Генерал Рюш нападал на конвои и захватил много скота и муки. Теперь Апраксин уже не считал необходимым щадить чужую страну. Превращая её в пустыню, он, по крайней мере, задерживал врага. Не прошло и двадцати дней после победы, а его армия превратилась в армию преследуемую. Малаховский, Рюш и герцог Голштинский вели на её флангах такую же войну, как и казаки 1812 года против Великой Армии Наполеона. Апраксин хотел дать своим войскам хотя бы короткий отдых у Зесслакена, но в тот же день вынужден был уйти при приближении Левальда, который теперь уже не отрывался от него. Оба противника почти одновременно подошли к окрестностям Тильзита. 23 сентября Апраксин совершил торжественный въезд в город, встреченный всем магистратом при звоне колоколов и пушечных залпах. Надобно было внушить населению должное почтение.
Но Апраксина снедало внутреннее беспокойство. Ведь именно Тильзит он назначил крайней точкой своего «манёвра», да и Конференции обещал задержаться лишь для приготовления к новому наступлению. А теперь, чтобы только закрепиться здесь, надо было давать новое сражение. На следующий день принц Голштинский и Левальд заняли самые близкие к Тильзиту деревни. В небольшом соседнем городке Рагнит жители вместе с гусарами Малаховского прогнали русский гарнизон.
Царская армия оказалась в тяжёлом положении — число одних только больных достигало 9 тыс. Солдаты были деморализованы: развал интендантства породил повальное мародёрство и грабежи. Вспомним, что в такой же стране и при таких же условиях Великая Армия 1812 года начала разлагаться ещё до вступления в Россию. Мародёрство ожесточало обывателей, а их месть влекла за собой ещё более жестокие репрессии.
Город Рагнит, отданный казакам и волжским варварам, был разграблен и сожжён. Из его жителей не менее двадцати поплатились своей жизнью. Таким образом, Тильзит надо было защищать среди враждебной местности, где уже начинался голод. Не представлялось возможным подвезти что-нибудь и по Неману. Столь же неблагоприятной оказалась тактическая обстановка: в случае сражения тыл опирался бы на реку, а фланги на враждебные города — Тильзит и Рагнит. Пылкий кавалерист генерал Демолин заявил, что вся местность перед Тильзитом вообще непригодна для действий конницы и артиллерии — топкая, болотистая и заросшая кустарником, где все преимущества будут на стороне местных обывателей. 24 сентября военный совет решил удерживать Тильзит как можно дольше до завершения переправы через Неман и, пользуясь передышкой, отправить всех ненужных лошадей в Курляндию, а две трети нерегулярных войск отослать обратно в Россию, оставив только 4 тыс. донцов. Остальные никуда не годились, поелику, лишь озлобляя обывателей, лишали не только их, но и саму армию всякого пропитания.
Переправить армию обратно через Неман также было делом нелёгким. Никто не мог предвидеть заранее все те обстоятельства, из-за которых её положение стало столь критическим: смелое наступление Левальда после поражения; дожди, задерживавшие и изматывавшие войска; моральное и санитарное их состояние; наконец, отпор со стороны населения. А пока на укреплениях Тильзита производились ремонтные работы и там устанавливали пушки. Одновременно строили два дополнительных моста через Неман. 24 сентября по свайному мосту прошла кавалерия, 25-го началась переправа пехоты, и ещё через день были готовы оба новых моста. 27-го с утра до ночи армия ещё продолжала переходить на другой берег, и наконец 28-го арьергард оставил Тильзит и Рагнит, предварительно уничтожив весь провиант и все воинские припасы, которые не удалось взять с собой. Для устрашения жителей на крыши домов были навалены груды соломы, но их всё-таки не запалили, хотя мосты сожгли. Все операции поддерживались огнём артиллерии, на который пруссаки не замедлили ответить. 29-го Левальд занял Тильзит, а Малаховский уже выслал разведку вслед русской армии. Выстрелы с бастионов оказались последними за всю кампанию 1757 г.
Было очевидно, что дело не ограничится отступлением за Неман — придётся уйти даже за границу Пруссии, отказаться от завоёванных территорий и потерять все плоды Грос-Егерсдорфской победы. Побеждённые получили полный и безоговорочный реванш. После 9 октября положение армии ещё более ухудшилось: надо было везти 15 тыс. больных и раненых; в обозе почти совсем не оставалось лошадей для перевозки клади; по пути приходилось бросать множество экипажей и повозок. Из арьергарда всё время доносились выстрелы — прусская кавалерия тревожила отступавших, не ввязываясь в настоящий бой, но неотступно сопровождала неприятельскую армию. Апраксин с основными силами шёл на Мемель, а ещё одна колонна следовала восточнее, более коротким путём, чтобы скорее выйти из прусских владений. 16 октября Апраксин достиг Мемеля.
Он решил сохранить, по крайней мере, этот первый и последний трофей столь успешно начавшейся кампании, где пока ещё развевались царские знамёна. Фельдмаршал оставил там гарнизон в 10–12 тыс. чел. под началом Фермора, а с остальными силами прошёл через Самогитию[109] и остановился на зимних квартирах в Курляндии.
Но если в Петербурге ликовали после победы 30 августа, то теперь были поражены тем, что Апраксин вместо продолжения наступательных действий намеревался идти назад. Во весь голос возопили посланники Франции, Австрии и Саксонии. Граф Эстергази всё ещё радовался донесениям Сент-Андре, австрийского военного агента при русской армии, однако и сама армия, и её командующий получили весьма суровую оценку одного прикомандированного к ней австрийского офицера:
«Ежели принять во внимание, сколь мало порядка в сей армии, то и не следует удивляться всем несчастьям и бедам, в оной происходящим <…>.
Когда фельдмаршал Апраксин встретился с толикими препонами продвижению его армии, каковое сходствует с переселением некоего варварского народа, принужден он был, прежде чем вступить в Пруссию, отправить обратно избыток повозок и лошадей, как советовал ему генерал де Сент-Андре, а также избавиться от большей части своих татар, каковые пригодны лишь на то, чтобы опустошать занятую местность. Надо было что-то делать с множеством повозок, которыми сообща владели солдаты.
При известии о Кошеницкой баталии в Богемии[110] имевший вполне определённые инструкции фельдмаршал Апраксин решился вступить в Пруссию и совершил сие, не приняв даже малейших мер предосторожности. Он счёл вполне достаточным выслать вперёд казаков и калмыков, которые подвергали всё вокруг грабежу и разорению, так что для шедшей за ними армии уже ничего не оставалось. Сей генерал дал обитателям Пруссии наикрепчайшие заверения в защите и восстановлении порядка и дисциплины, и жители сей Провинции поспешали со всех сторон для принятия присяги, безропотно доставляя всё, что от них требовали. Но едва утвердились они в своей доверчивости, как воспоследовали всяческие обиды, поджоги домов, убийства, насилия, взламывание церквей и святотатства, вплоть до извлечения из земли мёртвых тел. От сих неслыханных ужасов сия столь процветающая и изобильная страна, где любая другая армия могла бы безбедно существовать в течение долгого времени, превратилась в истинную пустыню. Все сии жестокости принудили несчастных обывателей бросить свои земли и бежать от русских варваров в надежде найти у прусской армии убежище и оружие для мщения. <…>
Все неудачи сей кампании объясняются: 1. неспособностью командующего, который позволил руководить собой злонамеренным людям; 2. его амбициями, алчностью и нежеланием действовать. <…>
Хотя согласно всеобщему мнению русский солдат хорошо переносит всяческие тяготы, однако опыт показывает, что эти с виду столь крепкие люди вследствие дурной пищи менее выносливы, нежели наши. Сие подтверждается ещё и тем, что в течение трёх лет Россия выставила более 150 тыс. рекрутов, но при этом её пехота уменьшилась к концу кампании с 50 тыс. до 20. За одно лето число больных достигло 10 тыс., равно как столько же насчитывалось и умерших. Из всего сказанного следует, что нельзя рассчитывать на серьёзную помощь со стороны сей державы, каковая, обладая великими природными богатствами, столь плохо исполняет свои обязательства и не в состоянии при нынешних порядках что-либо противупоставить хорошо дисциплинированным войскам.
При первом знакомстве с русской армией более всего поразил меня её авангард, состоявший из двух полков кавалерии и пяти пехотных: едва тащившиеся малорослые лошади и люди самой дурной наружности. Пехота, насчитывающая едва 20 тыс. чел., находится в крайне жалком состоянии. Через два лье после авангарда я встретил колонны повозок, но ничто не указывало на то, что за ними идёт армия. По дороге едва брели больные, и многие почти замертво падали по обеим её сторонам. Тут же замешалась и целая толпа мародёров вкупе с погонщиками, сопровождавшими по трое, а то и более, каждую корову и каждого быка. Саму армию я нашёл лишь в двух лье, но не увидал не только двух линий, но даже и одной в должном порядке. Мне сказали, что у русских не принято становиться лагерем на две линии, а предпочитается угол, полумесяц или каре, так чтобы штаб и обоз всегда были в центре. <…>
Повседневная армейская служба такова же, как и все прочее. Фельдмаршал Апраксин никогда не даёт себе труда разведывать неприятельские позиции, и его генералы неукоснительно следуют сему примеру. Вследствие сего получались одни только ложные известия о местонахождении и маршах пруссаков. Аванпосты и передовые разъезды дело здесь неслыханное. Всё передоверено казакам и калмыкам, кои обычно ничем, кроме грабежа, не занимаются. Фельдмаршал никогда не прибегает к услугам шпионов, зато г-н Левальд держал при самом фельдмаршале гоф-фурьера[111], который почти всякий день ходил в прусский лагерь, дабы сообщать, что происходит и о чём говорят не только в русских полках, но и у самого главнокомандующего. Сему несчастному, когда он был разоблачён, удалось спастись…»