Михаил Золотоносов о Лакшине сказал и обо всех «шестидесятниках»: привыкли, мол, дышать ворованным воздухом. Ну, конечно. Воровали воздух у партократов. У тех же партократов я его и теперь ворую, только партии переименовались, заделались партократы демократами, держателями истины: монархической, либеральной, православной — кто какой. И гордятся стилистикой прямой речи.
У меня с Лакшиным было (как сказал бы мой учитель Синявский) расхождение стилистическое. Лакшин тоже думал, что режет правду-матку. Так и интонировал: я правду скажу!
Я же прошу: дайте соврать! Вралем прикидываясь, можно ведь страшную правду высказать. А если кричать, что это правда, — так слушать не станут. «Откуда ты правду-то знаешь?» — Нет, я вру. Не любо, не слушай, а врать не мешай. «Ну, черт с тобой, ври больше». И не мешают. Тоже, между прочим, эзоповщина.
А кто верит, что режет матку, — блажен. У либералов, кстати, вера в собственную непререкаемость в советские времена была не меньше, чем у ортодоксов (партократов, патриотов и т. д.). Такие ж ж-жандармы.
Наталья Иванова:
«В конце 1980-х — начале 1990-х и Алла Николаевна, и другие критики употребляли в своих статьях выражение «либеральный террор» — это террор либералов, которые преследуют тех, кто не исповедуют систему либеральных ценностей».
Алла Латынина:
«Я действительно использовала выражение «либеральный террор», утверждая, что его как такового нет. Это оксюморон.»
Террора, может, и нет, но мысль о нем есть. Свернулась на дне души. Я тоже использовал это выражение, и не как оксюморон, а как отражение реальности, когда писал о событиях 1860-х годов: в ту пору радикалы от либерализма объявили бойкот Лескову за антинигилистические идеи. Мой любимый Писарев отлучил его от литературы! Руки велел не подавать! Вот когда некрасовский «Современник» и писаревское «Русское слово» повели себя как жандармы духа. И меж собой грызлись насмерть, без всякого оксюморона. Я эти баталии описывал осторожно, не хотел жестких аналогий, боялся задеть новомировцев. хотя аналогии напрашивались. Отлучали от печатного станка друг друга правдолюбы 60-х! Про авторов «Октября» новомировцы писали в тонах скорби: поторопился-де такой-то обнародовать свой опус. Это ехидство было ответом на тупую брань ортодоксов, требовавших, чтобы новомировцев лишили слова (то есть журнала).
Это — в эпоху, когда давало слово и лишало слова — начальство. Теперь, в эпоху «прямой речи», формулировки другие. Купят или не купят? Можно заработать на этой книге или нельзя? Отнять торговые точки у книжных монстров!
Ну это хоть внятно. А то вы все про идеи. Внятность нужна!
Андрей Дмитриев:
«Размежевание должно быть внятным. Условно говоря, Дугин и Дубин ни при каких обстоятельствах не должны оказываться под одной обложкой, на одних газетных полосах.»
Да они и сами не сядут на одной делянке, без ваших сепараций и сегрегаций!
Впрочем, сядут! Россия — страна непредсказуемая. Кто бы в марксистскую эпоху мог вообразить, что от брака большевиков и националистов родятся «нацболы»? Что либералов и демократов засадят рядом в одну партию, где не будет ни либерализма, ни демократичности.
Поэтому не очень верится в крутость этих непримиримых. А вдруг эта крутость — от страха, что русские люди, по патентованной всеотзывчивости своей, — опять чохом поперебратаются, все поперепутают, со всем миром обнимутся и всем миром что-нибудь мировое учинят.
Так что в жесте, чтоб не садились рядом, мало уверенности, а больше эстетики: больно уж хорошо сидят рядышком, так славно перекликаются: Дубин и Дугин.
В клетке
Такое же эстетическое удовольствие получаешь от либеральных шарад и метафор. Например: что означают в названии ЛДПР буквы «л» и «д»? Ответ: ищите букву «ж». Блеск!
А Хакамада — как Багира в стае глупых волков!
Кошачья ассоциация побуждает меня к сугубо личному комментарию (и это будет последнее замечание, на которое я решаюсь). Дело в том, что в книге «Либерализм: взгляд из литературы» есть рассуждение на мой счет. Говоря о том, что либералы и ортодоксы советского времени бдительно следили за чистотой своих рядов, Наталья Иванова находит исключение, которое подтверждает правило:
«На моей памяти действия такого рода характерны были только для одного критика, которому они присущи и сегодня. Речь идет о Льве Аннинском. Найти критика, который бы одновременно печатался, скажем, в «Новом мире» Твардовского и в «Октябре» Кочетова без урона для собственной репутации, более чем затруднительно. Аннинский продолжает это делать: он печатается и в «Дне литературы», и в «Литературной газете», и во многих других разнополюсных средствах массовой информации. У него своя собственная позиция. И когда спросили у него о причине этого, он ответил примерно так же, как ответила Мария Васильевна Розанова (а она тогда, к моему изумлению, впервые напечаталась в газете «Завтра», а потом в газете «День литературы»). Мария Васильевна сказала: «Я христианка, а христиане — это те, кто входят в клетку со львами. А те, кто не входят, трусы».
Оставляю в стороне вопрос о репутации. Без ущерба, наверное, не получалось, но если репутация сводилась к тому, в какой состоишь команде («на чью мельницу льешь воду»), то я от такого ущерба не страдал, тем более, что предпочитал мельницы ДонКихота. А ерничал — потому что сражаться с мельницами не давали. То есть трибуны не было. «Вали отсюда, ты не наш».
Теперь-то ситуация другая, высказаться могу в любой момент, веду постоянные рубрики в журналах «Родина» и «Дружба народов», где читатель, которому я нужен, найдет меня, когда захочет, так что ходить по другим редакциям нет нужды. Но в эпоху, когда было два монастыря: «Октябрь» и «Новый мир», с соответствующей чистотой рядов, — меня эта чистота иногда доводила до ступора, ия от столь малопочтенного чувства объявлял: раз меня ни туда, ни туда не подпускают, — назло пролезу и туда, и туда. Один раз это удалось — в 1962 году; еще раз, уже из чистого озорства я повторил это в 90-е годы, напечатав статьи в газетах «Сегодня» и «Завтра», — чего не сделаешь в карнавальной ситуации!
Почему карнавальной? Есть что-то от театра масок в нынешней разборке либералов и антилибералов. Да и в жесте Марии Васильевны Розановой — тоже. Я бы никогда не употребил слово «христианин» для рекламы собственной храбрости. И зверинца не вижу. Входя в «клетки», нахожу не тигров, пантер и волков, вижу людей. Хотя люди и думают о себе, что они крутые тигры, хитрые пантеры и глупые волки.
Сварить бы их всех в одном котле. То-то была бы соборность!
Почему я «не…»
Воровская, варнацкая, ссыльная,
Все гуляет да плачется Русь,
Ну, а в чем сторона ее сильная,
Я другим объяснить не берусь.
Александр Городницкий,
«Мне смертию «ци» угрожало»
Чтобы не напускать туману, объясню сразу, откуда идет острота, использованная мной в этом подзаголовке. Век назад, в пору, когда российская социал-демократия выясняла отношения с разными социальными силами (именно тогда «в поле марксистского теоретизирования» попала интеллигенция, и из этого много чего «вышло»), — так вот: тогда теоретики партии бились из-за формулировок; какой-нибудь предлог или союз мог стать причиной яростных сшибок и принципиальных разрывов. Иронизируя над таким буквоедством, один из теоретиков и пустил шуточку, получившую в партийных кругах некоторое хождение (я ее нашел у Рязанова, но был ли он автором остроты, не знаю): «мне смертию «И» угрожало».
Эпоха минула, Рязанова ухайдакали в ОГПУ, шуточка подзабылась.
А почему я ее вспомнил, легко понять из суффиксов двух слов, произросших из латинского корня «интеллего». В русской речи, как известно, суффиксы значат больше, чем корни. Вот и вслушайтесь: интеллигентский и интеллигентный — есть разница?
Еще какая!
А куда мы в таком случае прицепим слово «интеллигент»? К интеллигентности или к интеллигенции? Это вам не нюансы литературности, от этого приговор зависит.
Химера в семи измерениях
Определимся же, о чем и о ком речь.
И в застрельной статье академика Петровского, и в залпах его оппонентов, и в том, как весь этот тир окрестила «Литературная газета», — речь идет вроде бы об «интеллигенции», и «интеллигент», собственно, это тот, кто к ней, «интеллигенции», принадлежит.
Если ее «нет», то и его «нет».
Далее академик показывает, что интеллигенция как понятие — химера. Все приписываемые ей качества — мнимы. По старой традиции, Гомеровых еще времен, этих приписываемых качеств он насчитывает — семь. И все семь опровергает. Либеральность? Но ведь не только интеллигент кричит о свободолюбии. Образованность? Но планка образованности подвижна. Творческая потенция? Но как быть с теми интеллигентами, которые не заняты творчеством? Оппозиционность? Но разве только интеллигенция оппозиционна? Интеллект? Но компьютерный взломщик тоже интеллектуален. Просветительство? Пушкинист и мулла — оба просветители, а как их объединить? Демократизм? Что, рабочие — не за демократию?
Впрочем, «рабочие», по А.Петровскому, такая же химера, как «интеллигенты».
Логически выстроенная модель, атакуемая логическими же тестами, на глазах дематериализуется.
Интересно: каким же магическим образом на месте этой химеры возникает у Петровского столь ярко выписанный им приснопамятный «инженер-попутчик» второй половины 20-х годов, который целует дамам ручки, а потом признается следователю, что хотел взорвать завод? В какой роковой момент мнимость вдруг наполняется плотью и наливается кровью? И еще: что это за химерическое словцо, сотрясающее воздух, если из него такая желчь хлещет?
Откуда словцо?
Откуда словцо — задачка, соблазнительная для филологов, но мало что объясняющая в исторической реальности, потому что слово могло оказаться и другое. Да, Боборыкин попал в точку, но геометрическое место точек сложилось до Боборыкина. Слово «интеллигенция» обнаружено в дневниках Жуковского; бытование этого слова в добоборыкинские времена зафиксировано Львом Толстым в «Войне и мире».