.
Но Нарышкину не удалось развлечь императрицу. В дверях показался граф Безбородко с бумагами в руках.
– С манифестом? – спросила государыня, отвечая на низкий поклон графа.
– С манифестом, ваше величество, – отвечал пришедший, подавая папку с бумагой.
Императрица взяла папку, развернула ее, внимательно прочла манифест, объявлявший войну Швеции, и три раза набожно перекрестившись, твердой рукой подписала его.
– Быть по сему! – как бы про себя сказала она: – на начинающего Бог.
II. Тайное свидание
Дачи двух враждовавших при дворе Екатерины II высокопоставленных особ, статс-дамы княгини Дашковой и обер-шенка Александра Нарышкина, действительно, находились бок-о-бок, около Царского Села, собственно в Софиевке. Они разделялись довольно высоким забором, который, кроме того, с обеих сторон густо окаймляли кусты бузины и сирени.
В ночь, следовавшую за подписанием манифеста о войне со Швецией, 30-го июня 1788 года, в Царском Селе и на дачах вельмож, ютившихся около царской летней резиденции, было необыкновенно тихо. Императрица, вслед за подписанием манифеста, тотчас уехала в Петербург, чтобы отслужить молебен в Петропавловском соборе, а за ней последовал в город весь двор и все вельможи, жившие по своим дачам в Царском и в его окрестностях. Все стремилось в Петербург потому еще более, что после молебна наследник цесаревич Павел Петрович должен был отправляться в Финляндию с кирасирским имени его высочества полком.
Тревожное состояние двора немедленно передалось всему населению Петербурга и его окрестностей, особенно, когда стало известно, какие дерзкие требования предъявлял шведский король: он требовал, чтобы Россия возвратила ему Финляндию, чтобы недавно завоеванный Крымский полуостров отдан был опять султану и т. д.; напоминал даже Пугачева, на что императрица, читая его, высокомерную ноту, с улыбкой заметила приближенным:
– Il cite son confrere Pouhaschoff.
Как бы то ни было, но в ночь на 1 июля 1788 года Царское и соседние дачи заметно опустели. А известно, что когда хозяев нет дома, то мыши свободно по столам разгуливают, а когда господ нет дома, то прислуга господствует.
Так было и теперь. Несмотря на непримиримую вражду соседних дач – Дашковой и Нарышкиных, вместе с императрицею уехавших в город, в ночь на 1-е июля заметны были дружеские, хотя тайные, сношения между этими враждующими дачами. Так как летние петербургские ночи очень прозрачны, то и видно было, как около 12-ти часов ночи к бузиновым и сиреневым кустам, разделявшим вместе с забором обе дачи, с той и другой стороны, прокрадывались две человеческие фигуры – от Нарышкиных мужская, от Дашковой – женская. Скоро мужская фигура, непонятно каким чудом, очутилась по эту сторону забора, под сиреневым кустом, росшим в саду Дашковой. Под этим же развесистым кустом мелькало уже и женское платье.
– Здравствуй, Пашенька, – послышался мужской шепот.
– Здравствуйте, Егорушка, – робко отвечал шепот женский. Последовавшие затем несколько мгновений абсолютной тишины под сиреневым кустом дают повод подозревать, что Егорушка и Пашенька целовались. Ну, и пускай их!
– А я сегодня уж третий раз прихожу сюда, а тебя все не было, – прошептал мужской голос.
– Боялась я, Егорушка, – отвечал женский.
– Чего же, Паша, – вить, господа все в городе.
На это не последовало никакого ответа, только в Царскосельском парке послышались задорные пощелкивания соловья.
– А – Паша, чего же ты опасалась? – повторил мужской голос.
– Эх, Егорушка, мне бы и вовсе не след ходить сюда.
– Отчего же? Разве ты меня не любишь?
– Нет, Егор Петрович, вы сами знаете, что я люблю вас; только моя барыня никогда не согласится отдать меня за вас замуж. Сами знаете, что моя княгиня на вашего барина и на барыню адом дышит. А сегодня воротилась из дворца как полоумная какая, и ваших господ на чем свет лаяла: досталось и барыне, а особливо Льву Александрычу – и наушник-то он государыни, и шпынь, и передатчик. Опосля, когда я ей волосы причесывала к выезду, стала плакать: говорить, будто ваши господа и с государыней ее нарочно поссорили, что государыня не хочет ее и в Зимнем Дворце около себя видеть, и наши комнаты во дворце под вашу барыню отдает. Сами теперь посудите, Егор Петрович, как я сунусь к ней после этого с моим делом? Ежели бы вы были не Нарышкиных господ, тогда другое дело: княгиня меня не то, что любят, а просто балуют; я у них хожу, сами видите, как куколка, всегда разряженная, и ни в чем мне запрету нет. А тут – что и говорить! – я, кажись, готова руки на себя наложить – зачем я вас полюбила!
Послышались тихие всхлипыванья; а соловей все раздражительнее заливался в ночной тишине:
– Паша! Милая! Не плачь только! – утешал мужской голос, Я все сделаю, чтобы нам повенчаться. Потерпи только малость. Вить, ты не перестарок какой – тебе только семнадцатый год пошел.
– Ах, Егор Петрович, я и пять лет готова терпеть, только бы вы были моим суженым.
– И буду, Паша, – я на все пойду. Я уж думал об этом, и, кажись, надумал.
– Что же вы надумали?
– А вот что: тебя знает Марья Саввишна?
– Еще бы! Во дворце жила – как ей меня не знать? Всякий раз при встрече «аленьким цветочком» меня называет. Меня и государыня знают: раз как-то княгиня посылали меня с одним узором к Марье Саввишне, и вдруг к ней – сама государыня! Я, знамо, низехонько поклонилась – и к сторонке, а они заметили меня, да и говорят так милостиво: – «а, Марья Саввишна, у тебя гостья, да еще какая! Самому директору академии пудрит голову». – Это княгине-то. А Марья Саввишна и говорит: «точно, государыня, – это «аленький цветочек». – Я так и сгорела вся.
– Ну, вот видишь, Паша, так мы через Марью Саввишну: она сколько уж дворских девушек повидала замуж! И нас благословит; до самой государыни наше дело доведет.
Вдруг в ночной тишине послышался стук приближающейся кареты, и скоро затем она остановилась у дачи княгини Дашковой.
– Ах, матушки! – это наша карета, – послышался испуганный женский шепот под кустом сирени: – княгиня, знать, не ночует в городе… Прощайте, Егорушка!
И в кустах прошуршало женское платье.
III. Пропавшие следы и подозрительный платок
На другой день княгиня Дашкова проснулась по обыкновению очень рано и отправилась на веранду, выходившую в сад. Веранда обставлена была зеленью и цветами, до которых княгиня была большая охотница. Утро было прелестное, и хотя Екатерина Романовна после вчерашних объяснений с государыней находилась в мрачном настроении духа, однако, и на нее оживляюще подействовала эта чарующая тишина летнего утра, и позолоченная солнцем зелень, и голубое небо, напоминавшее ей одно незабвенное утро в волшебном Сорренто. В самом деле – неужели она, княгиня Дашкова, которая пользуется дружбой величайших гениев Европы, светил ума и науки, – может завидовать какой-нибудь Нарышкиной, никому неизвестной? Что она? Придворная, светская дама, просто баба – и больше ничего. Не княгине Дашковой, директору академии наук и председателю российской академии, завидовать предпочтению какой-нибудь статс-дамы: подобная зависть – это холопское чувство. «Ближе к самой… Что ж! камердинер, Захар еще ближе журит ее каждый день, – так и Захарке завидовать?.. А Марья Саввишна еще ближе… Нет, я не хочу быть холопкой!
Эти соображения окончательно ее утешили, и она весело взглянула на Пашу, свою хорошенькую камер-юнгферу, когда та в своем светленьком платьице вынесла на веранду кофе для княгини.
– Какая ты сегодня, Паша, авантажная, – ласково кинула княгиня: – точно за ночь похорошела.
Девушка вспыхнула и стала еще миловиднее в своем молодом смущении.
– Уж не влюблена ли? а? Ишь, плутовка!
– А разве от этого, ваше сиятельство, хорошеют? – с наивной стыдливостью спросила девушка.
– Как же! Когда девушка полюбит, она сразу хорошеет: недаром древние говорили, что влюбленной сама богиня любви дает взаймы частицу своей красоты.
Но вдруг внимание княгини было привлечено чем-то в саду, под верандой.
– Что это? Мои цветы помяты, грядки изрыты…
Княгиня быстро спустилась с веранды. Если бы она в эту минуту взглянула на Пашу, то увидела бы, что розовые щеки девушки моментально покрылись смертной бледностью. Она одна знала, как и по чьей вине это произошло. Зная притом, как княгиня любила цветы и эти грядки и клумбы, которые она сажала собственными руками, – Паша не сомневалась, что виновников этого беспорядка в саду неминуемо ждет Сибирь. В то время помещики имели право не только брить лбы своим крепостным, но собственной властью и ссылать в Сибирь на поселение. Паша с трудом удержалась на ногах, схватившись за перила веранды.
Навстречу княгине шел старый садовник. Седая голова его тряслась от волнения.
– Видишь это? – с недоумением и со строгостью в голосе спросила Екатерина Романовна.
– Вижу-с, матушка ваше сиятельство, – с покорностью судьбе отвечал старик.
– Кто же это наделал? Неужели свиньи?
– Полагать надо, ваше сиятельство, что свиньи-с.
– Но откуда? Как? У меня свиней нет. Значит, сад был отперт?
– Заперт был-с, ваше сиятельство, и ключ у меня на гайтане-с.
– Так как же? откуда? от Нарышкиных? Но как же через забор? Тут и собака не перескочит, а как же свиньи перелезут?
– И ума не приложу, матушка.
– Разве есть дыра в заборе?
– Искал, ваше сиятельство: нигде и щелиночки нету.
– А следы есть?
– Так точно – есть, ваше сиятельство.
– А куда ведут?
– Вон в те сиреневые кусты, и там пропадают: точно проклятые твари с неба свалились, прости Господи!
Собралась дворня. Начали шарить по всем закоулкам, в саду, по аллеям, по кустам. Освидетельствовали забор, прилегающий к саду Нарышкиных: все доски целы, ни малейшего отверстия. А, между тем, следы свиных ног явственны и действительно – пропадают в сиреневых кустах.
– А вот я барскую ширинку нашел! – раздался вдруг из самой гущины кустов голос поваренка Ильюшки.