.

Сбой культурной интеграции: добро пожаловать в гетто

Помимо нагрузки на социальную инфраструктуру, криминальных или эпидемиологических угроз, существует комплекс менее явных, но не менее значимых социальных последствий массовой иммиграции, которые связаны с проблемой культурной интеграции общества.

Государство современного типа подразумевает высокий уровень культурной однородности общества. Навыки решения проблем и согласования интересов в рамках законных процедур требуют не только обучения, но и позитивного опыта совместного освоения социальных институтов во многих поколениях, высокой совместимости на уровне базовой картины мира, общих стереотипов восприятия и действия. Без этого затруднено существование публичного пространства, необходимого для демократической системы. Безусловно, не все демократические государства соответствуют этому критерию. Но в каждом случае высокий уровень культурно-языковой дифференциации общества является проблемой для функционирования публичных институтов, которая компенсируется с помощью тех или иных механизмов. Например, в Индии исключительная этническая мозаичность компенсируется за счет той языковой и институциональной унификации, которая была обеспечена британскими колонизаторами, кастовых связей на уровне правящего слоя, по сути, династического принципа правления, который был взят на вооружение Индийским национальным конгрессом, и, наконец, особой ролью индуизма, которая подчеркивается уже новой правящей партией (Бхаратия Джаната Парти).

Не менее важна культурная однородность общества и в экономическом отношении – по крайней мере для современного экономико-технологического уклада. Как отмечал социолог Эрнст Геллнер, в эпоху промышленного капитализма (и постиндустриальный поворот лишь усиливает эту особенность) «человеческий труд стал по своему характеру семантическим. Его неотъемлемой частью является безличная, свободная от контекста массовая коммуникация. Это возможно лишь в том случае, если все люди, включенные в этот массовый процесс, следуют одним и тем же правилам формирования и декодирования сообщений. <…> Из этого следует, что общество в целом, если оно вообще станет функционировать, должно быть пронизано единой стандартизованной высокой культурой»[118].

Экономист Герман Хоппе в работе «The Case for Free Trade and Restricted Immigration» (1998) делает акцент на другой взаимосвязи – между культурной/институциональной связностью общества и качеством его деловой среды. «Капитал» доверия и солидарности, коренящийся в общей культуре населения, является не менее важным компонентом здорового рынка и инвестиционного климата, нежели хозяйственная инфраструктура или разумные налоги. И этот капитал неизбежно иссякает в результате массовой иммиграции в том случае, если имеется значительная культурная дистанция между принимающим обществом и регионами исхода мигрантов.

Больше того, по мере реализации сценария замещающей этнической миграции преимущественными носителями «социального капитала» становятся сами этнические сообщества, использующие высокую плотность групповых связей для повышения своего веса и влияния. В ответ носители доминирующей культуры либо «этнизируются», т. е. пытаются реэволюционировать из состояния современного массового общества к состоянию общества родоплеменного, либо атомизируются, демонстрируя апатию и скептицизм по отношению к надиндивидуальным ценностям и целям. В обоих случаях происходят фрагментация и распад общества. Этнические конфликты, которые часто воспринимаются как основной раздражитель в сфере национальной и миграционной политики, – лишь симптом этого длительного процесса, а не сама болезнь.

Критическим параметром с точки зрения ответа на этот вызов является способность общества к ассимиляции приезжих. Ассимиляции часто противопоставляют интеграцию как позитивное явление – негативному. Однако некоторые исследователи справедливо отмечают, что «условием успешной интеграции является известная мера ассимиляции». Это не значит, что «иммигрант должен отречься от своего происхождения», но он должен отказаться от «стойкого дифференцирования», т. е. постоянного поддержания этнической границы в отношениях с окружающим обществом[119]. Тот «ассимиляционный минимум», который необходим для успешной интеграции, предполагает как субъективную лояльность принимающему обществу, так и освоение целого ряда сложных навыков и практик (язык, неформальные нормы взаимодействия, адаптация на рынке труда, этнически не замкнутая сеть взаимоотношений и т. д.). Он требует усилий со стороны индивида. Но еще больших усилий он требует от общества, подразумевая наличие ряда принципиальных, системных условий, в числе которых:

● поддержание высокого фонового «ассимиляционного давления» (системы негативных и позитивных стимулов к ассимиляции);● поддержание развитой «ассимиляционной инфраструктуры» (механизмов культурной интеграции и унификации на уровне системы образования, массовой культуры и СМИ, профессиональных сообществ);● наличие четко артикулированной «формулы лояльности» (культурно-идеологической модели, в рамках которой происходит частичное или полное освоение идентичности принимающего общества приезжими).

В сегодняшнем российском обществе ни одного из этих системных условий не наблюдается. Отсюда низкие показатели культурной и языковой интеграции мигрантов (притом что, по разным данным, 20–30 % мигрантов из Средней Азии не владеют русским языком, уровень востребованности государственных и муниципальных языковых курсов чрезвычайно низок), тенденция к образованию замкнутых сообществ и коммуникации с внешним миром через «этнических посредников».

Альтернативой ассимиляции становятся два взаимосвязанных сценария:

● образование параллельного социума, в котором этнические мигранты могут поддерживать преимущественные контакты в «своей» среде, выходя во «внешний» мир лишь по мере необходимости (такие сообщества обеспечивают и контролируют занятость, правовой статус, бытовые условия, круг интересов мигранта),● «обратная колонизация», подразумевающая перенос на принимающее общество культурных, социальных, поведенческих моделей стран исхода (тем самым иммигранты «привозят» с собой институты того общества, из которого они, как правило, были вынуждены уехать из-за ощутимого разрыва в социально-экономическом развитии – что по определению подразумевает архаизацию социального уклада принимающей страны).

Групповые стратегии адаптации, реализуемые в рамках первого сценария, способствуют запуску второго. Иными словами, набирая достаточный вес и масштаб, параллельный социум мигрантов неизбежно меняет и трансформирует под свои нужды основной, «включающий» социум. Формируются этнические лобби в государственном аппарате, бытовая и потребительская культура общества адаптируется под вкусы новых целевых аудиторий, расширяются позиции в бизнесе вплоть до контроля над целыми секторами занятости и рыночными нишами. Это вызывает нарастающее недовольство коренного населения, о чем свидетельствуют многочисленные социологические исследования, а также множащиеся резонансные эксцессы этнических конфликтов.

Особого внимания заслуживает тот факт, что в России, по аналогии с Западной Европой и в отличие от США, основную лепту в миграционный приток вносит миграция из мусульманских регионов. Последняя демонстрирует комплекс свойств, делающих оправданным ее отдельное рассмотрение в общем комплексе иммиграционных процессов. Как отмечает скандально известный, но весьма добросовестный в смысле работы с фактами Тило Саррацин, во всех затронутых иммиграцией европейских странах, «будь то Англия, Франция, Германия, Голландия, Бельгия, Дания или Норвегия, у группы мусульманских мигрантов наблюдается общий комплекс признаков, в числе которых – обособленность с тенденцией к образованию параллельного социума, религиозность выше среднего уровня, имеющая тенденцию к нарастанию и перерастанию в фундаментализм; преступность выше средней, от «простой» уличной преступности с применением насилия до участия в террористических действиях»[120].

Этот комплекс особенностей сложно объяснить чисто социальными факторами (которые являются общими для самых разных этнических когорт иммигрантов) или принадлежностью к визуальным меньшинствам (не менее «чужеродно» выглядящие выходцы из Восточной Азии демонстрируют по многим позициям иные параметры адаптации) или даже уровнем развития стран исхода (выходцы из сопоставимых по уровню развития регионов Индии и мусульманского Пакистана в Великобритании демонстрируют очень разные социальные и образовательные траектории). Наблюдателям остается лишь констатировать, что в силу значительной культурной дистанции по отношению к христианским / постхристианским обществам либо внутренних культурных особенностей среди мусульманских иммигрантов и их потомков «усиливается тенденция культурной и пространственной самоизоляции»[121]. Данный факт не означает сам по себе негативной оценки соответствующих этнических сообществ – напротив, он может указывать на их повышенную жизнеспособность (в данном случае – резистентность к ассимиляции), но с точки зрения принимающего общества он означает дополнительную проблему.

Европейский опыт адаптации и интеграции этой категории иммигрантов не вселяет оптимизма. При значительном объеме усилий и средств, направляемых на эти цели, уровень их интеграции со временем снижается, а не возрастает. Причина – в коллективных стратегиях адаптации (плотные социальные связи в рамках общины), за счет которых поддерживается постоянная дистанция между «общиной» и окружающим обществом, плюс экономическая основа «гетто» в виде различных форм социальных пособий (гарантированный прожиточный минимум освобождает от необходимости «выходить» за рамки общины, бороться за интеграцию на уровне индивидуальных жизненных стратегий).

При этом качество институтов, как базовых (полиция, школы, органы местного самоуправления), так и профильных, ориентированных на политику интеграции, в западноевропейских странах в целом выше, чем в России. Поэтому странно рассчитывать на то, что в нашем случае результат будет лучше.

Понятно, что в России нет и не предвидится «европейского» уровня социальной поддержки для вчерашних гастарбайтеров и их потомков. Однако абсолютно аналогичную роль в смысле экономического стимулирования «геттоизации» играет и будет играть в дальнейшем высокая доля теневого и криминального сектора в экономике. Участие в «этническом бизнесе», полулегальном или прямо криминальном (точно так же, как гарантированный прожиточный минимум в «европейском» варианте), делает оптимальной социальной траекторией для иммигрантов и их потомков образование «своих» сообществ и продвижение в их рамках.

Со стороны разного уровня официальных лиц часто звучат заявления о том, что в России нельзя допустить формирования этнических анклавов. Это звучит крайне странно на фоне того, что таковые уже существуют, расширяются и не встречают серьезного противодействия со стороны государства. То, что их существование не всегда выражается в компактном расселении (хотя все чаще встречаются и такие случаи), не столь важно. Важно само существование этнических сообществ с высокой плотностью внутренних социальных связей.

Многие этнические мигранты едут не «вообще в Россию», а во вполне конкретные «принимающие сообщества», устроенные иерархически, имеющие разнопрофильные виды деятельности, связи и интересы. В том числе – возможности трудоустройства мигрантов, их легализации и социального контроля над ними. Собственно, именно эти сообщества и являются неформальными «организаторами» нелегальной и легальной (правовой статус в данном случае не так важен – это технический вопрос) иммиграции в РФ.

В своем ядре эти «принимающие структуры» далеко не всегда являются моноэтническими. Но почти всегда – «монорелигиозными». Иными словами, мусульманский иммигрант с высокой вероятностью будет «адаптироваться» не в специальных центрах ФМС, а в мусульманских сообществах. Мусульманских – не потому, что в них превалируют собственно религиозные, духовные связи, – а в том смысле, что они содержат элемент самоидентификации/солидарности по религиозному признаку. И самим фактом своего существования дополнительно усиливают этот элемент. Последнее, в свою очередь, делает эти сообщества благоприятной средой для проповеди исламизма в различных версиях, которая как раз и апеллирует не к религиозным чувствам в собственном смысле слова, а к социальной солидарности и самоорганизации по религиозному признаку.

«Иммиграция и джихад нераздельны»

Прямой и явной угрозой для национальной безопасности России является связь миграции с распространением радикального исламизма, ставшая особенно заметной в последнее десятилетие. Если 1990-е годы в России и в мире в целом тон задавали этнические/этносепаратистские движения и конфликты, то в 2000-е они оказались оттеснены на второй план ренессансом интегрального и радикального ислама. После событий так называемой «арабской весны» и экспансии ИГИЛ эта тенденция дополнительно усилилась – исламизм выглядит одной из ключевых глобальных долгосрочных угроз.

Важнейшим стратегическим резервом исламистской экспансии на территории нашей страны является массовая иммиграция из мусульманских регионов Средней Азии. На данный момент этот резерв задействован далеко не в полную меру. Тем не менее уже сейчас можно отметить целый ряд симптомов подпитки исламистской угрозы за счет внешней миграции:

● высокая активность исламистских проповедников, экстремистских и террористических групп из Центральной Азии на территории России, где они действуют в существенно более благоприятных условиях (в том числе с точки зрения жесткости законодательства и правоприменения), чем в большинстве стран исхода;● превращение среднеазиатских мигрантов в основной контингент для вербовки со стороны исламистских групп, которая происходит под сенью молельных комнат, мечетей, зачастую на фоне невмешательства муфтиев – вынужденного (в связи с угрозами и давлением со стороны радикалов) или добровольного;● повышенная конфликтность между местными и пришлыми мусульманами, в первую очередь между татарами, для которых мечеть традиционно играет роль своего рода национально-культурного центра, и мигрантами из Средней Азии, привносящими другие традиции ислама и другую бытовую культуру;● наличие у части мигрантов боевого опыта (гражданская война в Таджикистане в 1990-е годы, также некоторые граждане среднеазиатских государств проходили подготовку в Афганистане/Пакистане или воевали в Сирии);● негативная динамика интеграции мусульманских мигрантов в поколениях – подрастающие поколения оказываются часто более радикальны и нетерпимы к принимающему обществу, чем их родители.

Эксперты по радикальному исламу и этническим ОПГ фиксируют корреляцию двух отмечаемых нами угроз – этнической организованной преступности и исламизма: «пехота» этнических ОПГ зачастую является также и основой сети распространения идей радикального ислама и вооруженного джихада, а ресурсные сети ОПГ образуют для них структуру финансовой и организационной поддержки.

Проблема усугубляется тем, что она не имеет социально-экономического решения. Причины того, что мигранты оказываются восприимчивы к исламскому радикализму, ряд исследователей видит в недостаточной защищенности их гражданских и социальных прав. Однако опыт Западной Европы показал, что политика социальной поддержки мигрантов (выплата пособий, предоставление материальных и юридических льгот и преференций) и их натурализации не становится фактором снижения «идеологической» напряженности. Напротив, ряды исламистских сообществ пополняют не только социально неблагополучные, но и наиболее «адаптированные» иммигранты/потомки иммигрантов. В «цветных бунтах» на окраинах европейских столиц участвуют не бесправные «парии», а полноправные граждане социальных государств. Это отражает важную закономерность: по мере обеспечения минимума гражданских и социальных прав «проблемных» когорт мигрантов, радикализм их требований и претензий к окружающему обществу часто не падает, а возрастает. Особенно если речь идет о молодых и динамичных группах населения.

Отдельного внимания заслуживает тот факт, что в потоке трудовой миграции в Россию почти 90 % составляют мужчины. Причем преимущественно молодые мужчины. Временные трудовые мигранты намного моложе всего занятого населения, постоянно проживающего в РФ. Таким образом, в отдельных регионах создается искусственная половозрастная деформация, которая может иметь не только социально-бытовые (повышенный фон агрессии, рост изнасилований и т. д.), но и социально-политические последствия.

Как отмечает известный американский «политический демограф» Дж. Голдстоун, «быстрый рост [удельного веса] молодежи может подорвать существующие политические коалиции, порождая нестабильность. Большие когорты молодежи зачастую привлекают новые идеи или гетеродоксальные религии, бросающие вызов старым формам власти. <…> Молодежь играла важнейшую роль в политическом насилии на протяжении всей письменной истории, и наличие «молодежного бугра» (необычно высокой пропорции молодежи в возрасте 15–24 лет в общем взрослом населении) исторически коррелировало с временами политических кризисов. Большинство крупных революций… – [включая и] большинство революций ХХ века в развивающихся странах – произошли там, где наблюдались особо значительные молодежные бугры»[122].

Опытом применения тезиса Голдстоуна к анализу событий новейшей истории можно считать известную статью российских исследователей Андрея Коротаева и Юлии Зинькиной о социально-демографических предпосылках египетской революции 2011 года и в целом «арабской весны»[123].

В целостную концепцию – подкрепленную теоретическим и сравнительно-историческим анализом – эту идею развил немецкий исследователь Гуннар Хайнсон в книге «Сыновья и мировое господство: роль террора во взлете и падении наций»[124], придав тезису большую определенность: в случае массовых эксцессов насилия и больших исторических потрясений дело не в молодежи как таковой, а в мужской ее части. Хайнсон считает, что если в стране налицо переизбыток молодых мужчин (верхняя граница видится ему более широко – до 29 лет), можно уверенно предсказывать социальные беспорядки, войну и террор. Важно не абсолютное количество населения, а именно избыточное количество тинейджеров и молодых мужчин, испытывающих ощущение обделенности перед лицом узкой номенклатуры приемлемых социальных позиций. При этом идеология, способная оправдать потрясения, может быть самой разной – важно лишь, что в случае созревания структурно-демографических предпосылок она не заставит себя ждать. В разных обстоятельствах места и времени в этой роли выступали мессианизм крестовых походов и европейский колониализм, фашизм и «интифада».

Можно с высокой вероятностью утверждать, что в условиях современной России – точнее, отдельных ее регионов в случае дальнейшей концентрации в них соответствующих половозрастных когорт – в этой роли выступит именно исламизм.

Характерно, что представители радикальных исламских движений допускают и даже поощряют возможности иммиграции в развитые страны. Так как в последних мусульмане могут скрыться от более жесткого преследования у себя на родине, получают дополнительные финансовые возможности, а также лучшие условия для коммуникации и распространения своих взглядов. Радикальный саудовский теолог Абд аль-Муним Абу Басир предложил в этой связи исчерпывающую формулу: «Иммиграция и джихад нераздельны. Они дополняют друг друга»[125].

Что делать?

Все эти и подобные им издержки позволяют отнести замещающую миграцию к той разновидности «лекарств», которые «хуже самой болезни». Нам необходимо не «исправление отдельных недостатков», а коренная смена вех в миграционной политике. Она нуждается в глубоких изменениях, которые бы, с одной стороны, позволили существенно облегчить наем квалифицированных мигрантов из развитых и/или культурно близких стран, а с другой, ужесточить въездной барьер для тех категорий иммигрантов, которые характеризуются низкой социально-профессиональной квалификацией и высокой культурной дистанцией по отношению к принимающему обществу. Изменения должны коснуться и политики в сфере гражданства. Какими должны быть основные приоритеты национально ответственной миграционной политики? Попробуем перечислить некоторые из них.

1. Совершенствование механизмов репатриации. Концепция государственной миграционной политики Российской Федерации до 2025 года провозглашает «дифференцированный подход к регулированию миграционных потоков в зависимости от целей и сроков пребывания, социально-демографических и профессионально-квалификационных характеристик мигрантов». Четкие критерии этой дифференциации в концепции отсутствуют и в целом недостаточно проработаны на практике. При этом как в теории, так и на практике в их числе заведомо отсутствуют этнокультурные показатели, критически важные с точки зрения характера миграции и ее последствий для принимающего общества.

Программа переселения соотечественников, стартовавшая в 2006 году, казалось бы, была призвана восполнить этот пробел, однако не выполнила этой роли. Причем не только в силу количественных (в 2006–2012 годах ею воспользовалось порядка 125,5 тысячи соотечественников), но и в силу качественных показателей. Понятие соотечественника в российском законодательстве определено крайне широко (в частности, к категории «соотечественников за рубежом», по закону, относятся «лица, состоявшие в гражданстве СССР, проживающие в государствах, входивших в состав СССР»), поэтому оно не обеспечивает и, вероятно, не призвано обеспечивать четкой этнокультурной дифференциации. Об этом говорят и текущие результаты программы – славянское население составляет лишь около 52 % поддержанных ею переселенцев.

В 90-е годы наблюдалась значительная возвратная миграция русских из бывших республик СССР. Однако российское законодательство не обеспечивало и не обеспечивает им никаких преимуществ в обретении гражданства. Немало русских переселенцев, в том числе вынужденных, до сих пор не могут получить российский паспорт. Это в корне противоречит международному опыту «разделенных наций», в положении которой русские оказались после распада СССР. Масштабные программы этнической репатриации, принятые в Германии, Израиле, Венгрии, Польше, Казахстане и ряде других стран, не стали примером и ориентиром для Российской Федерации.

В качестве причины, как правило, упоминается недопустимость «дискриминации» по этническому признаку и отсутствие операциональных критериев этнической принадлежности, которыми могло бы оперировать государство. Оба довода представляются несостоятельными.

Недопустимо ограничивать базовые права граждан по этнической принадлежности, но кооптировать новых граждан по этнической принадлежности – вполне допустимо и естественно. Это характерно не только для классических национальных государств, но и для иммигрантских обществ (так, на протяжении последней трети XIX и большей части XX века в США действовал барьер по отношению к иммиграции из азиатских стран, количество иммигрантов Южной и Восточной Европы в определенные периоды жестко квотировалось, Австралия вплоть до 70-х годов практически не допускала иммиграции из «неевропейских» стран).

Что же касается критериев определения этнической принадлежности, то можно было бы отметить, что перечисленные выше государства вполне справляются с этой задачей. Как, кстати, и сама РФ, где применяются льготы по признаку этнического происхождения (в отношении коренных малочисленных народов). Кроме того, в отличие от Германии, Казахстана, Израиля и большинства других государств, практикующих этническую репатриацию, постсоветской России был и остается доступен лингвистический критерий этнического отбора мигрантов – владение русским языком как родным, или первым языком, усваиваемым непосредственно в детстве.

Этот критерий обеспечивает оптимальную выборку с точки зрения этнической совместимости с принимающим обществом (существуют лишь отдельные крайне малочисленные когорты потенциальных репатриантов, к которым он не применим – например, потомки «белой эмиграции», но в данном случае для закрепления льгот по натурализации мог бы быть принят отдельный акт, условно, об «историческом примирении»).

Использование этого критерия сделало бы объектом льготной натурализации не только тех, кто записан «русскими» в переписях постсоветских государств (где стремятся к завышению доли титульного населения), но и, например, массовую когорту русскоязычного населения Украины. Следует отметить, что, учитывая жесткую линию Украины на исключение двойного гражданства, льготный режим натурализации может коснуться лишь тех, кто готов к «сжиганию мостов» и переселению на постоянное место жительства. Таковых будет меньшинство. Большинству же русских и русскоязычных украинцев Россия должна предложить не «билет в одну сторону», а максимальное облегчение трансграничных контактов – и формирование двойной лояльности. Инструмент вполне очевиден и может быть заимствован из международного опыта. Польша решает на Украине аналогичную проблему за счет так называемой «карты поляка» – документа, дающего его обладателю определенный пакет миграционных преференций и внутренних прав, аналогичных гражданским, но не подразумевающих формального вступления в гражданство. Аналогичный документ распространялся и Венгрией среди зарубежных соотечественников.

«Карта русского» (с несколько иными, чем в «польском» случае, критериями получения – учитывая уже упомянутую решающую роль лингвистического критерия для «русского мира», и бо́льшим объемом предоставляемых прав, учитывая, что Польша, в отличие от нас, связана с ЕС общей визовой политикой и иными обязательствами) может стать важным дополнением к упрощенному режиму предоставления гражданства для русскоязычной части Украины.

Таким образом, в сфере совершенствования механизмов репатриации представляются необходимыми следующие меры.

●Законодательная корректировка понятия «соотечественника» и привязанных к ней программ. В эту категорию должны попадать русские (по критерию происхождения и/или лингвистическому критерию – владение русским языком как родным/первым языком) и представители иных коренных народов России, говорящие по-русски и причастные к русской культуре.●Расширение спектра прав и возможностей, предоставляемых программой переселения соотечественников. Сужая круг «соотечественников» (до реальных носителей титульной культуры), необходимо одновременно отказаться от региональных ограничений, обусловливающих участие в программе переселения, и расширить набор предоставляемых прав и возможностей до уровня, сопоставимого (с поправкой на среднедушевой доход в стране) с льготами, предоставляемыми репатриантам в Германии и Израиле.●Законодательная корректировка понятия «носителя русского языка» (не просто владение русским языком и его «повседневное использование», но полный перечень существующих в лингвистике критериев носителя языка – усвоение в раннем детстве, интуитивное и спонтанное понимание речи, коммуникативная компетентность, отсутствие акцента и т. д.) и соответствующее ужесточение лингвистического фильтра, применяемого в процедуре упрощенного получения гражданства; корректировка процедуры определения статуса носителей русского языка в сторону профессионализации оценки (основу комиссий должны составлять лингвисты, а не чиновники ФМС) и формализации требований.●Распространение возможностей упрощенного приобретения гражданства РФ на русскоязычных граждан Украины.●Обеспечение возможности «воссоединения с Родиной» в том числе и без переселения на постоянное место жительства – введение института «карты русского» для соотечественников за рубежом, и прежде всего на Украине.

2. Резкое повышение барьера натурализации для этнических мигрантов. На состоявшемся в октябре 2014 года Совете по межнациональным отношениям ФМС Константин Ромодановский заявил, что в 2002–2013 годах обладателями российских паспортов стали более 2,5 млн выходцев из бывших союзных республик, при этом две трети из них являлись представителями титульных народов стран исхода. По оценкам экспертов, большая часть натурализующихся мигрантов получает гражданство по упрощенной схеме.

Доступность натурализации для широких когорт этнических мигрантов может привести к тому, что мы минуем ту точку невозврата, которая в свое время была пройдена в странах Западной Европы. Вчерашние гастарбайтеры и их потомки станут полноправными гражданами страны, серьезно меняя ее этнический баланс и социальный облик. В случае с выходцами из близких в культурном / цивилизационном отношении стран это не создавало больших проблем в Европе и вряд ли создаст их у нас. Но в случае с этническими мигрантами из аграрных исламских регионов, переживающих болезненный процесс распада традиционного общества, это будет чревато повышенными рисками. Как правило, для этнических групп с высоким уровнем внутриобщинных связей приобретение гражданства не создает лояльности к стране пребывания, но лишь повышает требовательность к ней. Именно из числа «новых граждан», уже не опасающихся за свой статус в РФ, будет рекрутироваться актив криминальных сетей, исламистских сообществ и этнических бунтов. В среднесрочной и долгосрочной перспективе риски, связанные с «новыми гражданами», существенно выше, чем с так называемыми «нелегалами». Тем более что их уже невозможно будет снижать средствами миграционной политики (через контроль въезда и пребывания на территории страны).

В этой связи необходимо радикальное повышение барьера натурализации для иностранных граждан, не являющихся репатриантами («соотечественниками» в указанном выше узком смысле слова). Достичь этого можно следующими средствами.

●Высокий лингвистический барьер. Учитывая особую роль русского языка как интегрирующего фактора и одновременно его высокую распространенность на постсоветском пространстве, России – в ряду базовых условий приобретения гражданства (на «общих условиях», т. е. помимо случаев репатриации, о которых шла речь выше, и предоставления гражданства за особые заслуги) – необходимо выставить более высокую планку по знанию языка страны, нежели это делают Латвия и Эстония.●Высокий ценз оседлости. Естественный способ защитить институт гражданства/подданства в условиях интенсивной внешней миграции – определить высокие требования к срокам законного пребывания на территории страны. Так, в Объединенных Арабских Эмиратах иностранные граждане арабского происхождения должны прожить в стране не менее семи лет, прежде чем претендовать на получение гражданства, иные иностранные граждане – не менее 30 лет. В России этот ценз должен быть сопоставимым. Например – проживание в стране не менее десяти лет на основании вида на жительство, а до получения вида на жительство – ещё не менее пяти лет на условиях легальной занятости и законопослушности.●Высокий порог аккультурации (знание истории страны, основ культуры и правовой системы, которое должно проверяться в ходе формализованного и детализированного теста, включающего в себя как устную, так и письменную часть).●Высокий ценз социальной интеграции. В США или Франции, примеры которых были рассмотрены выше, право на первоочередное получение гражданства имеют носители высоких образовательных и профессиональных компетенций, высокого уровня доходов и инвестиционных возможностей, признанных достижений в тех или иных видах профессиональной/творческой деятельности. В РФ получение гражданства в упрощенном порядке зачастую не требует ни высокого уровня образования и профессиональной квалификации, ни высокого уровня доходов, ни каких-либо достижений. По меньшей мере, необходимо повышать требования к соискателю российского гражданства с точки зрения уровня образования и дохода.●Высокий инвестиционный ценз – в случае так называемого «инвестиционного гражданства», то есть принятого в ряде стран механизма получения гражданства через инвестиции в экономику (в США соискатель «инвестиционного гражданства» должен вложить в экономику не менее $1 млн или не менее $500 тыс. в особые сферы занятости – сельскую местность, регионы с высокой безработицей и т. д.). Должен также действовать запрет на вывод этих средств на протяжении нескольких лет. Предлагаемые сегодня от имени ФМС варианты «инвестиционного гражданства» неприемлемы, так как они предполагают «инвестирование» сумм, незначительных по мировым меркам, и право их немедленного вывода из экономики сразу после получения гражданства.

Кроме того, для предотвращения рисков, связанных с растущей когортой не ассимилированных «новых граждан», необходимы:

● денонсация соглашения об упрощенном порядке приобретения гражданства с Киргизией;● проверка миграционной истории с 1991 года иммигрантов по социальным (религиозные экстремисты, участники ОПГ и т. д.) и территориальным группам риска (мегаполисы, нефтегазовые регионы, районы с вооружением ОМП, пограничные регионы) с возможностью отзыва недобросовестно приобретенного гражданства;● минимизация применения «права почвы» как основания натурализации (в действующем законодательстве его применение справедливо ограничивается исключительными случаями, но периодически возникают предложения расширить сферу его применения);● принесение и подписание клятвы верности России и отказа от лояльности любому другому иностранному правительству как необходимое условие натурализации. Аналогичная процедура существует в США, где принимающий гражданство заявляет: «Настоящим я клятвенно заверяю, что я абсолютно и полностью отрекаюсь от верности и преданности любому иностранному монарху, властителю, государству или суверенной власти, подданным или гражданином которого я являлся до этого дня; что я буду поддерживать и защищать Конституцию и законы Соединенных Штатов Америки от всех врагов, внешних и внутренних…»;● обеспечение механизмов лишения гражданства, приобретенного в порядке натурализации, в случае совершения действий, несовместимых с принесенной гражданской присягой (при необходимости – принятие соответствующих поправок в Конституцию РФ).

В целом в основе политики натурализации должно лежать признание того факта, что паспорт – это документ, удостоверяющий принадлежность индивида к нации, стать членом которой можно только в случае глубокого освоения стержневой для нее культуры. Практическое воплощение этих принципов будет способствовать поддержанию ценности института гражданства и должного уровня интеграции гражданской общности даже в условиях повышенного иммиграционного давления.

3. Защита национального рынка труда и обеспечение социальных прав мигрантов. Система миграционного регулирования в России имеет два важных недостатка.

●Низкий уровень реальной защиты национального рынка труда. Декларируя приоритет российских граждан на рынке труда, государство его не обеспечивает и даже создает дополнительные конкурентные преимущества на рынке труда иностранным работникам (общая фискальная нагрузка на труд мигранта оказывается ниже, чем на труд гражданина РФ).●Низкий уровень стандартов, определяющих социальные права трудовых мигрантов и обязанности работодателя в этой сфере.

Очевидно, что эти две проблемы тесно связаны. Чем хуже обстоят дела с социальными стандартами труда мигрантов, тем выше вероятность массовой низкоквалифицированной внешней миграции и, соответственно, тем ниже уровень защиты национального рынка труда.

Некоторые инициативы, реализованные в последнее время, будут способствовать выправлению этой диспропорции. В их числе:

● поправки в законодательство, обязывающие работодателя платить страховые взносы в Пенсионный фонд России за трудовых мигрантов с первого дня трудоустройства (в настоящий момент взносы за мигрантов платятся только в том случае, если они работают у работодателя в общей сложности в течение шести месяцев в год, что позволяет предпринимателям уходить от фактической уплаты взносов);● введение системы патентов как основного механизма доступа на национальный рынок труда (покупка патента трудовым мигрантом призвана компенсировать – хотя на практике лишь частично – то, что де-факто «не доплачивает» работодатель в виде налоговых и социальных отчислений при найме внешних трудовых мигрантов);● введение обязательства мигрантов по покупке полиса добровольного медицинского страхования (полис должен действовать не менее 90 дней, что совпадает с максимальным сроком пребывания при въезде в РФ без визы).

В числе выдвинутых на разных уровнях, но не получивших развития инициатив такого рода можно отметить:

● запрет на прием в детские сады и школы детей мигрантов в том случае, если их родители не платят налоги в России (в Нижнюю палату внесен соответствующий законопроект);● внедрение законодательных норм, устанавливающих верхнюю планку для общего количества человек, которых разрешено регистрировать на единицу жилой площади (широко обсуждавшийся закон о «резиновых квартирах» пресекает «фиктивную регистрацию», но никак не препятствуют превращению квартир в обычных жилых домах в общежития для мигрантов) и ограничивающих возможность регистрации мигрантов в нежилых помещениях (сегодня такая возможность у работодателей есть);● запрет на найм иностранцев для компаний, не в полном объеме выплачивающих заработную плату мигрантам (инициатива Департамента труда и занятости населения мэрии Москвы, призванная, в частности, пресечь найм низкоквалифицированных сотрудников под видом высококвалифицированных);● введение минимальной оплаты труда для мигрантов (предложение спикера Совета Федерации Валентины Матвиенко);● обязательство работодателя, принявшего на работу иностранцев с нарушениями трудового/миграционного законодательства, нести расходы, связанные с административным выдворением или депортацией мигранта за пределы РФ.

Роль общего регулирования внутреннего рынка труда как миграционного «фильтра» повышается в связи с вероятным присоединением к ЕАС одного из государств-доноров миграции – Республики Кыргызстан. Если это (ошибочное, на наш взгляд) решение будет реализовано, то, по сути, единственным инструментом сдерживания низкоквалифицированной трудовой миграции из республики станут общие, неизбирательные меры воздействия на рынок труда. При надлежащей настройке они тоже могут иметь определенный эффект.

В числе возможных сдерживающих низкоквалифицированную трудовую миграцию неселективных мер:

● установление минимального уровня оплаты труда, дифференцированного по отраслям и регионам;● установление (по регионам, предприятиям) индикативных показателей, характеризующих уровень производительности и эффективности труда для снижения трудоемкости отраслей, наиболее широко использующих труд внешних мигрантов;● введение нормативов по обеспечению жильем внутренних и внешних мигрантов и т. д.

Введение так называемого «корпоративного патента» (в дополнение к уже действующим патентам для работы у физических лиц) де-факто отменяет в России такой важный механизм защиты национального рынка труда, как система квот. Следует признать справедливой критику действия этой системы в России за ее низкую эффективность. Тем не менее квотирование применяется во многих развитых странах и в нашем случае оно представляется особенно важным как инструмент воздействия на миграционную политику со стороны регионов.

Обеспечить такой механизм воздействия можно и при переходе к системе патентов. Речь должна идти не только о дифференциации стоимости, но и о квотировании числа выдаваемых патентов по регионам. Неся основные социальные издержки неконтролируемой и избыточной внешней миграции, регионы должны иметь прозрачные и действенные механизмы воздействия на миграционную ситуацию.

4. Визовый режим и позитивная селекция трудовой миграции. В российском миграционном законодательстве действуют меры льготирования квалифицированных и высококвалифицированных специалистов. Однако режим «легализации» в случае квалифицированных и высококвалифицированных работников из «визовых» стран «богатого Севера» все равно остается существенно более затрудненным, чем в случае низкоквалифицированных работников из «безвизовых» стран постсоветского «бедного Юга». Последние имеют возможность фактически бесконтрольно въезжать в страну – и лишь затем решать проблему занятости и легализации своего пребывания в ней. В этой ситуации позитивная дифференциация внешней трудовой миграции представляется невозможной.

По опыту развитых государств, основными инструментами дифференциации миграционных потоков выступают:

● балльная система, подходящая к отбору потенциальных иммигрантов на основе балльного теста, система критериев которого ориентирована, как правило, на долгосрочные задачи развития человеческого капитала (Канада, Австралия, Дания и др.);● система заявок от работодателей, ориентированных на текущие потребности рынка труда и привлекающих в страну конкретных иностранных граждан под свою ответственность и под контролем регулирующих органов государства (США, Швеция, Испания и др.).

В ряде стран применяются элементы и той и другой системы, в России же не действует ни одна из них. Сбор заявок от работодателей в рамках отменяемой ныне системы квотирования не решал задач позитивной селекции миграционного потока, поскольку в заявках фигурировало прогнозируемое число привлекаемых иностранцев, а не конкретные приглашаемые предприятием соискатели, по которым могло бы приниматься положительное или отрицательное решение.

Возможность введения балльной системы в РФ обсуждается сегодня с подачи ФМС и является одной из рекомендаций некоторых программных документов в сфере миграционной политики. Однако это довольно сложная система селекции, требующая развитой и качественной регуляторной среды. Она в большей мере отвечает задачам более высокой иммиграционной ступени – например, выдачи вида на жительство (в предложении ФМС – разрешений на временное проживание), чем регулированию первичного трудоустройства. В некоторых странах (Великобритания, Дания) она используется и для первоначального привлечения иммигрантов на временной основе. Однако в этом случае она требует – точно так же, как система заявок от работодателей, – такого инструмента, как временные трудовые визы различных видов. Именно этот механизм является основой дифференциации миграционных потоков, по каким бы принципам и критериям она ни проводилась.

В странах, ориентированных на первичное привлечение мигрантов через балльную систему, соискатели рабочей визы могут получить ее непосредственно в случае успешного прохождения балльного теста. В странах, ориентированных на систему заявок от работодателей (наиболее показателен пример США), работник должен заключить трудовой договор с работодателем, работодатель должен направить петицию властям о привлечении иностранной рабочей силы. Лишь затем, в случае удовлетворения этой петиции, работник может обратиться в посольство или консульство с заявлением о получении трудовой визы (в которой даже на этом этапе может быть отказано).

Позитивная селекция миграционного потока в РФ также возможна лишь в том случае, если въезд на территорию страны для наиболее массовых и «проблемных» категорий (в профессиональном и социокультурном отношении) трудовых мигрантов будет требовать предварительного получения рабочей визы той или иной разновидности.

Введение рабочих виз в отношениях с государствами – донорами миграции Средней Азии позволит переместить контрольно-учетные процедуры (и частично механизмы адаптации трудовых мигрантов) в страны исхода.

Разумеется, имплементация такого режима потребует серьезных усилий, но распространенные аргументы относительно того, что визовый режим заведомо «не будет работать», несостоятельны. Примером обратного является Грузия. Начиная с 2006 года, по политическим причинам, к визовому режиму с этой страной добавилась практика отказа выдачи в визе по большинству оснований, кроме гуманитарных (посещение близкого родственника). Визовый режим неукоснительно соблюдается – отсутствует даже рынок «содействия» в получении визы.

Еще более сомнительны доводы о том, что шаги в сторону визового режима повысят коррупционную емкость миграционного регулирования. Верно скорее обратное. Основной коррупциогенный фактор в данной сфере – большой массив людей, находящихся в «серой зоне» между вполне легальным въездом на территорию страны и не вполне легальной или полностью нелегальной занятостью. Это создает большое пространство произвола контролирующих органов и объективно затрудняет контроль (как уже отмечалось, более 90 % «нелегалов» в лагере «Гольяново» в августе 2013 года составили вьетнамцы просто потому, что определить незаконность их пребывания в столице можно было на основании просроченных виз).

Определенные шаги в сторону позитивной селекции миграционного притока могут быть сделаны также до и помимо введения визового режима. В их числе:

● необходимость предварительного официального приглашения работодателя для въезда в страну трудового мигранта. Уже сейчас необходимым условием законного трудоустройства «безвизового» иностранца в РФ является указание им соответствующей цели в миграционной карте при въезде в страну. Важно, чтобы въезд с данной целью мог осуществляться только при наличии соответствующего документа со стороны работодателя;● частичный перенос в «страны исхода» инфраструктуры учета и адаптации трудовых мигрантов, развитие в них кадровых и информационных центров;● повышение въездного барьера для трудовых мигрантов (покупка полиса ДМС, медицинское освидетельствование, справка о вакцинации, депозит на случай выдворения/депортации, дактилоскопирование);● постепенный переход к требованию обязательности биометрических паспортов.

5. Рекрутинг в странах исхода – вместо затрат на «адаптацию» и «интеграцию». Подобные меры призваны содействовать давно назревшему переходу от неизбирательного миграционного «гостеприимства» к режиму рекрутирования рабочей силы, осуществляемого под контролем государства и по запросу/под ответственность работодателя.

На сегодняшний день в сфере трудовой миграции сложилась ситуация, когда кадровые агентства, занимающиеся «поставкой» иностранного персонала российским работодателям, полностью бесконтрольны, а на Федеральную миграционную службу возложены непрофильные функции по организации обучения без необходимых ресурсов.

Тысячи трудовых мигрантов въезжают на территорию Российской Федерации в поисках работы и зачастую сталкиваются со сложно преодолимыми требованиями законодательства, невостребованностью на рынке без возможности самостоятельно покинуть территорию РФ.

Вместе с тем ситуацию нужно и можно контролировать, если в страну будут въезжать только те мигранты, которые необходимы российским работодателям и которым гарантировано рабочее место в соответствии с их подтвержденной квалификацией.

В качестве варианта решения этой задачи предлагается рассмотреть создание специализированной кадровой структуры, действующей на основе межправительственных соглашений и под контролем Правительства РФ, в функции которой будет входить:

● подбор и высококвалифицированный отбор иностранного персонала;● организация профессионального тестирования и получения отобранными кандидатами необходимых сертификатов, подтверждающих уровень их квалификации;● сопровождение необходимых для получения доступа на национальный рынок труда процедур, включая медицинское освидетельствование, языковые тесты;● сопровождение при оформлении рабочих виз и централизованная доставка на территорию РФ кандидатов, отобранных и прошедших тесты и медицинское освидетельствование.

Взаимодействие с соискателями вакансий, профессиональное и медицинское тестирование необходимо проводить на территории стран их проживания. В Россию отобранные кандидаты должны прибывать непосредственно к работодателю для выполнения своей трудовой функции. Для этих целей может быть создана специализированная структура, финансируемая за счет работодателей и/или агентского вознаграждения за предоставление персонала.

Развитие системы рекрутинга иностранной рабочей силы под контролем государства и на основе государственно-частного партнерства должно стать альтернативой затратам на систему интеграции и адаптации мигрантов на территории РФ (создаваемую сегодня под эгидой ФМС и региональных властей). Последняя представляется не только громоздкой и дорогостоящей, но и политически неприемлемой: чтобы быть сколько-нибудь эффективной в масштабе существующего миграционного притока, она потребует значительных ресурсов, которые могли бы быть направлены в национальную систему профессионально-технического образования, ориентированную на граждан страны.

Отказ от громоздкой и дорогостоящей модели «интеграции и адаптации» в пользу модели рекрутинга на территории стран исхода подразумевает строгую ориентацию законодательного/административного регулирования на временную трудовую миграцию (за исключением случаев репатриации, о которых шла речь выше, и отдельных высококвалифицированных специалистов).

6. Ревизия политики в Центральной Азии. Отношения Москвы с режимами государств – доноров миграции выстраиваются по формуле «миграционная открытость в обмен на условную лояльность». Эта модель неприемлема по ряду причин.

● Военное и экономическое присутствие РФ в государствах региона (в первую очередь Киргизии и Таджикистане) – это не столько интерес Москвы, сколько необходимость для самих этих государств, уязвимых в смысле экономики и безопасности. Идет ли речь о присутствии российских военных объектов или российского бизнеса в этих странах, России не должны предлагать платить дважды (не только финансовыми ресурсами, но и миграционными льготами), причем за то, что нужно не только ей, но и ее партнерам.● Помимо «льготного» миграционного режима, у Москвы достаточно аргументов в отношениях, по меньшей мере, с Киргизией и Таджикистаном (инвестиции, кредиты, военно-техническое и энергетическое сотрудничество и др.). Вопрос в умении и готовности их эффективно использовать.● Миграционный режим на данном направлении является фактором, имеющим настолько глубокое, комплексное, долгосрочное (и в подавляющей части негативное – о чем шла речь выше) влияние на состояние общества и национальную безопасность России, что вообще не может рассматриваться в качестве дежурной разменной карты в отношениях между главами государств.

Однако даже в том случае, если Москва рассматривает миграционную политику как один из возможных предметов политического торга и, соответственно, рычагов воздействия на партнеров в ЦАР, то для начала такой рычаг должен быть создан. По состоянию на сегодняшний момент «миграционного рычага» как полноценного инструмента в руках Москвы просто не существует – в отсутствие оборудованной границы на южном направлении, полноценной инфраструктуры выдворения нарушителей (правовой и материальной), специализированных полицейских подразделений, сквозной (межведомственной) системы учета и контроля иностранных граждан и т. д.

В этой связи введение визового режима с государствами – донорами миграции в регионе следует воспринимать и позиционировать не как способ «отгородиться от партнеров», а как способ обеспечить контроль над важнейшим параметром национальной безопасности и международных отношений, каковым являются миграционные процессы (вне визовых инструментов обеспечение такого контроля маловероятно). В дальнейшем эффективно установленный визовый режим позволит проводить как более либеральную, так и ограничительную миграционную политику, в зависимости от приоритетов и обстоятельств.

Примером страны, которая существенно более жестко контролирует миграционный поток из неблагополучных регионов ЦАР, при этом сохраняя партнерские отношения с государствами и сильные позиции в регионе, является Казахстан. Учитывая, что в рамках достигнутого уровня интеграции под эгидой ЕАЭС необходимо проведение согласованной миграционной политики, представляется целесообразным взять за основу казахстанский, а не российский опыт регулирования миграции при ее формировании.

Представляется крайне опасным форсированное вступление стран региона в Евразийский экономический союз. В случае вступления в него Киргизии (на официальном уровне звучали также заявления об аналогичных перспективах Таджикистана) интеграционное объединение получает целый ряд весомых минусов (право вето для проблемных экономик на уровне Высшего совета объединения, дополнительные каналы для китайской контрабанды и афганского наркотрафика, невозможность эффективных защитных мер в сфере миграционной политики) и не получает никаких плюсов (кроме крайне сомнительного имиджевого эффекта).

Кроме того, подобные действия могут осложнить ситуацию в самих странах ЦАР. Так, в Киргизии значительная часть населения по-прежнему находится в зависимости от китайского реэкспорта, который в условиях Таможенного союза должен быть резко ограничен. Недовольство на этой почве может стать триггером политической дестабилизации (в том числе при помощи внешних сил).

7. Укрепление границ. В условиях достаточно высокого уровня рисков и угроз в регионе Центральной Азии (межэтнические и межгосударственные конфликты, экспансия радикального исламизма, политическая нестабильность при смене режимов, трансграничная наркопреступность и т. д.) укрепление приграничных районов страны на южном направлении становится условием sine qua non национальной безопасности и территориальной целостности России. Основным способом охраны должен быть оперативно-войсковой с радиолокационным прикрытием государственной границы, активным участием всех слоев гражданского общества. Усиление пограничного режима необходимо как с точки зрения миграционного контроля и контроля грузов, так и с точки зрения военной безопасности. Несмотря на значительные финансовые расходы, граница России должна быть оборудована, в том числе с точки зрения инженерно-технического оснащения и наличия частей прикрытия не только погранвойск, но и регулярной армии.

В случае развития негативных сценариев, связанных с прибытием беженцев из стран ЦА, представляется необходимым на основных транспортных направлениях (водный, железнодорожный, автомобильный) иметь планы развертывания карантинных зон, лагерей в ближайшем приграничье, где будут предусмотрены места размещения людей (взрослых, детей), фильтрационные, медицинские, ветеринарные пункты; стоянки автотранспорта, места размещения животных, места по утилизации имущества, административные блоки. Все имущество данных карантинных участков в законсервированном виде должно быть сдано на ответственное хранение в ближайшие от государственной границы склады ФСБ, МЧС, ФТС. Необходимо иметь федеральный план по обеспечению временного размещения и занятости беженцев, предусматривающий организационные, правовые, технические решения, исключающие их свободное распространение по территории РФ и переселение в РФ на постоянное место жительства.

8. Повышенный контроль в «угрожаемых» стратегических регионах. Начиная с середины 2000-х годов более ощутимо, чем китайская миграция, на этнический баланс сибирских и дальневосточных регионов начинает влиять миграция из Средней Азии и (в отдельных городах – как правило, столицах «сырьевых провинций») Северного Кавказа. Рядом экспертов данный процесс рассматривается как позитивный, учитывая «недонаселенность» восточных территорий. Однако именно на фоне низкой плотности населения и «встречного» оттока коренного населения в европейскую часть страны массовая этническая миграция способна привести к резкому нарушению этнического баланса и появлению на востоке страны – в том числе в стратегически значимых «ресурсных» регионах – зон постоянного этнорелигиозного конфликта.

На примере Ямало-Ненецкого и Ханты-Мансийского автономных округов можно говорить о постепенной и неуклонной реализации этой угрозы за счет целого ряда факторов:

● наличие сильных северокавказских и закавказских диаспор еще с позднесоветских времен (когда кадры из Азербайджана, Чечено-Ингушетии, Дагестана активно привлекались для освоения новых сырьевых провинций);● их активное пополнение за счет миграционных процессов в 90-е и 2000-е годы, а также формирование массовых среднеазиатских диаспор;● взаимоналожение этнических конфликтов и процессов экономической конкуренции между различными группами населения;● сильное влияние этнических ОПГ, задействование этнического фактора в криминальном переделе собственности и сфер влияния, кланово-административных конфликтах;● экспансия исламизма как идеологии, выражающей одновременно социальный протест и гегемонистские устремления этнических мигрантов, взаимная инфильтрация исламистских и этнических преступных сообществ;● ошибочная национальная политика региональных и местных властей, до последней возможности отрицающих наличие этнорелигиозных проблем, подчас покрывающих этническую преступность и благоприятствующих этнической миграции.

Учитывая, что война России со стороны ИГИЛ и аналогичных группировок уже была объявлена и при определенных условиях может перейти в реальную плоскость, этническая миграция в стратегических сырьевых провинциях должна быть под особым контролем. Опасность необходимо видеть не в линейном захвате территорий, но возникновении анклавов, проведении диверсий в «глубоком тылу». В том числе – против уязвимых с точки зрения техногенных и природно-техногенных катастроф объектов добывающего комплекса.

Кроме нетфегазоносных регионов Севера, смещение этнодемографического баланса имеет стратегическое значение также в так называемом Оренбургском коридоре – на участке территории в окрестностях Орска, которая образует «мост» между Казахстаном и российскими урало-поволжскими регионами с существенной долей тюркского и исламского населения.

В соответствующих регионах должен действовать особый – ограничительный – режим миграции и усиленный режим миграционного контроля.

Безусловно, недооценивать проблему низкой плотности населения в стратегически значимых восточных регионах страны нельзя, она действительно представляет собой серьезный вызов для страны, особенно учитывая наше непростое геополитическое окружение.

Но, во-первых, массовая инокультурная иммиграция и здесь оказывается лечением, которое хуже самой болезни, – она лишь усугубляет геополитические и социальные риски для соответствующих регионов. Во-вторых, недонаселенность наших восточных территорий – это именно вызов, а не приговор. В России при сохранении ее нынешних границ в любом случае не будет «южнокитайской» или «западноевропейской» плотности населения. При адекватном развитии национальных производительных сил и сил национальной обороны эта относительная малолюдность отнюдь не должна стать для нас фатальной, больше того – может выступать конкурентным преимуществом страны, ее стратегическим резервом в ситуации всевозможных природных и социальных катаклизмов.

Проблема-2050

Подводя итог сказанному, стоит вернуться к статье Владимира Путина о национальном вопросе, где фигурирует сравнение иммиграционных процессов наших дней с «новым великим переселением народов», изменившим «привычный уклад и облик целых континентов».

Вежливость формулировки не должна вводить в заблуждение. «Изменение уклада и облика» – это эвфемизм гибели одних цивилизаций и экспансии других. Когда мы говорим об иммиграции по оси «глобальный Юг» – «глобальный Север», речь, по сути, идет не о конъюнктуре рынка труда или вопросах демографического баланса, а о цивилизационном вызове, ставящем под вопрос само существование «принимающих» наций. Или, если угодно, о таком изменении их «облика», которое граничит с полной и окончательной «потерей себя».

Пусть и в завуалированной форме, признание масштаба проблемы присутствует в статье президента. Почему тогда масштаб решений, обсуждаемых и принимаемых на государственном уровне, так мало соответствует заявленному историческому видению? Трудовые патенты вместо квот могут быть удачным нововведением или не очень – это можно обсуждать. Но это явно не та мера, которая могла бы сколь-нибудь ощутимо ограничить «великое переселение» чужих народов в наш жизненный мир. Собственно, такой задачи и не ставится. Как уже было отмечено, сегодняшняя миграционная политика государства нацелена в лучшем случае на смягчение отдельных негативных последствий миграционного притока в его существующем виде, но не на существенное изменение количественных и качественных параметров этого притока.

Характерно, что сторонники и лоббисты массовой инокультурной иммиграции в нашу страну вполне отчетливо осознают исторический масштаб изменений, которые ей сопутствуют. По оценкам некоторых из них, к 2050 году при сохранении существующих тенденций около половины населения страны будут составлять этнические мигранты и их потомки. «Это будет не та Россия, которую вы знаете и хотите знать», – говорят они нам. Чего в этом больше – злорадства врага или гипноза жертвы, зачарованной необратимостью процесса, наверное, не так важно. Ведь проповедь бессилия – тоже оружие в борьбе цивилизаций.

Кстати, она играет не последнюю роль в нашем вопросе. Когда идеологи замещающей миграции исчерпывают доводы в пользу ее благотворности, они начинают упирать на ее неизбежность. У этого аргумента две стороны. Одна касается необратимости депопуляции в развитых обществах. Другая – невозможности ограничить переток населения из слаборазвитого в относительно развитый мир. На самом деле обе «невозможности» ложные. Во многих развитых странах сохраняется естественный прирост населения, известны случаи позитивной «возвратной» динамики рождаемости (например, существенно возросла рождаемость у послевоенных поколений французов, и хотя впоследствии она снижалась, даже современные француженки предпенсионного возраста имели больше детей, чем их условные бабушки; среди новейших примеров примечателен рост рождаемости среди еврейского населения Израиля, который наблюдается последние двадцать лет). Что касается ограничения массового перетока населения, опыт «закрытых» развитых стран (таких, как Япония) и опыт ограничительной миграционной политики, к которой перешло большинство развитых стран после периода открытости, свидетельствует в пользу того, что этот вопрос вполне решаем при наличии политической воли.

Но нужно признать, что в обоих случаях перед нами не технические задачи, а опять же довольно масштабные вызовы для той цивилизационной модели, которая сложилась в обществах европейского типа.

И это другой аспект той идеи цивилизационного вызова, о которой мы говорим. Речь не только о вызове со стороны других цивилизаций, но о вызове изнутри, о необходимости переделать себя – структурно, организационно, ментально, – для того, чтобы себя сохранить, для того, чтобы выжить. Если вспомнить Арнольда Тойнби, цивилизации рождались или получали «второе дыхание» именно постольку, поскольку им удавалось трансформировать импульсы внешних вызовов (со стороны чуждых природных или социальных сил) во внутренние формы, в новые культурные модели и шаблоны коллективного действия.

Получится ли у нас? Узнаем к 2050-му.

Расширение Евразийского союза: куда и зачем?