(«Земли, лежащие на северо-востоке на пространстве нескольких тысяч ли и никогда раньше не принадлежавшие Китаю, вошли в состав Ваших владений»). Зато левобережье вновь становилось «ничейной землей» без суверена. В связи с чем, кстати, вплоть до начала XIX века в Поднебесной были строго запрещены какие бы то ни было переселения в «буферную» зону, причем нарушение этого запрета маньчжурами каралось каторгой, а этническими китайцами – смертной казнью. Много позже, правда, китайские историки озвучат иное мнение. «Царская Россия, воспользовавшись Нерчинским договором, уступленный китайской стороной район к востоку от Байкала до Нерчинска включила в состав своей территории. Факты свидетельствуют, что царская Россия – агрессор, Китай – жертва агрессии. Китай в тех исторических условиях не мог не пойти на серьезные уступки, а царская Россия извлекла для себя серьезные выгоды», – возмущаются авторы «Военной истории Китая», официального издания Академии военных наук КНР (1992). Однако если вспомнить о «почетной страже» князя Сонготу под Нерчинском, не говоря уж о предшествующих событиях, вопросы о том, кто на кого давил, кто «извлек для себя серьезные выгоды» и кто «в тех исторических условиях не мог не пойти на серьезные уступки», звучат несколько двусмысленно.
Конец – это только начало
Впрочем, Нерчинский договор, важный и актуальный для обеих сторон, был крайне далек от совершенства. Во всех смыслах. Мало того, что три официальных варианта документа, русский, маньчжурский и латинский, содержали разное количество статей, во многих случаях не совпадавших по содержанию, но и географические ориентиры в них оговаривались навскидку, именовались условно, а хоть сколько-нибудь точную демаркацию границы никто не проводил, ограничившись общими, на глазок, прикидками типа «от этого ручья до вон той горы, а потом по хребту и аж до моря». Это вполне соответствовало традиционной китайской практике не утруждать себя конкретикой в договорах с «варварами», дабы впоследствии иметь возможность настаивать на «необходимости уточнений» в пользу Поднебесной. Однако этот же нюанс (о чем, скорее всего, не думал Головкин) в перспективе давал основания и российской стороне поднять вопрос о пересмотре границы в Приамурье и разграничении территории Приморья, тем паче что «нерчинская» линия была навязана под прямым давлением. Именно так и случилось каких-нибудь 169 лет спустя. Но это уже совсем другая история…
Глава XХХ. АМУРСКИЕ ВОЛНЫ (2)
Китайские предупреждения
Status quo, определенный в Нерчинске, худо-бедно держался 35 лет. Срок не то чтобы большой, но и немалый. Многое за это время изменилось. Долгое царствование императора Канси оказалось благотворным для Поднебесной. Оживилась и окрепла экономика, стабилизировались общественные отношения, понемногу (при активном содействии властей) сглаживались отношения между вояками-маньчжурами и людьми хань, элиту которых уже не резали за малейший взгляд искоса, но, напротив, всеми средствами прикармливали, вовлекая в управление государством. Неудивительно, что XVIII век стал эпохой величия; на месте разрушенной, почти не существующей страны возникла богатая, мощная, невероятно агрессивная держава, развивавшая военную активность по всем направлениям, от Джунгарии до Тибета, и на всех фронтах решающая задачи, не считаясь со средствами. Средства коммуникации в те дни оставляли желать много лучшего, однако о многом из сказанного в Петербурге знали и, учитывая неизбежность усиления «натиска на восток», беспокоились. Поэтому в 1724 году, когда император Юнжчэн, сменивший казавшегося вечным Канси, неожиданно известил российское правительство о желании наладить контакты, решить все проблемы и подписать окончательный, «вечный» мир, решение было принято незамедлительно. Уже в октябре 1725 года полночный посол Савва Рагузинский прибыл в Пекин, где был принят с подчеркнутым уважением. Однако на первой же «конференции», как только была оглашена повестка переговоров, подготовленная хозяевами, стало ясно: легко не будет. Красиво рассказав, сколь важна для мира во всем мире дружба навек двух великих держав и вскользь, как легко решаемое, перечислив возможные торговые и гуманитарные преференции, принимающая сторона без особых экивоков сообщила, что основной темой встречи видит более чем назревший вопрос об уточнении границ. Конкретно речь шла о нескольких небольших районах, якобы ошибочно переданных России и ныне заселенных российскими подданными, однако в подтексте, как позже напишет в отчете Рагузинский, наличествовал (не цитата) прозрачный намек на желание Пекина уточнить «уровень суверенитета» Китая над левым берегом Амура. Иными словами, снять «запрет на колонизацию», – безусловно, формально, всего лишь формально, Поднебесная готова дать любые гарантии того, что никаких переселенцев на Амур не направит.
Что интересно, китайская сторона, скорее всего, не лукавила. С точки зрения миграционной политики северные территории Пекину были абсолютно не интересны. Совсем иное дело – принципы. Считая себя безусловными правопреемниками предыдущих, «полноценно китайских» династий, Цины придерживались (лучше, наверное, сказать – исповедовали) точку зрения, согласно которой Поднебесная не может терять принадлежащие ей территории, даже если право на обладание ими крайне сомнительно и даже если такое право существует только в воображении политиков. Глубинный смысл китайских требований заключался в том, что, дай Рагузинский хотя бы малейшую слабину, следствием, возможно и даже наверняка не сразу, а лет через 10—20, но непременно стали бы претензии на «ничейное» Приморье и требования пересмотра рубежей «русских» территорий. Между прочим, учитывая отсутствие демаркации, не лишенное оснований, и ежели не «аж до Якутска», как при Канси, то что-то типа того. Разобравшись в сюжете, Рагузинский выстроил блестящую контратаку. С кем, собственно, уточнил он, заключался договор в Нерчинске? Явно не с Китаем, поскольку Поднебесной северные края никогда не принадлежали, а с Домом Цин, как представителем на тот момент еще не совсем интегрированной с Китаем маньчжурской Чоусянь. Да, на сегодня ситуация в корне изменилась, и ревизия договора предлагается правительством Китая. Но, в таком случае, не логично ли будет вернуться к «нулевому варианту», позволив российским войскам занять ставшие вдруг спорными территории «буферной зоны» (бывшего Албазинского воеводства), и уже с позиции «силового равновесия» продолжать это, бесспорно, интересное и важное обсуждение? Конечно, такой вариант поставит под сомнение легитимность Дома Цин относительно Поднебесной по состоянию на 1689 год, но чем не пожертвуешь ради справедливой демаркации границ?
Короче, Савва разливался соловьем, прекрасно сознавая и то, что занимается голимой софистикой, и то, что опытные китайские дипломаты это тоже прекрасно сознают. Однако ловушка была безупречна. Принять предложение российского посла означало для усиленно «китаизирующихся» Цинов гласно заявить о том, о чем они и кнутом, и, начиная с эпохи Канси, многими-многими пряниками пытались заставить забыть китайскую элиту – о себе, как захватчиках, оккупантах и варварах, не столь уж давно заливших Поднебесную кровью. Никаких встречных предложений придумать не смог даже консилиум лучших юристов-международников, собранный по приказу Сына Неба. Единственной альтернативой могла бы стать угроза силой, и угроза эта была бы вполне реальной, поскольку в то время и в тех местах противопоставить войскам Поднебесной русским было фактически нечего, однако обострять до такой степени в планы Цинов не входило совершенно. Во-первых, об успехах России при Петре они были, хоть и в искаженном виде, но информированы, во-вторых же, и в-главных, переступать «красную линию» во имя голого принципа, имея в активе тяжелейшую войну с ойрато-тибетской коалицией, а в планах – экспедиции в юго-восточную Азию, они вовсе не собирались. В итоге, выдержав более трех десятков «конференций» и две аудиенции у Сына Неба, одна из которых прошла даже (невиданное дело!) «без галстуков», Савва не отступил ни на шаг, буквально выдавив из китайцев признания «принципа Тория» («Пусть каждый владеет тем, что ему принадлежало»). И, соответственно, заявления об отсутствии претензий к статусу «буферной зоны». На таких условиях 21 октября и был подписан договор, названый Кяхтинским (по месту, где в 1728 году состоялся обмен ратифицированными текстами) и переводящий отношения стран из «условно-мирных» в «конструктивные» (регулярная торговля, льготный таможенный режим). А то и в «дружеские». По крайней мере, трудно оценить иначе согласие Цинов, ревностно оберегавших официозное конфуцианство, на открытие в Пекина Русской духовной миссии, имеющей право проповедовать среди грамотных китайцев православие…
При полном непротивлении сторон
Ни много ни мало, а 130 лет Кяхтинский договор определял отношения двух империй и всех вполне устраивал. Китай менялся. Цины уничтожили Джунгарию, покорили Тибет, припугнули Вьетнам и Бирму, однако понемногу скатывались в застой, а в поисках выхода (что поделать, элиты портятся быстро) принимая худшие из возможных мер, вроде новой волны «второсортизации» китайцев и закрытия страны от «вредных влияний» извне. Вновь, как сто с лишним лет назад, страну захлестнула волна крестьянских восстаний, подготовленных тайными обществами, из поколения в поколение мечтавшими изгнать «варваров» и восстановить в Поднебесной «золотой век» династии Мин, о которой уже никто ничего конкретного не помнил, в связи с чем популярность ее выросла неимоверно. Пиком, но отнюдь не завершением серии бунтов стала гигантская война Белого Лотоса, разорившая и обескровившая самые богатые провинции. В 1840—1842 годах прогремела т. н. Первая опиумная, показавшая, что правительство, даже желая чего-то хорошего, мало на что способно, зато «заморские черти» могут при желании поставить Поднебесную на колени. Менялась и Россия. Пережив век золотой Екатерины, и дней Александровых прекрасное начало, и суровые времена Николая Палыча, она вошла в эпоху крутого подъема, и проблема освоения Дальнего Востока, а значит, в первую очередь, судоходства по Амуру, наконец-то сделалась достаточно актуальной.