– Есть тут знакомые? – удивился Дулеб.
– Вот уж! Всюду есть. А тут сапожники живут, братья Ребрины.
– Когда же узнал их?
– А когда про смерть Игоря расспрашивали здесь.
«Расспрашивали» должно было означать «расспрашивал», потому что Дулеб сидел тогда в монастыре и записывал в свои пергамены все, что приносил ему из Киева Иваница. Теперь, видно, вел лекаря по старым следам.
– А братья эти?
– Сказал же: сапожники. Обшивают сапогами всю княжескую дружину. С деда-прадеда сапожники. Когда же скликается вече, бросают дратву – и айда на гору или к Туровой божнице.
В хижине светилось, помигивал каганец, еле заметно горело в печи, это не прибавляло света, зато дышало теплом под низкий потолок, хотя, кажется, тепла там хватало и без того, тепло излучалось от четырех огромных мужчин, которые сидели на низеньких стульчиках вокруг огромного круглого котла и молча тянули дратву.
Из рассказов Иваницы про братьев Ребриных Дулеб почему-то представлял их маленькими веселыми сапожниками, которые бодро выстукивают послушными молоточками по подошвам и каблукам, а при первых звуках тревоги бросают свою работу и бегут на вече, на пожар, на драку, на выпивку. Тут же сидели чернявые великаны с разбойничьими лицами, молча тянули дратву, не смотрели ни на свою работу, ни друг на друга, уставившись взглядами в круглый котел, стоявший у их ног, затем все вдруг взглянули на гостей, узнали, видно, Иваницу, потому что на их лицах появились улыбки, и это еще больше поразило Дулеба, поскольку на неприветливых разбойничьих лицах улыбки расцвели просто-таки ангельские.
– Здоровы будьте, швецы-молодцы! – бодро поздоровался Иваница. Ждали меня целым-невредимым аль нет? А это мой товарищ, лекарь княжеский Дулеб. Всегда мы вместе во всем, – в беде и в радости. Беды больше, радости меньше, но голову не вешаем, потому как голова не сумка, ее нужно высоко держать! Вот так!
Таким разговорчивым Иваницу Дулеб никогда, кажется, и не слыхивал и даже не представлял, что тот может выпускать из себя сразу столько слов, начисто неприсущих ему. Но братья, видно, знали именно такого Иваницу. Старший из сапожников сказал младшему:
– А ну, Пруня, зачерпни гостям пива.
Тот, кого назвали Пруней, взял берестяной ковшик, набрал из котла и подал Дулебу, стоявшему первым, да и видно было по всему, что он старший. Дулеб взял ковшик, но пить заколебался.
– Не рано ли? – сказал он.
– Выпить никогда не рано, – сказал старший из братьев. – Человек должен смочить горло, дабы слова не застревали.
– Да вы все едино ведь молчите целый день! – засмеялся Иваница. Сидел рядом с вами, знаю.
– Почему бы и не помолчать, когда ты расскажешь, что на свете белом творится, – сказал старший брат. – Ищите на чем сесть, да и посидите возле нашего каганца.
– А тебе он зачем, свет? – хмыкнул Иваница. – Не все ли равно, что в нем и на нем?
– Не все едино, потому как Пруню надобно женить.
– Разве ты уже?
– Я – нет. Да и никто из нас не женат. Надобно младшего женить: у старших есть на это время.
Дулеб отпил немного из ковша, передал Иванице. Видно, эти сапожники любили пошутить, а может, они любили Иваницу, которого любили всюду и все, потому сразу и нарушили свое молчание, хотя, правда, говорил старший брат, трое остальных лишь посмеивались молча. Но иногда молчание красноречивее слов.
– Вот, лекарь, видишь братьев Ребриных, – сказал ему Иваница. Славные хлопцы. Шьют сапоги-вытяжки, обувают всю княжескую дружину, воевод, тысяцких, Петрилу, а кто разувать их будет?
– Кто обувает, тот и разувает, – улыбнулся Дулеб.
– Можно, – поддержал его старший брат, – можно. Выпей еще, лекарь. Пиво у нас славное. Есть солонина, но тебе, привыкшему к княжеским харчам, придется не по вкусу…
– А мы в порубе княжеском сидели, – похвалился Иваница. – На хлебе слезном да на воде.
– Где же это? – спросил Пруня.
– В Суздале. В Киеве и не слыхал ты про слезный хлеб, а там есть. Это такой, что из него слезы текут. Не видал такого хлеба?
– Видел и в Киеве, – сказал старший брат. – У нас в Киеве все есть. А порубы тут такие – нигде не сыщешь.
– Вот придет к вам новый князь – разметает эти порубы. – Дулебу хотелось увидеть сразу лица всех четырех братьев при этих словах, но сапожники словно бы спрятались от него, что ли, один лишь Пруня посмотрел на лекаря недоверчиво как-то и спросил не без насмешки в голосе:
– А наделает таких, как у себя имеет? Потому как что же это за князь – без порубов?
– Таких, как они сидели в Суздале, – сказал старший брат, а два других молчали упрямо и настойчиво, будто были немые или же навсегда отдали все слова самому старшему и самому младшему.
– Были мы у Юрия Суздальского, – спокойно продолжал Дулеб, попивая пиво, – видели его земли, его люд. Хочет он объединить всех, чтобы Киев и Суздаль, Чернигов и Новгород…
– А мы и не разъединялись, – бросил старший.
– Князь Юрий ведает про то. Однако боярство киевское да князь Изяслав…
– Вот ты, лекарь, говоришь: князь Юрий, князь Изяслав. И все: «князь», «князь». А что это такое? Князь – это тот, который ездит на конязе, а мы сидим на своих сапожничьих стульчиках, да притягиваем дратву в дырочки, да затягиваем ее изо всех сил. Так что же нам князь или конязь?
– Говорю про Юрия Суздальского. Забудьте, что он князь, принимайте его как человека.
– И что же этот Юрий?
– Хочет прийти в Киев.
– Так пусть придет, а мы посмотрим.
– Должен для добра всей земли прийти сюда навсегда.
– Навсегда приходят умирать. Он же не собирается?
Теперь Дулеб увидел как-то сразу лица всех четверых сапожников и не заметил на них больше ангельских улыбок, выражения их лиц были такими жесткими и дерзкими, будто перед ним сидели те, которые убили князя Игоря, а при случае убьют и всех других князей, ежели они ткнутся в Киев.
– Так почему же тогда терпите Изяслава в Киеве? – неожиданно спросил он, словно бы продолжал свои молчаливые переговоры с ними еще с того августовского дня, когда произошло в Киеве неотвратимое.
– А его никто здесь не терпит. Ты же его лекарь, – стало быть, видел: Изяслав бегает, как заяц, вдали от Киева. Тут не сидит. Да ты пей, лекарь.
– Мы с Иваницей уже попили. Благодарю. Погрелись, поедем дальше.
На пороге Дулеба остановил старший брат:
– За добрые вести, лекарь, забыли поблагодарить тебя.
Дулеб от неожиданности остановился:
– За какие вести?
– Говорил ведь: новый князь идет на Киев.
– Хочет идти. А голоса киевлян не слышит.
– Дак пусть идет.
И замкнулись в своем молчании, усевшись вокруг котла с пивом, которого им хватит на целый день.
Затем Иваница привел Дулеба к гончару Охтизу. Этот глиняный человек, вместо предполагаемой неповоротливости, отличался суетливостью, которая была бы к лицу сапожнику, ведь больше всего хлопот у него было не с глиной и не с огнем, в котором обжигал свои изделия, а с женщинами, окружавшими его, будто птицы небесные, и мешавшими спокойно делать свое дело.
– Не дают поговорить с людьми, – жаловался гончар Дулебу и Иванице, которых остановил прямо возле небольшого глиняного замеса, считая, что это самое лучшее место для гостей, да еще прибывших вон откуда: с самой княжеской Горы. – Замучили женщины до смерти. Несколько дочерей у меня, да племянниц, да жениных сестер, да золовка у меня, да еще… Одни женщины, а мужчине – ведь не они в голове, а глина. Как ты ее замесишь, и как вымесишь, и какой черепок получишь. Черепок в моем деле – все. Говорите князь? Князю ни до глины, ни до черепков нет дела. У князя дружина да чистое поле, а у меня глина и черепок. Месишь, месишь, хитришь-мудришь, мешаешь так и этак, прилаживаешься отсюда и оттуда, а все это – будто жену для себя выбирать в темной темноте… Я тут сел в яру, имею хороший черепок, а пересунь меня куда-нибудь с этой глины, что я получу? Князя вашего? Эге-ей! Было их, да и еще будет, как собак. Да и не то сказал. Ибо разве же князь мне товарищ? Или знает он обо мне? Или хочет ведать? А собака знает. Еще когда бог слепил из глины первого человека и поставил сушить, уже тогда послал собаку, чтобы она стерегла. С тех пор собака друг человека. Про собаку и речь моя. Не про князя, нет…
– А ты, дядя Охтиз, не бойся, – лениво прервал его Иваница. – Мы уже не про князя Игоря спрашиваем, это забыто. Виновных нет. А ежели они есть, то не нам за них приниматься. Заехали к тебе, как ты тут живешь, посмотреть. Про князя же сказано тебе к слову. Вот, может, придет новый князь в Киев, справедливый, добрый да великодушный, таких, мол, тут и не видывал еще. Верно говорю, лекарь?
– Может, и не все это так, да, может, и так, – улыбнулся Дулеб. Князь Юрий не хотел бы идти сюда, не ведая, как посмотрят на это киевляне и что скажут.
– Князья далеко, а глина – вот она, – показал гончар, – мягонькая да теплая, ежели поместить ее да помять. Говоришь, князь Юрий, а ты его прислужник?
– Я лекарь княжеский, да не у Юрия Суздальского, а тут, у Изяслава.
Охтиз то ли никак не мог взять в толк, то ли прикидывался забитым человеком; он снова начал что-то говорить про глину, рассказал Дулебу, чем и как разбавлять замес, чтобы черепок вышел крепким и гладким; затем спохватился, что перед ним лекарь, да еще и княжеский, да еще и связанный сразу с двумя князьями, с одним близким, а с другим вон каким далеким, хотя и долгую руку имеет, – хотел было отнестись с подозрением к такому странному и загадочному лекарю, да передумал.
– Скажу тебе, добрый человече, так. Хотя мы и в глине, а хворостей нет. Ежели и нападут на кого, то у меня еще баба тут старая есть, она знает молитву от всех болячек. К святому Юрию молитва, ежели хошь знать. Не к князю твоему, а так – к Юрию, да еще и к святому. Дескать, ехал святой Юрий на золотом коне, с золотым шестом, с золотым крестом, выгонять золотым шестом и золотым крестом хворости киевские в камыши, в болота, где колокола не звонят, где люди не ходят, где звери не бродят, где голоса не слышно, где петухи не поют, где солнце не светит.