– Для тебя, княжна, приставлена женщина. Невысокородная, к сожалению, поелику имеем тут лишь простых. Боярынь не держим. Берладники не выносят боярского духу.
– А княжеского? – взглянул на него князь Андрей.
– Ежели считать меня князем, получается, князей еще терпят.
– Ты – доподлиннейший князь! – воскликнула Ольга. – От самого Ярослава Мудрого твой род.
– Наш род тоже от Ярослава, – напомнил ей Андрей.
Когда расположились за столом и отроки Долгорукого вперемежку с берладниками принялись подавать яства и напитки, Дулеб спросил вроде бы одновременно и Берладника и Долгорукого:
– А как же Кузьма?
– Не надобно торопиться, лекарь, – успокоил его Долгорукий. Переночуем у князя Ивана, а уж назавтра возьмемся и за Кузьму.
– Он вельми неприветливо обошелся с Иваницей. Боюсь, удерет.
– Отсюда никто не удирает. Удирают сюда, – улыбнулся Берладник, но тотчас же и согнал улыбку с лица. – Да и зачем вам Кузьма? Не нужно его трогать. Негоже.
– Должны допросить его, – Дулеб стиснул губы. – Для того ехали сюда.
– Думал: в гости ехали, – беззаботно промолвил Берладник. – Ко мне лишь в гости. Искать здесь не следует ничего. Тут все заканчивается. Никто ничего не ищет, кроме воли. Но ведь для вас воля не существует, вы люди так или иначе подвластные – ты, лекарь, служению своему то у князей, то у бояр, то немощному люду, а князья подвластны своему положению, державным потребностям. Получается, на волю вам надеяться не следует, и искать ее для себя даже среди берладников – пустое дело. Стало быть, вы для меня лишь гости, а гость всегда – всего дороже.
– Позволь, княже, слово? – поклонился Долгорукому его чашник, и даже Дулеб не удержался от улыбки, зная, что предстоящее слово чашника будет в который раз уж – «конским».
– Вот, княже Иван, мой чашник Громило, – обратился Юрий к Берладнику. – Хоть прозвище дали ему не вельми ласковое, но человек он почтительный, к тому же и мудрый. Послушаем его.
– Говори, – разрешил Берладник.
– Слово мое будет кратким, – начал чашник, прозванный Громилой, хотя на самом деле не было в нем ничего грозного. – Вот живут себе на вольной воле дикие кони тарпаны. Ловить их труднее, чем любого другого зверя. Разве что выроешь яму и прикроешь ее ветками да травой так, что и сам забудешь, где эта яма, и тарпан упадет туда ночью, потому что днем он все равно заметит и не побежит в западню. Ну, поймаешь ты его таким способом, а что поймал? Оболочку тарпана, тело его. Дух же вольный, непреоборимый, непокоренный, не сдастся тебе ни за что. Пойманный тобой тарпан либо не будет брать корма и подохнет с голоду, либо разобьется насмерть, когда попытаешься запрячь его или закрыть в конюшню. Потому что вольный дух его не может покориться. Ну, так. Как-то раз были пойманы двое жеребят тарпановых. Видно, еще не имели они вольной души, не выросла она у них, потому что сосали молоко от простых кобыл, брали корм, выросли в неволе, приученные ходить в упряжке с кобылой. А потом попытались запрячь их самих. И мигом ощутили они волю, родилась она в их душах тарпаньих, принес им тарпаний бог великую силу непокорности, ударили они в телегу копытами, разбили ее, изорвали на себе сбрую и скрылись в степи.
Так и люди. Одни рождены для вечной упряжки, другие же – вольны от всего, и никому не дано их покорить, никогда и ничем. За вольных людей берладников выпьем мы и за тебя, княже! Будь здоров!
– Будь здоров, будь здоров! – зазвучали выкрики, а Долгорукий, отхлебывая пиво, сказал Громиле:
– Переметнулся к берладникам, чашник? Да только ведь в прорубь надобно лезть! Разве это воля? Ты знаешь басенку про тарпанов, а я тоже знаю басенку и тоже про коней. Замешано там колдовство, однако это ничего. Случилось это в одной земле, в какой именно – о том смолчим. Когда коней выгоняли на пастбище, они, как только, бывало, выйдут на луг, бегут в одну сторону, на восток, и становятся невидимыми. Ищи не ищи, все равно не найдешь. Так за лето во всей земле пропали все кони. Кроме тех, которых не выгоняли на пастбище, а держали привязанными у желоба. Ну, так что же станешь делать? Попытаешься раскрыть колдовство или же просто не станешь отвязывать коней от желоба?
– Колдовство простое, – сказал Берладннк, – воля.
– Но она неуловима, как те кони, которые стали невидимыми. Ты, княже Иван, прежде чем стать князем вольным, тоже имел свою власть, а когда она показалась тебе малой и незначительной, ты пожелал увеличить ее, очутившись в Галиче на месте своего стрыя Владимирка. Было такое? Захотелось большего желоба?
– Было, да не так. Хотя, по правде говоря, начиналось именно так. Начиналось с ненасытности. Потому и побежал в Галич по первому зову боярства. Но когда увидел, в какую кабалу вскочил, испугался. Хотели они властного князя заменить мягким и уступчивым. Думали так: молодой да гожий, – будет как воск в их руках. Будет думать о развлечениях, будет слушать и подчиняться во всем, потому как человек – раб своих прихотей и заблуждений. Испугался тогда я вельми, и не стрыя своего с его полком испугался, а боярства и своего прислужничества. Для отвода глаз малость побился с Владимирком, а потом вырвался и от него, и от галицких бояр, и от всего света и помчался на Дунай, на Днепр.
– Сказывали, будто твой стяг под Галичем упал, потому и бежала твоя дружина, оставив тебя одного, – сказал князь Андрей.
– Стяг? – Берладник засмеялся. – Стяг мог и упасть, княже. Ибо тогда дул ветер, а человек, несший стяг, был пожилой, у него не хватило сил воткнуть древко глубже, вот ветер и повалил. Мог повалить. А может, я сам вырвал этот стяг и понес сквозь полк Владимирка, стремясь вырваться на свободу. Такое тоже могло быть, княже. В битве всегда все перепутано. Не верь тем, которые рассказывают после битвы. Самые честные и правдивые гибнут. Они уже ничего рассказать не смогут.
– Неужели и в той битве на тебе была такая же одежда? – спросил князь Андрей.
– Для битвы тоже имею обыкновение надевать красное, потому как вои должны знать, где их князь. Сегодня же оделся в красное и сидел там между прорубями, чтобы тем, кто ныряет, видно было, куда выныривать. Сквозь лед красное светится довольно ясно.
– Ужели пробовал сам? – полюбопытствовал Долгорукий. – Смотрел когда-нибудь сквозь лед?
– Не заставляю своих людей делать то, чего не делал сам. Люди соответственно становятся тверже или изнеживаются не словом, а примером.
– Это покуда ты молод, – вздохнул Долгорукий. – В молодости все доступно человеку. А вот идут лета, и все, кажется, уже позади, в прошлом, а душа жаждет лишь того, что должно быть.
– Главнейшее же – всегда впереди, княже Юрий! – Берладник смотрел одновременно и на Долгорукого, и на Ольгу, которая не сводила с князя Ивана глаз и, казалось, боялась пропустить хотя бы одно его слово. – Знаю твою жизнь и знаю, что никогда не жалел ты ничего, отдавая все высокому служению, многим бы надлежало брать с тебя пример. Настоящий человек должен уметь делиться всем своим. Не делятся ничем лишь нищие душой. Это уже конец всему. Дальше некуда. Тут все кончается. Заплесневелая корка хлеба и золотая монета – все едино. Никому не передается, никакой пользы миру. Во все века вставало перед людьми: кто должен управлять миром мудрецы или воины? У одних нет силы, другие лишены разума. Поэтому надобно выбирать щедрых душой.
– Щедроты должны иметь меру, – заметил князь Андрей. – Меру же устанавливает бог.
– Высшая сила! – молодо воскликнул Берладник. – Много наслышан про высшую силу, но верю все-таки в силу людскую. Она владеет всем, что есть на земле.
– Заметь, княже, – вмешался Дулеб, – что сила может быть добрая и злая.
– Знаю это вельми хорошо.
– И когда размышляешь о справедливости и воле, то должен бы всячески не допускать к себе силы злой.
– На что-то намекаешь, лекарь?
– Имею в виду то, ради чего сюда добирался. Мы с Иваницей тоже выказывали силу и упорство, преодолевая расстояния, подвергались опасности. Князь Юрий сочувственно отнесся к нашему делу, хотя нужно сказать сразу, мы не были справедливы к нему самому; собственно, и не знали князя Юрия, верили только наговору, а слухи, известно, не милуют никого. Сюда приехали уже и не из упрямства своего киевского, а лишь из уважения к князю Юрию. Доказать не свою правоту, а свою неправоту. Для этого должны были найти Кузьму, сына дружинника Емца, и допросить его. По счастливому случаю он сам попался нам на глаза, но вот ты не хочешь, чтобы мы…
– Ты хочешь бросить этого человека в его прошлое?
– На короткое время для блага общего дела.
– Не могу этого допустить.
– Но почему же?
– Потому что у нас, может, единственное место на земле, где умирает минувшее.
– Минувшее нужно помнить хотя бы во всех его дуростях, – заметил спокойно Долгорукий, – дабы не повторять их снова.
Дулеб ответил обоим князьям одновременно:
– Прошлое никогда не умирает. В этом ужас, но в этом и радость также.
– Мы не вспоминаем про то, что было. Благодаря этому не ведаем ужасов. Радости же признаем лишь те, которые ждут нас впереди. Тут никого не спрашивают о прошлом. Каждый человек, пришедший сюда, волен от расспросов, над ним не довлеют ни грехи, ни проклятия, ничего.
– А ежели приходят к тебе убийцы?
– Могу спросить тебя, лекарь: а кто не убийца на этом свете? Вот ты можешь похвалиться, что никогда не убил человека?
– Я лекарь. Лечу – не убиваю.
– А разве ни один из тех, кого лечил, не умер?
– Умирают неизбежно все люди.
– Но из твоих больных умирали? Ты был, говорено мне, лекарем приближенным моего деда Володаря в Перемышле. А разве князь Володарь не умер? Ты скажешь – не убивал. Но и не предотвратил смерти. Бросил его в труднейшую минуту жизни. Вот и принадлежишь к убийцам. Князь Юрий за всю свою жизнь ни разу не приказывал убивать человека, этого не могут поставить ему в вину даже самые яростные его враги. Но на его глазах убит московский боярин Кучка, и уже пошел зловещий слух: Долгорукий – убийца.