Грамотку повез Иваница. Впервые ехал один по улицам Киева, вольный, как бывало когда-то, когда пользовался у Дулеба полнейшим доверием во всем, ибо тогда лекарь еще не страдал подозрительностью, которая преследовала его после Суздаля, – иначе Иваница никак не мог объяснить его поведения.
Собственно, везти эту грамотку было некуда, потому что двор Мстислава – вот он, стоит лишь проехать ворота Владимира да тот постылый монастырь святого Феодора. Для приличия Иваница, вручив грамотку отроку, потолкался малость среди люда на Бабьем Торжке, отхлебнул для подкрепления стоялого меду из бочоночка у какого-то веселого ситника-медовара, затем шагом поехал в направлении к Софии, свернул в боярскую улицу, остановил коня у ворот Войтишича, без колебаний стукнул раз и еще раз, не слезая на землю.
В щель выглянул чей-то глаз, мигом окинул Иваницу, его коня, заметил серебряный убор уздечки, не оставил без внимания и недешевый наряд Иваницы, потому что ворота чуточку приоткрылись посредине, именно так, чтобы показалась бородатая, не мытая со дня рождения образина и спросила:
– Тебе чего?
– Надлежало бы учтивее быть, свинья бесшерстная! – незлобиво промолвил Иваница, играя плетью.
– А я учтивый. Почто стучишь-гремишь?
– Девку хочу видеть.
– Какую еще девку? Это двор воеводы Войтишича.
– Знаю. Был здесь. С самим воеводой твоим пил. Нынче не хочется. Девку хочу увидеть. Позови.
– Я бы показал тебе девок, кабы не лень.
– Ойку знаешь? Дочь Емца? Позовешь – получишь штуку серебра, не позовешь – дураком будешь.
– Слезь с коня, олух. Увидят, – сразу же стал мягче бородач привратник. – Или отъедь малость, пока я поищу эту девку. Где-то носится, как чертовка. А не соврешь про серебро?
– Держи, – протянул ему серебряную монету Иваница. – Не имею боярской привычки. Не вру никогда.
Бородач исчез, а Иваница поехал улицей дальше, до самого Бориславова двора, затем вернулся назад, но Ойки не было, не слышно было и бородача, быть может, и обманул, забрав серебро и притаившись по ту сторону ворот или же позвав себе на помощь своих дружков, чтобы отучили нежданного залету стучать в боярские ворота.
Ойка появилась, откуда не ждал вовсе. Бежала с другого конца улицы, кутаясь в свой белый козий мех, снова была босая, будто лишь вчера увидел ее, с той лишь разницей, что губы у нее стали словно бы полнее, сочнее и ярче. Да и заметил ли ее губы Иваница? Прежде всего он увидел босые ноги Ойки, чуть было не свалился с коня навстречу девушке, встал беспомощный и растерянный, смог лишь вымолвить:
– Снова босая?
– А что тебе? – дерзко крутнулась она перед ним, и он понял, что нету ему отныне жизни нигде на свете, кроме этой непостижимой девушки.
– Здравствуй, – теряясь все больше, сказал Иваница.
– Здравствуй.
– Даже не верится, что снова вижу тебя.
– Зато мне верится. Давно уже знают про вас.
– Что же знают?
– А все.
– И то, что мы в Киеве?
– И то.
– И ты знала?
– И я.
– Почему же? – Он хотел спросить: «Почему же не пришла туда, в Почайну?» – но не отважился, лишь пошевелил губами, безмерно удивляясь, что не может выдавить из себя ни единого слова, кроме нелепого «почему же?», а она рассмеялась ему прямо в лицо:
– А потому же. Что-то хочешь сказать? Передать что-нибудь воеводе Войтишичу?
– К тебе приехал, – сказал жалобным голосом Иваница, но на Ойку это не повлияло.
– Ко мне? А зачем?
– Ты ведь говорила. Вспомни, как сказала той осенью.
– Не вспомню. Да и зачем?
– Ну, тогда ты сказала… Сказала… что ежели вернусь…
– Ну и что, ежели вернешься?
– Что если я снова приеду в Киев, то…
– И что же, если приедешь? – она глумилась над ним открыто и безжалостно. Вертелась перед ним на одной ноге та же самая Ойка, но уже и не та, словно бы ее подменили. Может, это и не Ойка, а суздальская Оляндра, доступная для всех дружинницкая жена, опустившаяся в своем падении на самое дно? Но нет. Перед ним была девушка, ради которой он должен был бы жить дальше, держаться на этом мучительном, полном несправедливости свете. Неужели и она может быть несправедливой?
– Ждали мы тебя с Дулебом там, у Кричка, на лугу, возле Почайны, снова начал он мягко. – Думали, узнаешь – прибежишь.
– Знала, да не прибежала.
– Про Кузьму бы тебе рассказали.
– А что рассказывать? Твой лекарь все написал митрополиту, все знают.
– Просидели в порубе в Суздале чуть ли не год целый.
– Оба и сидели?
– А ты как думала? Лишь Дулеб? Я тоже. Товарищ его во всем.
– Звал меня почто? – спросила она строгим голосом.
– Да ты что? – уже начал гневаться Иваница. – Увидеть тебя хотел. Иль ты обо всем забыла? Стоим на дворе у Прокопа Стварника. Придешь?
– Надобно будет – приду.
– Дай хоть к руке прикоснуться, – попросил Иваница.
Она шутя хлопнула его рукой по щеке, крутнулась, побежала куда-то вдоль улицы, исчезла неведомо как и где. Будто сквозь землю провалилась.
Иваница прислонил к щеке ладонь, будто хотел задержать там что-то от Ойки. Собственно, что он имел от нее? Лишь эту шутливую пощечину – да и только. Немного, если подумать, сколько человек настрадался, добираясь к этой девушке, но и немало, потому что перед этим не имел и того.
Иваница готовился врать Дулебу про Бабий Торжок и про меды, которые отведывал там, но тот не заметил длительного отсутствия своего товарища или же не придал этому значения. Как бы там ни было, Иваница понял, что между ними устанавливаются давнишние взаимоотношения полнейшего доверия и свободы делать кто что хочет, и вельми обрадовался этой своей мысли, что же касается Ойки, разозлившей его своим поведением, то он решил изменить ей с первой же попавшейся гулящей девкой. «Вот только морду отъем, подумал мстительно Иваница, – так и найду себе девку! Будет она знать у меня! Мне бы только морду отъесть после харчей Долгорукого!»
Назавтра позвали их к Войтишичу. Но не на трапезу, не в торжественности и не с многочисленной вооруженной свитой, а украдкой, под покровом темноты, в которую Киев погружался теперь с каждым днем все раньше, потому что дни заметно сокращались. У старого тысяцкого разболелось сердце, ничто не помогало ему. Войтишич, возможно, и умирал уже; к его счастью, в Киеве появился в это время княжеский лекарь Дулеб, вся надежда теперь была на него.
Они пошли в сопровождении Войтишичева человека, их пропустили во двор, провели по тем же самым переходам, что и в прошлом году; вошли они в ту же самую гридницу, где была тогда трапеза с обременительной велеречивостью воеводы, но теперь здесь было пусто, притемненно горело несколько небольших свечей, настороженность и тревога ощущались во всем, на большом столе посредине гридницы, сдвинутая со своих мест, стояла серебряная посуда, тускло посверкивавшая в полутьме; видно, еще недавно тут восседали за столом обжоры и выпивохи, красовался в своей зловещей пышности сам Войтишич, бессмертный, казалось, человек, который пережил десяток князей и начисто забыл межу между подлостью и лицемерием, отмахиваясь от всего на свете своим излюбленным «Будь оно проклято!»
Дулеба провели в воеводскую ложницу, а Иваница тем временем остался в гриднице, чтобы быть на подхвате и помочь лекарю, ежели что, хотя, по правде говоря, Дулеб каждый раз обходился собственными силами. Была у Иваницы надежда, что где-нибудь здесь повстречается ему Ойка и он сможет переброситься с ней словом-двумя, но вокруг вертелись лишь ближайшие слуги Войтишича; Ойка же вряд ли и допущена была сюда, в палаты воеводские, она где-то ютилась со слепым отцом в хижине, в самом закутке дворовом, тут ее ждать было бы полнейшей бессмыслицей. Зато пришел тот, кого Иваница и не ждал вовсе. Точно так же, как и в прошлом году, должны были они снова встретиться, только теперь уже не во дворе, а тут, в гриднице, хотя опять-таки с глазу на глаз. Втиснулся в гридницу, волоча ноги так, будто разгребал ими снег, дебелый Петрило, хлопнул своими бесцветными, что и в темноте белели, глазами на Иваницу, ругнулся потихоньку:
– Черти тебя носят! Почто сидишь тут?
– А стерегу, чтобы твои черти да не унесли душу твоего воеводы.
– Ты тот же самый, что и в прошлом году? – удивился Петрило.
– Вот уж!
– Говорили, в Суздале бросили вас обоих в поруб.
– Бросили, а мы вылезли.
– Вылезли или выпущены?
– Знаешь своего князя лучше меня. Тот сажать не любит, но если уж посадит, так не выпускает. Или забыл князя Юрия?
– Не твое дело, раб. Забыл сам, видать, кто перед тобой?
– А чихал я на тебя! Не забыл, что ты и боярина Кучку стрелой когда-то сразил…
Петрило метнулся к Иванице, закрыл ему ладонью рот.
– Раскричался! Кто сказал тебе это?
– А сам князь Юрий.
– Ну, – Петрило отошел, сел возле свечки, разглаживал светлые усы. Мало что скажет Долгорукий.
– Все о тебе знаю, – злорадно промолвил Иваница. – И что ты доверенный человек Долгорукого в Киеве, тоже ведомо мне.
– Кому служу, того и доверенный. Не болтай языком. Лекарь у Войтишича?
– Да. Воскреснет твой воевода.
– Не собирается умирать, еще и тебя переживет.
– Вот уж! Может, и ты переживешь?
– Поболтай мне еще языком, и я тебе покажу!
– Думал я: дружить с нами станешь. Обидел Долгорукий и тебя и нас. Нас в поруб, а тебя с глаз прогнал за того боярина Кучку. Ужели такой ценный человек был этот боярин?
– Замолчи, – попросил Петрило, – голова болит от твоей болтовни. Занудливый ты вельми человек, а на вид вроде бы и не таким должен быть. Расскажи лучше про Суздаль. Что там видел да как был со своим лекарем?
– Вот уж! Почему я должен тебе рассказывать! Были, да и все. Видишь, каким я стал, а каким был.
– А скажи мне такое, – Петрило снова подошел к Иванице. – Вот тогда вы должны были у меня обедать, а не приехали, как это вышло?
– Есть не хотелось, – засмеялся Иваница.
– Ты мне не крути, а говори правду. Куда пропали?