Так что ж означало вызывающее заявление? А вот что: оно было точным указанием на свое место в поэзии — именно в ней, не вне. Было рассчитанным путем к успеху, и расчет оправдался.
Пушкин писал Рылееву о Батюшкове: «…Уважим в нем несчастия и не созревшие надежды», и, конечно, наш современник-литературовед не устоял перед соблазном присовокупить, что вот-де, то же можно сказать и о Рылееве.
Разумеется, можно и должно — если иметь в виду его гибель на виселице. И все же…
«Рылеев пришел вовремя…» — сказал тот же литературовед, Юрий Верховский. И хотя его уход невозможно назвать, не кощунствуя, также свершенным вовремя, тем не менее судьбу поэта Рылеева надо признать сложившейся. Счастливой! «Рылеев — средоточие гражданской поэзии, как она могла наиболее цельно выразиться в условиях времени, среды, ее идеологии и художественного вкуса…» (тот же автор). Да. В стихах Рылеева, притом не столько в их достоинствах, сколько в недостатках (средь коих особенно очевидны — ди-дактичность, метафорическая нищета, наличие «положительного примера» в прямолинейно очерченных лицах русской истории), остро нуждалась молодежь перед 1825 годом, не раньше и не позже восстания: «сегодня рано, послезавтра — поздно». И хотя почтение к этим стихам сохранялось и после — конечно, из-за трагической судьбы сочинителя, — но уже было ясно: будущего у них нет.
Не в широком, не в типологическом смысле, — наоборот, такая поэзия время от времени выходит на первые позиции, и не только пресловутый Семен Надсон, но и (чур меня, чур!) Демьян Бедный находит широкий отзыв вовсе не по приказу сверху. Но, с лихвой использовав свой исторический шанс, исчерпав свой момент и себя в этом моменте, кумир уже не доходит до следующих поколений. Если и помнится им, то — как легенда, как миф, который лучше не проверять реальностью созданного поэтом: не выдержит.
Рылеев стал мифом если и не при жизни, весьма короткой (1795–1826), то сразу после жизни; финал отбросил трагический отблеск на всю предыдущую жизнь. В сознании современников и даже знавших его хорошо стал рисоваться певец обреченности, и, когда хотят доказать это, неизменно вспоминают строки из «Исповеди Наливайки», самые у него знаменитые (не считая, понятно, сакраментального: «Я не поэт…»):
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей парода. —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю…
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!
В «Воспоминании о Рылееве», писанном декабристом Николаем Бестужевым уже в ссылке, годы и годы спустя (отмечаю это), запечатлен рылеевский разговор на сей счет с братом мемуариста Михаилом:
«Пророческий дух отрывка невольно поразил Михаила. — Знаешь ли, — сказал он, — какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобою. Ты как будто хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах.
— Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении, — сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России…»
Щекотливое это дело — пытаться оспорить показания современника, даже если он их писал погодя и получил из вторых рук, даже если они отдают беллетристикой и Рылеев (что отмечаю не первым) экзальтирован в «Воспоминании» в точности, как персонажи романтических повестей Николая Бестужева, достойных его брата Марлинского. Правда, зато как раз последняя аналогия позволяет предположить, что Кондратий Федорович… Ну, не скажем: играл и позировал, но — доигрывал то, что говорит его Наливайко, им же и поставленный в театральную позу. Для поэта такое доигрывание ничуть не зазорно, напротив: бывает, доигрывают и всею жизнью, и самой смертью.
Но уж слишком многое начисто опровергает эту якобы склонность Рылеева к трагически-вещим предсказаниям.
«Рылеев в душе революционер, сильный характером, бескорыстный, честолюбивый, ловкий, ревностный, резкий на словах и на письме, как доказывают его сочинения». — Цитирую «Автобиографические записки» Александра Боровкова, чиновника при Следственном комитете, занимавшемся делом декабристов, составителя «Алфавита членам злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу…», и вот, значит, как воспринимались не только дело, но и сочинения Рылеева, пока фигура их автора не стала трагически жертвенной. Но дальше: «Он стремился к избранной им цели со всем увлечением: принимал многих членов, возбуждал к деятельности, писал возмутительные песни и вольнодумные стихотворения, взялся составить катехизис вольного человека… Рылеев был пружиною возмущения…»
Если кому этот образ покажется недостойным доверия по причине, что его создатель принадлежит к «враждебному лагерю» (хотя, будучи пунктуальным чиновником, Боровков отнюдь не был грубо предвзят), — могу предложить иные воспоминания, начатые рылеевской ранней юностью, годами в кадетском корпусе. Характер определился уже тогда: «Рылеев был пылкий, славолюбивый и в высшей степени предприимчивый сорванец». И т. д. — включая то, что бывал зачинщиком «всех заговоров против учителей и офицеров», причем отважно брал всю вину на себя, как, между прочим, потом, на следствии, отличаясь этим от многих своих товарищей, станет тянуть на себя — не одеяло, по поговорке, а смертный саван. «Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря… Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю…»
Стоп! Но коли так, выходит, я зря трачу слова сомнения? Ведь это словно бы подтверждает его репутацию апостола жертвенности, только и ждущего возможности пострадать за родину и свободу, радостно благословляющего крестный свой жребий… Да нет, дело не в этом.
Уже то, что в Петропавловской крепости его настигла душевная смута, отчаяние: восстание не удалось и он, бывший «пружиною возмущения», виноват перед теми, кого вовлек в заговор (не для краха ж вовлек, а ради успеха!), — уже это свидетельствует: такого исхода Рылеев, мятежник, политик, «не Поэт, а Гражданин», человек дела, а не слова, не ожидал…
То есть — что значит не ожидал? Мог ждать, должен был ждать и предвидеть — как боевой офицер, который может погибнуть в любом бою, как дуэлянт, не раз рисковавший жизнью, но на войне тоже надеются выжить, на поединок выходят не с тем, чтобы непременно сложить голову. Точно так же и от восстания Рылеев ждал иного исхода. Ради того и организовывал заговор.
Кстати сказать, для надежды были немалые основания. Что до восстания на Сенатской, оно-то, пожалуй, мало могло рассчитывать на победу… Хотя — поди знай! «Ежели бы саперный батальон (часть, верная императору. — Ст. Р.) опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были бы в руках мятежников… Из сего видно самым разительным образом, что ни я, никто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему». Это ведь не кто иной, как Николай I, который 14 декабря вполне мог быть арестован или даже убит (и что тогда?), только вмешательством случая или Бога объясняет свое спасение. И уж тем более было реально, что восставший Черниговский полк, если бы командиры других сдержали данное слово и присоединились к нему — то есть тогда, по подсчетам опять-таки Николая, набралось бы до шести-семи тысяч мятежного войска, — окажется непобедим. Так что…
«Почти в каждом сочинении Рылеева выливается из его души подобное предвещание…» — то есть, понятно, о неизбежной гибели, об искупительной жертве. «Освобождение отечества или мученичество за свободу для примера будущих поколений были ежеминутным его помышлением…» (тот же Николай Бестужев). Но даже если понимающе объясним очевиднейшие гиперболы: «почти в каждом», «ежеминутным» беллетристической склонностью славного мемуариста, не выйдет портрета, лестного для «планщика». Политик, зачинающий политическое деяние, завлекающий на свою сторону множество сотоварищей и точно знающий, что готовит им верную гибель, — не мученик, а чудовище или фанатик; это, впрочем, почти что одно и то же. Во всяком случае, это не настоящий Рылеев, не «революционер, сильный характером», не настойчивый агитатор-прагматик, создатель своего самиздата, не «пружина», а… Ну, не сказать, чтобы тряпка, однако быть таковым, каким изобразил его Бестужев, немного чести.
А как же с исповедью казака Наливайки, героя поэмы, в которой сей истребитель ксендзов и шляхты из XVI века, точнее, однофамилец его, сконструированный по правилам классицистической поэзии, предвидит свою искупительную смерть? Как быть с подобными «предвещаниями», пусть далеко не «ежеминутными», но и вправду нередкими? А очень просто. Действительно — просто, как просто соображение, что, когда клянутся в верности родине, другу, свободе, женщине, демократии или монарху, всегда обещают, ежели что, служить до последней капли крови, положить на алтарь живот, отдать жизнь за други своя… Всегда, будь то поэтическое излияние или воинская присяга, написанная одна на всех. Формулы могут быть разными, суть — одна: для самого ли Рылеева, для его Наливайки, для героя рылеевской «думы» Сусанина, для Дмитрия Донского, идущего в битву, дабы «ярмо Мамая сбросить с плеч».
Не о том, разумеется, говорим, что Рылеев обещал — за себя или за героев своих — неправду. Он был правдив, но был при этом как все. Сугубо индивидуальным его «предвещание» сделала, повторяю, судьба, а если б случилось иначе, если б они победили, что делали б мы с исповедью стародавнего казака? Или — если б царь оказался помягче, если бы обошлось без виселицы и Рылеев пошел вместе с другими в Благодатск, в Читу, в Петровский Завод?.. Тогда бы, наверное, мы назначили на роль «предвещания» строки из поэмы «Войнаровский»: