В роли такой инстанции может выступать непосредственно США как мессианское сверхгосударство или некий международный синклит «государств-единомышленников» – в конечном счете это не так уж важно. Важно то, что критерием демократичности государства выступает его отказ от полноты суверенитета.
Смысл демократии при этом кардинально меняется. Из механизма самоуправления она превращается в своего рода универсалистскую религию, кодифицированную через определенный набор предписаний и запретов и имеющую верховную интерпретирующую инстанцию, одновременно «жреческую» и «силовую» – примерно как инквизиция. Именно это псевдорелигиозное притязание лежит в основе подразумеваемой монополии США на трактовку международного права, которую, быть может, и вынужденно, но очень наглядно нарушила Москва сначала в августе 2008-го, а затем в марте 2014 года.
А это значит, что глобальные жрецы демократии уже вынесли свой вердикт. С определенного момента русские в их глазах не просто грешники, а еретики. На грешников и лицемеров инквизиция легко может закрыть глаза безо всякого ущерба для своих принципов, но «ересь» выжигается каленым железом.
Экономика «вашингтонского консенсуса»
Жесткая денежно-кредитная политика, либерализация внешней торговли и финансовых рынков, свободный обменный курс национальной валюты, приватизация как панацея и дерегулирование экономики – эти и подобные им правила, сформулированные Джоном Вильямсоном[140] на примере либеральных реформ в Латинской Америке (кстати, весьма неудачных в итоге) и получившие название «вашингтонского консенсуса», составили макроэкономический кодекс неолиберала применительно к развивающимся рынкам. «Десять заповедей» «вашингтонского консенсуса» – это краткий конспект того, что нужно от нас глобальному капиталу.
Можно спорить, насколько плохи или хороши эти правила вместе и по отдельности, но вполне очевидно, что они выстроены под одну-единственную стратегию: иностранные инвестиции как ключевой фактор роста. Очевидно и то, что в ближайшие годы этот фактор роста нам не грозит. В условиях «нормального» догоняющего развития эти правила практически никому не приносили успеха. Интересно, каковы будут следствия их применения в «аномальных» политических условиях?
Ответ на этот вопрос мы можем получить в ходе уникального исторического эксперимента, который проводится на наших глазах многоопытным гайдаровским поколением реформ: мы продолжаем хранить верность «вашингтонскому консенсусу» даже на фоне прямого объявления бессрочной экономической войны со стороны Вашингтона.
Отчасти это следствие институциональной недостаточности. Все-таки альтернативная экономическая модель – способность создавать эмиссионный доход, не раскручивая инфляционной спирали, и обеспечивать доступный внутренний кредит, не подстегивая утечку капитала – требует более высокого качества финансовых кадров и институтов, чем те, что мы имеем. Но единственный способ научиться что-то делать – начать это практиковать, хотя бы понемногу. Чего мы пока не наблюдаем.
Доктрина «стратегической неуязвимости»
После победы в холодной войне Америка ни минуты не сомневалась, что ей надлежит не только сохранять, но и наращивать военную мощь. Оставался вопрос: для чего? Одним из ответов стала так называемая «доктрина стратегической неуязвимости», предполагающая, что на смену прежнему балансу гарантированного взаимного уничтожения и политике сдерживания между сверхдержавами приходит ставка на абсолютное превосходство «одинокой сверхдержавы» над любыми потенциальными соперниками.
Эта идея не всегда проговаривается прямо, но сквозит между строк в американской военной стратегии. Самый наглядный пример – курс на развертывание глобальной системы ПРО, который претворяется в жизнь невзирая на все финансовые и технологические проблемы. Понятно, что эта система сама по себе неспособна лишить РФ или КНР их стратегических наступательных возможностей. Но все дело в том, что она и не имеет особого значения «сама по себе» – а лишь в комбинации со сценариями превентивного «обезоруживающего удара», причем в неядерном или маломощном ядерном оснащении (для минимизации экологических последствий). Подразумевается, что та часть ответного потенциала, которая уцелеет по его итогам, и должна быть парирована глобальной ПРО.
Безусловно, реализуемость полноценного «обезоруживающего удара» высокоточным оружием пока остается гипотетической. Но американский арсенал крылатых ракет, вкупе с превосходством в космической разведке и связи, наличием разветвленной сети военных баз и господством в мировом океане, – позволяет говорить об этом всерьез. Равно как и концепция «глобального молниеносного удара» (Prompt Global Strike, PGS), вышедшая на официальный уровень при Буше-младшем. По замыслу, речь идет о системе, позволяющей нанести удар высокоточным оружием по любой точке планеты в течение одного часа (по аналогии с ядерным ударом, но в неядерном оснащении). То есть о новом средстве глобального устрашения, позволяющем действовать «экологически чисто» и с соблюдением гуманитарных приличий: «быстро и небольно». Формально, как и в случае с ПРО, официальным «алиби» проекта служат террористические режимы. Но нужно отчетливо понимать: сама «молниеносность» – а именно в ней вся суть и вся сложность замысла – критически важна именно в отношениях с противником, обладающим ответным стратегическим потенциалом.
Конечно, нет оснований думать, что США всерьез настроены на сценарий войны с Россией. Скорее – на сценарий разговора с позиции силы. Впрочем, такого разговора, скорее всего, не потребуется. Если все пойдет так, как сейчас, бунт будет подавлен на дальних подступах – за счет не чисто военного, а технологического превосходства.
«Мягкая сила» как инфраструктурная власть
Дело не в самом по себе лидерстве Запада в научно-технологической сфере. Оно очевидно, оно дает «преимущества первопроходца», о которых пишет Йозеф Шумпетер, но зачастую это преимущество оказывается недолгим и отнюдь не решающим. Часто действовать «вторым номером» выгоднее (по принципу «стратегии гонки за лидером»). По соотношению затрат и эффектов от инноваций вполне могут выигрывать не «перовопроходцы», а расторопные «преследователи», особенно если они не будут следовать навязанным правилам игры в сфере интеллектуальной собственности, созданным как раз в качестве барьера для догоняющего развития (кстати, доскональное принятие этих правил игры – еще один пример парадоксальной верности РФ «новому мировому порядку»).
Так вот, в основе «технологической» проекции неоимперского миропорядка лежит не фактор опережения сам по себе, а фактор инфраструктурной власти. В частности – возможность создавать и контролировать стандарты в сфере обменов и коммуникаций, производства и потребления, от которых зависит и экономика, и повседневная жизнь обывателя, и государственная машина. Конфликт России с Западом дал многим повод задуматься о пугающих возможностях принудительного отключения от элементов глобальной системы жизнеобеспечения – финансовой инфраструктуры (платежные системы, системы расчетов, включая SWIFT, не говоря уже о доступе к финансированию и рефинансированию), поставок оборудования и комплектующих, информационных систем.
«Первое и главное в концепции Империи, – пишут авторы одноименного бестселлера Антонио Негри и Майкл Хардт, – это утверждение… власти над всем «цивилизованным миром». Но «Империя не только управляет территориями и населением, она создает мир, в котором живет»[141], т. е. имеет всепроникающую инфраструктурную власть. И это не пресловутая взаимозависимость, о которой у нас любят произносить благонамеренные речи, а одностороннее превосходство. Несколько утрируя, можно сказать, что мы с гордостью носим на шее электронный ошейник, периодически грозя кулаком тем, кто держит в руках пульт управления от него.
Собственно, инфраструктурная власть – это и есть пресловутая «мягкая сила», которая почему-то ассоциируется у нас со способностью привлекать, хотя в основе своей это способность принуждать. Мягкость этой силы заключается в обыденности, ненавязчивости влияния и контроля. Проблема не в том, что соответствующие факторы критической зависимости нельзя устранить (при желании как раз можно), а в том, что в «нормальной» ситуации это будет сочтено нелепым и неуместным, а в «критической» – запоздалым и рискованным. Вероятно, именно поэтому, оказавшись в роли «бунтовщика», мы даже не подумали снять с себя кандалы новой империи.
Прочь из Империи
В этом, наверное, основное противоречие нашей сегодняшней государственной модели – между притязанием на военно-политический суверенитет, раздражающим глобальную метрополию, и бережным сохранением неоколониальной зависимости от нее на всех прочих уровнях. Откровенно говоря, противоречия такого рода сто́ят людям, странам, цивилизациям жизни.
В наступившую «эпоху перемен» у каждого отдельного человека может быть множество расчетов и ставок, но есть только один сценарий для коллективного выживания. Это стратегия комплексного суверенитета, это мобилизация – культурная, социальная, экономическая. Какова ее повестка, ее императивы? Очевидно, это тема, выводящая нас далеко за рамки предмета этой книги. Но и для нашего предмета – отношений государства с «государствообразующим» народом – она имеет первостепенное значение.
Во-первых, важно зафиксировать, что наша историческая повестка – не «имперская» по своей сути, а национально-освободительная. Мы не воссоздаваемая империя с глобальными амбициями, а большая, потенциально самодостаточная нация, стремящаяся к максимальной автономии от угрожающего ее основам «нового мирового порядка».
Во-вторых, мобилизация, по каким бы причинам она ни оказалась необходимой, потребует опоры на национальное большинство. Возвращаясь к началу этого текста, заметим, что наступившая эпоха напоминает холодную войну лишь по форме – по преобладанию косвенных методов воздействия, – но по содержанию у нее больше общего с эпохой отечественных войн, когда на кону было само существование страны. Что характерно – обе отечественные войны в нашей истории разыгрывались в ситуации конфликта с тогдашними претендентами на роль всемирной империи.