В тот же день Фермор с восторгом доносил императрице:
«Довольно того, что находящиеся при армии знатные волонтёры отзывались, в гисториях таких примеров не найдётся, чтобы днём, пришед к такому сильному городу, прямо без заступа под городские пушки идти, неприятеля прогнать, бомбардировать и форштадтом овладеть… с потерею всего 11 убитыми и 29 ранеными»[148].
Однако пожар в городе не повредил укреплений, а рукав реки так и продолжал своё течение, преграждая путь для осаждающих. К тому же приближался и сам Фридрих II! Фермор должен был горько пожалеть о потерянных у Обры и Ницы днях. В ночь с 16-го на 17-е русские продолжали укреплять предместье, не прекращая бомбардировку, которая, впрочем, в два последующих дня несколько ослабела ради экономии снарядов. Солдаты, добывавшие вражеские ядра, получали за них особую награду. Постоянно пополнявшийся людьми и припасами кюстринский гарнизон начал уже выигрывать продолжавшуюся и 19, и 20 августа артиллерийскую дуэль и направлял уничтожающий огонь на захваченное предместье, сделав при этом 1353 выстрела. Казаки и гренадеры не смогли выдержать столь сокрушительной бомбардировки.
Фермор понял, что не удастся ни пробить брешь в стенах, ни форсировать Одер, не говоря уже о напрасной отсылке Румянцева. Однако 18 августа майор Штрик захватил мост у Шведта, в 60 верстах ниже по течению, и отбросил пруссаков. Таким образом, у русских оказалась стратегическая переправа колоссальной важности. Фермор представил этот воинский подвиг в столь выгодном свете, что Штрик получил именную монаршую благодарность и в награду годовой оклад жалованья. Румянцеву, который двигался на Старгард для соединения со шведами, было велено быть готовым поддержать Штрика в случае контратаки пруссаков или вылазки штеттинского гарнизона. Но Румянцев и сам уже находил своё положение слишком рискованным и был рад приказу идти на Шведт. Фермор поступил бы ещё благоразумнее, если бы отвёл его к самому Кюстрину. Но в тот момент русский главнокомандующий не сомневался, что Фридрих попытается перейти Одер и ударить в правый фланг осаждающих. И он любой ценой хотел помешать этому, посылая одного курьера за другим к Румянцеву с требованием удерживать Шведт до последнего солдата. На помощь Штрику была послана также конница Стоянова и чугуевские казаки. Между Шведтом и Кюстриным Фермор эшелонировал донцов и драгун Хомутова. Все эти войска очень пригодились бы ему в день решительного испытания, так же как и краснощековские донцы, которые всё смелее и смелее переплывали Одер и опустошали весь Бранденбург, забирая скот и взимая контрибуцию. Они бесстрашно ставили свои лагери ниже Кюстрина, как раз на том пути, по которому должен был идти Фридрих II.
Глава восьмаяБитва при Цорндорфе (25 августа 1758 г.)
Фермор знал, что прусский король уже на марше, но никому в точности не было известно, сколь велика его армия. По разным донесениям, от 15 до 40 тыс. чел. И каким именно путём он идёт? Один из конфидентов Фермора, князь Сулковский, уверял, будто Фридрих движется на Позен, намереваясь ударить в тыл русской армии. Единственная достоверность заключалась в том, что нельзя было рассчитывать на помощь ни шведов, ни австрийцев. Первые не сделали ничего для соединения с Румянцевым; вторые неспешно двигались к Лузации, хотя Даун прекрасно знал, что общий враг уже покинул лагерь в Ландсгуте и спешит в Бранденбург навстречу русским. Фельдмаршал обещал не спускать с короля глаз и при любых перемещениях следовать по его пятам. Но когда уже обнаружилось северное направление Фридриха, Даун отнюдь не изменил своего движения на запад. Он и не собирался опережать русских, а лишь с присущими ему ловкостью и коварством осуществлял свои марш-манёвры. И неприятель не замедлил воспользоваться этим.
Несмотря на поражение Левальда при Грос-Егерсдорфе, где прусский фельдмаршал пунктуально следовал стратегическим советам Фридриха, сам король упорствовал в своём легкомысленном презрении к русской армии. Он упорно игнорировал произведённые в ней реформы и всё так же считал её ничуть не изменившейся со времён Миниха[149]. Ему казалось, что при сближении с неприятелем русские выстраиваются в огромные вытянутые каре, отягощённые неимоверным обозом, и не способны не только маневрировать, но даже перемещаться, подставляя себя таким образом под мушкетный и картечный огонь. Для победы достаточно сначала поколебать эту живую крепость интенсивным огнём артиллерии, затем расколоть её яростным натиском конницы и довершить всё залпами и штыками пехоты. Поспешая из Силезии навстречу неприятелю, король снова расспрашивал старого фельдмаршала Кейта, который командовал русскими войсками ещё при Анне Ивановне.
«А что такое русская армия? — Государь, это храбрые солдаты, умеющие превосходно защищаться, но у них плохие командиры. — Прекрасно! Вот увидите, с первой же атаки я разгоню этих негодяев. — Должен по всей правде сказать Вашему Величеству, что эти негодяи не так-то легко обращаются в бегство. — Ладно, сами убедитесь, теперь это совсем не те русские, как в ваше время»[150].
И действительно, они были уже не те — военные реформы 1755–1757 гг.[151] сделали их намного сильнее, чем при Кейте и Минихе. Королю ещё предстояло узнать это, но после Цорндорфа было замечено «его молчание в разговорах с фельдмаршалом касательно всего, что относилось к русским».
10 августа Фридрих писал к своему брату Генриху из лагеря у Грюссау:
«Прошу вас сохранить в абсолютной тайне всё в сем письме содержащееся и назначенное лишь для собственного вашего осведомления. Завтра я выступаю противу русских. Поелику случайности войны порождают всякого рода происшествия, и меня легко могут убить, долгом своим поставляю уведомить вас о принятых мною решениях, особливо касательно вашей должности как полновластного попечителя нашего племянника. 1. Если я буду убит, надобно без промедления привести все войска к присяге моему племянику[152]. 2. Необходимо ни в коей мере не ослаблять наших действий, дабы противник не мог догадаться о перемене командования. 3. Вот теперешний мой план: по возможности наголову разгромить неприятеля и сразу же отправить графа Дону на шведов, а самому оборотиться противу австрийцев»[153].
По всей очевидности, Фридрих надеялся при первой же встрече с русскими повторить ситуацию известного афоризма: Veni, vidi, vici[154].
Из 55 тыс. чел., которыми король командовал в Силезии, 40 тыс. он оставил для защиты позиций и наблюдения за австрийцами, а сам взял всего 15 тыс.: 14 батальонов пехоты и 38 эскадронов, в том числе и самых лучших из его кавалерии. Фридрих шёл с наивозможной быстротой, «подобно баску», как он сам говорил. Это не мешало ему ночами напролёт читать цицероновское «De natura Deorum»[155] и «Tusculanae»[156], беседовать с Каттом о философии и метафизике и сочинять vers de roi[157].
12 августа он был в Лигнице, 13-го в Гайнцендорфе, 15-го в Далькау, 16-го в Вартенберге, 17-го в Плотове, 18-го в Кроссене, 19-го в Зибингене. 20 августа Фридрих соединился во Франкфурте с графом Доной, который привёл ему ещё 18 тыс. чел., и, таким образом, у него насчитывалось уже 33 тыс. при 117 пушках, не считая полковых орудий. Король произвёл смотр всей армии и был поражён разницей между войсками, пришедшими из Восточной Пруссии и Померании, хорошо обмундированными, отдохнувшими и накормленными, и своими собственными, изнуренными, чуть ли не в лохмотьях, с лицами, почерневшими на зимнем солнце. Он не скрывал, что больше доверяет своим «силезским чертям», чем прусским «медвежьим шапкам»[158]. Егерсдорфское поражение тяжёлым бременем всё ещё лежало у него на сердце.
Как только Фридрих вошёл в те места, где уже похозяйничали казаки, ему пришлось утешать несчастных и помогать погорельцам. Крестьяне повсюду встречали его криками восторга как своего отца и избавителя.
В Вартенберге он узнал о нападении русских на Кюстрин и сразу написал генералу Доне: «Кюстрин должен держаться любой ценой под страхом смерти и прежестоких кар для всякого, кто осмелится хотя бы заговорить о капитуляции»[159]. Уже во Франкфурте Фридрих мог слышать гром пушек, обстреливавших его город. Болотов пишет (несомненно по каким-то немецким рассказам), что короля видели на крыльце того дома, где он остановился, смотрящим с искажённым лицом в сторону Кюстрина. При каждом залпе он набирал в нос понюшку табака. Но всё оказалось намного хуже, когда на следующий день он въехал в сожжённый дотла Кюстрин и смог понять все размеры бедствия. Встретившиеся ему прусские кавалеристы кричали: «Отец! Не беспокойся, мы порубим всех этих негодяев! Никому не будет пощады! Никому!»
Письма, где Фридрих описывает эксцессы русских в деревнях: сожжённые дома, убийства людей, насилия над женщинами, заставляют вспомнить о бюллетенях Наполеона, где он оповещал всю Европу о зверствах «этих варваров», которых безжалостная политика Австрии обрушила на Германию. Но не примешивались ли к подобным протестам Фридриха и Наполеона и политические виды? И разве вспомнил возмущённый страданиями своих подданных прусский король, как он обошёлся с жителями Саксонии? Сколь бы искренней ни казалась его печаль при виде бедствий войны, постигших и его отечество, не были ли жалобы Фридриха порождены желанием оправдаться самому или же повлиять на общественное мнение того «чувствительного» XVIII века?