Среди помощников Апраксина, не считая Краснощекова и других казачьих командиров, упомянем генерал-аншефов: Лопухина, Матвея Ливена, Фермора, Броуна; генерал-лейтенантов: князя Голицына, двух других Ливенов, Толстого и генерал-майоров: Румянцева, Вильбуа и князя Любомирского.
По мнению «рижского вояжира», Василий Абрамович Лопухин был «в военных делах самым невинным в свете человеком», проводившим целые дни напролёт за обеденным столом, картами и питьём. Мы уже говорили о его вере в колдовство. Но эти недостатки, даже если они и были на самом деле, нисколько не вредили ему в глазах окружающих, и он оставался одним из самых любимых в армии командиров. Очень религиозный, набожный и даже склонный к суевериям, Лопухин провёл свою последнюю ночь перед битвой при Егерсдорфе, молясь в походной церкви.
Матвей Ливен, происходивший так же, как и Веймарн, из балтийских немцев, был советником главнокомандующего и почитался «оракулом среди русских». Этот превосходный тактик, один из тех редких начальников, которые заботятся о сохранении людей и лошадей, прославился в войне против турок под Очаковом и против шведов у Вильманстранда[60]. К сожалению, он не мог похвалиться хорошим здоровьем, но, несмотря на это, ему было поручено командование главными силами регулярной и нерегулярной кавалерии.
Правым флангом командовал Виллим Фермор, также прибалтийский немец, хотя его род вёл своё происхождение из Англии. Военную карьеру он начинал под командою фельдмаршала Миниха и отличился при осаде Данцига (1734), а затем в войнах против турок и шведов. В дальнейшем о нём будет сказано ещё очень многое.
Броун, или Браун, был того же происхождения, что и Фермор.
Среди младших по возрасту Вильбуа проделал всего лишь шведскую кампанию. Он был талантлив, но не любил русских. «Рижский вояжир» приводит такие его слова: «Чёрт меня возьми, здесь нужно притворяться таким же тупым, как они, если не хочешь сделать всех своими врагами».
Пётр Александрович Румянцев при Екатерине II стал фельдмаршалом и дунайским героем («Задунайским»)[61]. «Уже теперь это один из самых умных генералов», — писал в 1758 г. «рижский вояжир», который упрекал его лишь за излишнюю пылкость и неумение сдерживать себя. Он стал известен после битвы при Егерсдорфе и осады Колина.
Князь Любомирский служил сначала в австрийской кавалерии и похвалялся тогда, что может с одним полком имперских кирасир опрокинуть три прусских.
Приказ Апраксину в октябре 1756 г. о переходе границы и «диверсии» было легче написать, чем исполнить. Приготовления к войне далеко ещё не закончились. Не хватало лошадей для артиллерии. Не были устроены магазины. Несмотря на приближение зимы, люди не получили ни тулупов, ни рукавиц. Армия оставалась разбросанной. Первый корпус Лопухина (25 тыс. чел.) занимал Ливонию и Курляндию, но немалая его часть находилась в Эстонии, а также в губерниях Псковской, Новгородской и даже Петербургской. Второй корпус Василия Долгорукого (15 тыс. чел.) едва был сформирован и ещё не собрался. Третий корпус Матвея Ливена, состоявший только из кавалерии, находился в таком же положении и имел 25 тыс. чел. Его аванпосты едва достигали проходившей по Неману границы с Польшей. Четвёртый и пятый корпуса Броуна и Фаста (в совокупности не более 14 тыс. чел.) пришли в Эстонию только в сентябре.
Всем пяти корпусам ещё предстояло укомплектовать свою артиллерию, особенно задерживались «шуваловские» гаубицы. Апраксин рассчитывал иметь в своём распоряжении 25–26 тыс. чел. корпуса Лопухина и полагал, что Фридрих II сможет выставить против него 145 тыс. В тот момент Россия имела скорее военный кордон вдоль границ, чем настоящую боеспособную армию.
Инструкции, полученные Апраксиным одновременно с приказом начать военные действия, были полны неясностей и противоречий. В них говорилось: «…всякое сумнительное, а особливо противу превосходящих сил сражение сколько можно всегда избегаемо быть имеет».
Перед отъездом из Петербурга Апраксин получил аудиенцию у императрицы. Можно представить, как протекала их беседа по тем горячим упрёкам, с которыми сразу же после неё царица обратилась к Петру Шувалову: «Вы преувеличиваете мои силы в моих глазах. Бога вы не боитесь, что так меня обманываете». В свою очередь, фаворит Иван Шувалов упрекал фельдмаршала за то, что он «пугает больную императрицу». Шуваловы позаботились о том, чтобы не допускать его больше во дворец.
О более твёрдом характере и большей предусмотрительности Апраксина, чем приписывал ему «рижский вояжир», свидетельствует то, что после прибытия в главную квартиру он почти постоянно противостоял Конференции и её создателю Бестужеву. Один русский офицер, добравшийся до Данцига, переодевшись лекарем, прислал главнокомандующему весьма точные сведения о состоянии прусских сил: не могло быть и речи, чтобы они вторглись в Курляндию, и все подобные слухи были ложными. Апраксин направил это донесение Конференции, присовокупив своё мнение, что поскольку ничто не угрожает Курляндии, то нет никакой надобности начинать зимнюю кампанию.
Тем не менее Конференция в трёх последовательных рескриптах требовала немедленного открытия военных действий, чтобы предупредить замыслы прусского короля в отношении Курляндии. Апраксин энергично сопротивлялся и требовал для этого официального приказания, на что Конференция не могла решиться. И в 1756 г. после вторжения пруссаков в Саксонию, разгрома австрийцев у Лобозица и капитуляции саксонской армии в Пирне ни русские, ни французские, ни шведские войска не вступили на вражескую территорию.
Конференция, вынужденная дать армии немного времени для отдыха и организации, занялась выработкой планов на предстоящую кампанию. Все они имели тот недостаток, что русские силы изначально разделялись: главная армия должна была наносить решающий удар по Восточной Пруссии, а вторая армия — соединиться с австрийцами на театре основных военных действий. Апраксин совершенно справедливо отвечал, что очень важно сосредоточить, а не разделять армию, и чем раньше представится благоприятная возможность для решающего наступления, тем лучше.
22 декабря военный совет под председательством Апраксина решил при первых признаках наступления Левальда, «не дожидаясь от него нападения, всею силою атаковать». Однако подобной ситуации так и не возникло, и тогда военный совет 3 февраля 1757 г. принял план наступления на Кёнигсберг, однако же без каких-либо действий флота против Пиллау.
В марте 1757 г. вся русская армия сконцентрировалась на правом берегу Немана. В апреле русский генерал Шпрингер сообщил Апраксину из главной квартиры австрийцев, что они ещё не завершили приготовления, и фельдмаршал послал в Конференцию своё мнение о крайней затруднительности совместных действий с неподготовленной армией: «Поелику австрийцы до сего дня ещё не начинали действий, хотя и находятся не только ближе к пруссакам, но и в более благоприятном, нежели мы, климате, то и российская армия наипаче того должна воздерживаться от рискованных действий, и особливо никак не подобает шутить с таким неприятелем, каков есть прусский король»[62].
Море ещё не освободилось от льда, дороги были отвратительны, и приходилось производить работы, чтобы они стали проходимыми. Кроме того, не прибыли и многие из нерегулярных войск. Сделать что-нибудь существенное раньше мая не представлялось никакой возможности. Но, с другой стороны, ничто и не побуждало к излишней спешке — все доставлявшиеся сведения говорили о чисто оборонительных намерениях Левальда.
Посмотрим теперь, что происходило в самой Восточной Пруссии перед вторжением в неё русских войск.
Эта провинция омывается водами Балтийского моря, которое образует у берегов две лагуны, подобные небольшим внутренним морям, отделённым друг от друга узкими полосами суши: Куриш-Гаф на севере и Фриш-Гаф на юге. На самом севере Куриш-Гафа расположен город Мемель, который в 1807 г. служил последним убежищем прусскому королю[63], а на северном берегу Фриш-Гафа находится столица Восточной Пруссии Кёнигсберг. Вход в этот залив надёжно защищён крепостью Пиллау. По течению Немана, впадающего в Куриш-Гаф, расположены города Тильзит и Рагнит в Восточной Пруссии, а также Ковно и Гродно в Литве. Кёнигсберг стоит на впадающем во Фриш-Гаф Прегеле, так же как и города Тапиау, Велау, Инстербург и Гумбиннен. В Прегель впадает река Алле, протекающая через Бартенштейн, Фридланд (неподалёку от Эйлау), Алленбург и Бюргерсдорф. Неман и Прегель образуют две естественные параллельные линии обороны, в то время как Алле перпендикулярна Прегелю. Все эти знаменитые названия — Эйлау, Фридланд, Тильзит[64] — свидетельствуют о том, что солдаты 1757 г. сражались на тех же полях, которым предстояло увидеть великие события 1807 г. Завоевание Восточной Пруссии было чрезвычайно важно русским, и они надеялись закрепить свои права на неё по заключении всеобщего мира. Но и для Фридриха II она тоже имела весьма существенное значение, ведь его королевство получило своё имя от тех самых пруссов — древнего народа литовской расы, уничтоженного и поглощённого германской колонизацией. Кто мог предвидеть, что названию исчезнувшего народа суждено олицетворять господство немцев на пространстве от Немана до Мозеля и даже образовать такое словосочетание, как Рейнская Пруссия? Именно Восточная Пруссия была колыбелью предков Фридриха II, именно она являлась, строго говоря, «королевством Пруссия»[65], именно там он пользовался неограниченным суверенитетом[66], в то время как в Бранденбурге и других землях был, хотя и номинально, под властью своего сюзерена — германского императора. И наконец, из его двух приморских провинций она имела наибольшее значение.