о же вы там ждете?» Так и ты. Еще не получив согласия человека отвечать тебе, уже хочешь слышать от него только лишь правду.
– К тому же, заметь, княже, всю правду, – сказал Дулеб.
– Говорить нужно всегда только правду, но не обязательно всю правду, – засмеялся князь Юрий и неожиданно вспомнил о своем: – А спеть нам сегодня удастся? Вацьо?
И песня родилась тотчас же, подхваченная суздальцами и берладниками, песня про войско, которое шло и порядка не нашло, а с горы, с долу ветерок повевал. Дунай высыхал, зельем зарастал, зельем-трепетом, всяким цветом, дивное зверье зелье поедает, зелье поедает седой оленец, на том оленце пятьдесят рожков, пятьдесят рожков, один тарелец. На том тарельце славный молодец, на гуслях играет, ладно запевает…
Пока пели, пришел Кузьма. Обсохший, согревшийся, отчего не стал приветливее и привлекательнее.
– Садись, – сказал ему Берладник. – Выпьешь чего-нибудь?
– Ежели нальют, выпью.
– Была у тебя стычка здесь? Разбоя не терпим.
– А, прилип вон тот, из Киева, я и показал ему!
– Знаешь, кто тут за столом?
– Тебя знаю – хватит мне.
– Мало. Тут великий князь суздальский Юрий, да сын его князь Андрей, да дочь княжна Ольга…
– Знаешь вельми хорошо, княже Иван, что все другие князья, кроме тебя, для нас ни к чему.
– Погладить бы тебя против шерсти! – не удержался князь Андрей.
– А у меня после оспы и шерсть не растет. О мою рожу только исцарапаешься, княже.
– Постыдился бы княжны, Кузьма, – сурово взглянул на него Берладник. – Или у тебя в душе уже ничего святого и не осталось?
– Сам имеешь сестру, – напомнил ему Дулеб.
– Моя сестра, тебе нет до нее дела.
– Лекарь киевский хотел бы с тобой поговорить, я позвал тебя, чтобы спросить, согласен ли ты? – Поведение Кузьмы не нравилось Берладнику, видно было, что киевский беглец нарочно заводит перебранку; тут могли бы помочь спокойствие и достоинство, а уж достоинства у Берладника было больше, чем у Кузьмы злости.
– С одним уже поговорил, – буркнул Кузьма.
– Не выказывай упрямства. Упрямые – чаще всего слабохарактерные. А ты человек сильный. Говори, согласен или нет? Насильно заставлять тебя никто не будет.
– Это для тебя? – спросил Кузьма, сердито окидывая взглядом всех, кроме Берладника.
– Для меня тоже.
– А о чем говорить мне с ним?
– Он спросит.
Кузьма долго сопел молча, яростно сверкал белками, наконец равнодушно махнул рукой:
– Пускай спрашивает. Только бы тот чтоб не лез!
– За Иваницу прости, – сказал спокойно Дулеб. – Нехорошо вышло. Это самоуправство.
– Он свое схватил.
– Кузьмой называешься?
– Разве не слыхал?
– Спрашивать буду я, а ты будешь отвечать.
– Это уж, как захочу. Ты слыхал ведь наш уговор с князем Иваном? Иль глухой?
Дулеб терпеливо переносил обиду.
– Отец твой – дружинник Емец. Слепой, у воеводы Войтишича служит. Верно?
– Ну, верно.
– Сестра Ойка.
– Не трожь сестры.
– Расскажи, когда и как ты выехал из Киева.
– Сел на коня, да и поехал.
– Не на коня. У тебя было два коня.
– Ну, два.
– Когда выехал?
– Разве вспомнишь? Было тепло. Вот и все.
– Знаешь про убийство князя Игоря?
– Так ему и надо.
Дулеб чувствовал, что спрашивает не так и не о том, что нужно. Он так много раз мысленно представлял себе течение событий в тот августовский день в Киеве, что они уже ему словно бы надоели, что ли, он как-то утратил вкус к расспросам, все ему опостылело еще с той минуты, когда они допросили Сильку. И ничего из этого допроса не вышло. Теперь подтверждалась для него та истина, что человек, который постоянно направляет мысль в одну сторону, менее всего способен показать события так, как они происходили на самом деле. Собственно, Дулеб и не допрашивал Кузьму, не ловил его на неправде, как это пытался сделать Иваница, – он просто сам подсказывал ему ответы, все больше и больше удивляясь самому себе и в то же время будучи не в состоянии что-либо поделать с собой.
– Сказано о тебе, что ты убил князя Игоря, – неожиданно для всех, а более всего для самого себя сказал Дулеб.
– Го-го! – коротко хохотнул Кузьма.
– А помогал тебе монах Силька, хорошо ведомый тебе.
– Го-го! – снова последовало в ответ.
– И вот ты должен доказать, что не убивал, если не чувствуешь себя виноватым.
– Го-го!
– Послушай моего совета, лекарь, – заметил, улыбаясь, Берладник. Сначала слушай обвиненного обоими ушами. Когда же станешь обвинять его, то и тогда слушай его хотя бы одним ухом, не только свой голос.
– Что же слушать? Он не отвечает.
– Он смеется.
– Го-го! – хохотнул снова Кузьма. – Могу и еще.
– А ежели я позову сюда Сильку и он подтвердит то, что я сказал? пригрозил Кузьме Дулеб.
– Не будь дураком, лекарь, если ради этого ты добирался сюда из Киева, то возвращайся назад, пока не поздно. Пугаешь меня Силькой? Круглоголовым? Да он костра не может разжечь, а то чтобы человека убил? Да еще князя?
– Силька также под подозрением, как и ты. Обвиняют вас в Киеве воевода Войтишич, твой отец, а также игумен Анания. Что скажешь? Они называют тебя убийцей князя.
– Отец слепой, его не трожь. Человек он несчастный. Войтишич – старый негодяй. Игумен же, видать, сам и убил князя.
– Игумен – святой человек, – сурово предупредил князь Юрий. – О нем помолчи.
– Не буду молчать! Потому как он подговаривал и меня к этому делу. Знал, что сердит на князя за Ойку, звал в свои монастырские палаты, обещал все: золото, девок. А я уперся: зачем оно мне, ежели от того князя одна лишь борода осталась. Тогда он вытолкал меня из Киева. Коней дал, гривну княжескую. Расхваливал меня, что превзошел я отца своего в бросании копья.
– Должен знать, что награждают не даровитых, а покорных, – вмешался Долгорукий, который до сих пор молча отхлебывал свое просяное пиво.
Кузьма взглянул на князя и умолк после его слов, будто поперхнулся.
– Слушаем тебя, – негромко промолвил Дулеб, но Кузьма и ухом не повел.
Уставившись в столешницу, сидел насупленный, рябоватое лицо побагровело, стало медно-красным, дышал тяжело, потом внезапно трахнул огромным кулаком по столу, однако и после этого не произнес ни слова.
– Мы подскажем, ежели хочешь, – снова сказал Дулеб.
– А чего ждать?! – рявкнул Кузьма. – Чего ждать? Сказал же? Девок мне обещал! Девок! Потому как в Киеве кто на такую харю взглянуть захочет? Киевлянкам подавай красавцев, да боярских сынков, да…
Его никто не прерывал, никто не сказал, что и суздальчанки, наверное, такие же, но только в представлении людей, которые никогда не испытали женской любви. Потому что лишь женщина готова отдать все для своего избранника, лишь женщина решается сочувствовать тому, от кого отвернулись и люди и бог, она может целовать ноги повешенному, несмотря на угрозы смертной казни, может украсть и похоронить казненного, пойти на подвиг, на унижение, на смерть ради любимого, ибо женщина живет любовью.
Но перед ними сидел человек, который не знал, что такое женская любовь, не таил в душе никакого целомудрия, за которое могли бы его полюбить, и, изверившийся до предела, злился на самого себя, на всех счастливых и красивых, на тех, кому доступно все на свете, на игумена Ананию, который тяжко обидел его, открыто пообещав девку, тем самым признав полнейшую неспособность Кузьмы найти в жизни то, что все находят сами, без помощи, он злился, наверное, и на князя Юрия, который так неосмотрительно бросил свое замечание относительно награждения покорных, ибо, хотя обладал душой непокорной, одновременно знал, что мог сломиться, мог поддаться на уговоры игумена, а если и не поддался, то лишь из упрямства, ведь вскорости позволил спровадить себя из Киева за каких-то там двух коней и гривну.
– Когда вы с Силькой переехали мост? – спросил Дулеб, чтобы оторвать Кузьму от неприятных воспоминаний.
– Мост? Какой мост? – очнулся тот. – Я про игумена еще не закончил, а ты со своим мостом…
– Про игумена все уже… Не надо. Ты встретился перед мостом через Днепр с незнакомым тебе монашком, с ним переехали мост. Когда это было? О какой поре?
– Мост? А мы и не переезжали его.
– Как же вы перебрались через Днепр с конями?
– Мост был закрыт еще. Тогда я начал стучать в ворота и кое-что пообещал мостовикам. Рано было, потому и не пускали. Ну, допустим, платы не дал, показал гривну, пустили так.
– Про Сильку что ведомо?
– А ничего. В дороге малость там говорили. Книги переписывал у Анании. Никчемный человек. Зайца боялся.
– Ну, так, – Дулеб весь напрягся, готовясь спросить о самом главном. – Скажи, Кузьма, если хочешь и можешь, еще такое. Силька открылся перед тобой, куда должен пристать здесь, в Суздальской земле?
– Открылся? Он спал и видел, как пробирается к какому-то там князю Андрею переписывать книги.
– Князь Андрей – я, – подал голос сын Долгорукого.
Кузьма равнодушно взглянул на него, но, видимо, что-то шевельнулось в его душе или же он просто считал, что уже и так много грубостей наговорил, проявляя пренебрежение ко всем этим князьям и их прихвостням, поэтому добавил:
– Хвалил он тебя, княже, что охочий к книгам вельми и любишь таких людей, как Силька. Люди они и никчемные, но уж коли любишь, то, может, и верно делаешь. Потому как Силька добрый и быстрый разумом. Пуглив только…
– А еще, – Дулеб спрашивал таким бесцветным голосом, что даже сам удивлялся. – Силька к князю Андрею сам порывался или же кем-то подослан был?
– Как же сам, если у игумена перед этим переписывал книги? Анания и послал его. Дал коня, припас на дорогу и вытолкал. Езжай и пробирайся к князю Андрею. Может, ты, княже, просил себе такого человека. Откуда я знаю.
– А ты?
– Я? Сказал уже.
– Ты куда должен был пристать? Говорил тебе игумен?
– Я же не Силька!
– А все-таки. Что говорил игумен, выпроваживая тебя?