Потомки богов
Впрочем, остяцкие князья, покряхтев, стерпели и были с того времени верны России. Не все, правда, – мятежи случались, – и не всем повезло остаться «князцами» (мелочь со временем выродилась в обычных «инородческих» старшин), но уж Обдорские стояли на правильной стороне всегда и нерушимо. В результате чего, со временем вознеслись неимоверно. Манда, при Федоре Иоанновиче съездив в Москву и вернувшись Василием, построил первую в тех краях церковь, сын его Мамрук отличился верностью в годы смуты, убив князьков, предполагавших восстать, – а дальше, один за другим, пошли Ермак, Молюк, Гында, Тучабалда, Алексей (Тайша). Начиная с Василия II и Константина (Анды) Тайшина, Тайшины и Мурзины, князья Обдорские, формально считались автономными правителями наследственных земель, – этакая параллельная власть, вроде «традиционных королей» нынешней Африки, – но неуклонно шли в гору. В принципе, речь сейчас идет не об истории хантов, хотя она сама по себе интересна и когда-нибудь, дай бог сил и времени, мы об этом всенепременно поговорим. Нынче же ограничусь тем, что в январе 1768 года именным указом императрицы, на основании «данных предкам… жалованных грамот», князь Матвей Тайшин, «оставшийся наследником» в Обдорских городках и волостях, был «утвержден в княжьем достоинстве». Став, таким образом, одним из немногих в Империи «жалованным князем», то есть уже не туземным вождем с привилегиями, а по всей форме титулованным российским дворянином.
Его детей, а затем и внуков, старались приохотить к цивилизации, однако те упирались (им все нравилось). Их приглашали ко двору, – хотя, конечно, как некую диковинку, – напоказ вельможам и заморским послам. Им дарили кафтаны, самовары, кортики, вручали медали, а потом, утомившись, отпускали экзотов восвояси. И они весьма гордились признанием. Иван Тайшин (речь о нем впереди), возглавивший хантов в первой половине XIX века, еще в молодые годы, «показывался всюду не иначе как в жалованном бархатном халате, при кортике, с медалью на шее и в сопровождении служителя, несущего грамоту, удостоверяющую княжеское достоинство». Вот так. Никак иначе. Под старость же, по свидетельству ехидного А. Миддендорфа, и вовсе «дошел до того, что стал чувствовать свое достоинство. Он обзавелся телохранителем, и когда его разбирала охота выказать свой сан, то он время от времени бросал на землю свою шапку, которую телохранитель должен был поднимать».
Заплати налоги и спи спокойно…
Меж тем, пока его светлость процветал, обретая человеческое достоинство, подданным было не до таких пустяков. Жилось все хреновее. Москва, а вслед за нею и Петербург, правда, видели, что с нищих взять нечего, и устанавливали для северян нормы ясака вполне терпимые, но если ненцам, все решавшим кругом и старейшин кругом же выбиравшим, жить было относительно сносно, то ханты, более цивилизованные, выли воем. С них рвали все, кто мог. И царевы слуги, и свои князья (без всякой нормы), и, конечно, заезжие купцы, – страшная вещь монополия, – продавать что похуже, но чем подороже. Варианта отказаться от покупок у хантов не было. Если ненцы хотя бы вели дела с купцами напрямую, делая заказы, торгуясь и проверяя качество поставок, то у хантов в качестве главного закупщика выступал князь, вполне находивший с представителями бизнеса общий язык, а с князем, отбивающим свои деньги, не поспоришь. Не стану предъявлять скучные цифры, но, поверьте, нам с вами жить такой жизнью не понравилось бы.
К тому же сборщики ясака, – естественно, тоже княжьи люди, – оценивали меха по одному тарифу, а сдавали в казну совсем по другому, пиля маржу с местными чиновниками. Если же кто-то не мог рассчитаться, брать в долг приходилось под дикие проценты, причем идти за ссудой к русским купцам (очень не ангелы, они все же драли не семь шкур, максимум пять) строго запрещалось. А все жалобы, даже и тех же купцов, с которых князья требовали дикие откаты, умирали в обдорских канцеляриях, где все, от копииста до высшей власти, самого «заседателя Соколова», непросыхающего алкоголика, ели с руки Тайшиных. Сходило князинькам с рук и такое серьезное нарушение закона Империи, как продажа подданным «зелена вина», причем тут уж без особых накруток, поскольку пьяненький хант уходил в себя, успокаивался и не качал права. В конце концов, пошло вообще по полному беспределу. В 1818-м правительство, изучив экономические показатели края, определило четкий размер ясака, – песцовая шкурка (или 3 рубля 62 копейки), – со взрослого мужчины в год, указав, что рубль из собранного идет князю. Однако Иван Матвеевич повелел платить 7 рублей, из которых в бюджет отчисляли положенные 2 рубля 62 копейки, а пятерку с лишним оставлял себе, сколько-то, разумеется, отчисляя, на выпить и закусить главе администрации.
Иоанн Великий
На фоне этого, как писал современник, «остяки на самоядь волками стали смотреть, считая счастливой». Их можно понять: ненцы, конечно, не были счастливы, они были беднее хантов (угодья хуже, оленей меньше), но, по крайней мере, с них брали только положенное. Правда, «многооленные» (были такие, хоть и мало), напротив, с завистью посматривали на Обдорск, тамошние порядки им были по душе. Однако верховный ненецкий старшина, Пайгол Нырымин, казавшийся вечным (ему в 1820-м было около 90 лет), потачки таким настроениям не давал, стараясь придерживаться старых добрых правил, и с чиновниками, – поскольку был «знатным лекарем», умевшим лечить детей, а в хороших педиатрах нуждаются все и всегда, – тоже умел ладить. А потом он умер, и все сразу стало как-то не так. По обычаю, с уходом «первого старейшины» ненцам надлежало, «собравшись кругом», избрать преемника из действующих старейшин, – вроде как кардиналы Папу, – вслед за тем, получив рекомендации Обдорска, утверждение Березова и (уже чистая формальность) подтверждение Петербурга, избранник официально заступал на пост. Однако такого давно не случалось (Пайгол стоял у руля лет шестьдесят), и как-то вышло, что на круг прибыли в основном «многооленные». Купив за табак, сахар или даже олешка у бедных родственников право говорить от их имени, они съехались, имея кто 10, кто 35, а кое-кто и под сотню голосов, и (причины неведомы, а своих версий навязывать никому не хочу) единогласно выдвинули на утверждение кандидатуру Ивана Тайшина. Что и было державной властью одобрено.
Сообщение о таком деле рядовых ненцев удивило (Тайшиных издавна не любили, а уж видя, что творится у соседей, так и подавно), но голоса-то продавали честно, по справедливой цене, так что и сетовать было не на что. Разве лишь поворчали. Господа же выборщики получили от весьма довольного (как же, вековая мечта рода исполнена, самоеды подчинены, и оленей будет больше, а сам он теперь равен великому Давиду Восстановителю, о котором, впрочем, Иван Матвеевич ничего не знал) князя тарханные (льготые) грамоты, уравнявшись со старшинами хантов. Полное равенство в правах и обязанностях с хантами, но рядовыми, рухнуло и на всех прочих ненцев. Принимая же во внимание, что годы (климатологи в этом единодушны) были неурожайны, летом щедры на лесные пожары, а зимой на оттепели, губившие ягель, и звероловные угодья оскудели до крайности, новые порядки довольно скоро довели не привычных к поборам, от которых никто никого не освобождал, ненцев до лютого голода. А учитывая, что народ привык жить скудно, но пристойно, от таких пертурбаций успев отвыкнуть, чего-то вроде явления первого национального героя следовало ждать.
Zorro
О Ваули Пиеттомине, фартовом парне из рода Ненянг, что кочует в Тазе, на границе тундры и леса, впервые заговорили весной 1825 года: он с тремя «есаулами» сделал налет на старшинские табуны и отогнал часть оленей, где пару-тройку, где полдюжины, а где и десяток, раздав их бедноте в голодающих районах Таза. Это удивляло. «Воровская самоядь», то есть мелкая уголовщина, была давней докукой властей, но так, как Ваули, из пацанов раньшего времени не поступал никто. Ненцы просто не знали, что такое бывает, и Ваули поначалу даже пришлось объясняться. Не без труда, но сумел, заработав славу великого шамана, вещающего волю добрых духов. Затем, с растущей на глазах группой поддержки, «числом в десять, а другие говорят, что десятка полтора», перекочевал на Приуральскую равнину и проделал «экспроприацию» еще несколько раз.
Все это длилось несколько лет. Поймать лихого парня никак не могли. То есть возьмись они за дело всерьез, прислав казаков, конечно, поймали бы, но по закону мелкие внутренние дела «инородцев» были в полном ведении князя, и даже купленный с потрохами Соколов заявлял Ивану Матвеевичу, что «стражников у него только два, и те во все дни хмельны, сердиты и мест не знают, да и недосуг ему, заседателю, на глупости». Типа, пусть наглеца изловят и приведут, и вот тогда-то власть ему покажет кузькину мать. Такая неуловимость постепенно сделала Ваули живой легендой, и когда в конце 1838 года Пиеттомина, наконец, «угостив водкою до упаду», сумели задержать, тундра объяснила это исключительно «злым колдовством», выразив мнение, что сын Ненянгов обязательно развеет чары. Так оно и случилось. Правда, не сразу. Сперва Березовский суд, – вот тут Соколов отработал честно, – назначил задержанным, Ваули и его «есаулу» Магари Вайтину, наказание очень суровое: год каторжных работ в местах «не столь отдаленных» и поселение там же. Но, главное, 101 удар кнутом. Иными словами, смерть.
Правда, результат оказался неожиданным. Князя можно понять, он хотел отомстить за ночные страхи и с гарантией устранить нахала навсегда, но масштаб «кнутобойства» (завуалированная вышка), согласно законам Империи, предполагал конфирмацию судом высшей инстанции. А Тобольский губернский суд, до которого Тайшину дотянуться руки были коротки, по требованию губернатора Талызина изучив дело, факт «разбоя», конечно, подтвердил. Но признал и то, что «сей Ваули никого не убивал и увечий не причинял, а отбирал у граждан лишь часть достатков, и себе не многое оставлял, только чтобы жизни не лишиться, но почти все отдавал иным, чтобы бедным самоедам не лишиться жизни». Кроме того, было принято во внимание, что «преступники чистосердечно во всем сознались», что «их роду свойственно незнание законов», что «по дальности их места жительства никак невозможно было без оленей добраться в Обдорск и взять в долг муки» и, наконец, что «общество желает не карать, но токмо удалять их от себя».