тяжелую светло-русую косу, прищурилась хищно и сторожко.
– Ты чего? Гнать меня отсюда надумал?
– Вот уж! – растерянно улыбнулся Иваница. – Да разве же я княжеский прислужник?
– Чего же смотришь?
– Видел тебя когда-то – вот и смотрю.
– Где же видел?
– А в Суздале.
– Ври больше! Был там?
– Вот уж! И у самого князя Долгой Руки в палатах был, и поруб изведал. Там тебя и видел.
– Не была в порубе.
– Зато возле него бывала. Со стражей возилась, а я скрежетал зубами.
– Из поруба?
– Ну да!
– Ну и дурак еси.
– До сих пор не верю, что стоишь передо мной. Вот протяну руку и…
– А ты протяни…
– Боюсь – исчезнешь.
– Не исчезну. Пришла в Киев, хочу тут быть. Вырывца моего убили под Переяславом. Боярыней хочу быть за Вырывца.
– А где же те? – не слушая ни про Вырывца, ни про боярыню, спросил Иваница, будучи не в силах оторваться от своих болезненно-сладких воспоминаний.
– Кто?
– Ну… Те, которые водили тебя тогда… Водили и возвращались… А тогда ты приходила да брала себе нового. Готов был разорвать тебя!
– Не шуми, дурак! Разве о таком вспоминают?
– Где же они?
– А я знаю?! Наверное, там.
– Где?
– В Суздале. Стерегут поруб.
– Там кто-нибудь снова сидит?
– Может, и сидит. Ежели и нет никого, поруб все едино стерегут. Потому как может пригодиться. Князь без поруба – не князь.
– Что же будешь делать в Киеве?
– А твое какое дело? С мужиками спать буду!
– Вот уж! Снова пойдешь к тем, которые стерегут порубы?
– Могу и к тебе прийти. Дождись ночи.
– Там ходила и днем.
– Это там. В Суздале любви много, ночей не хватает.
– Почему думаешь, будто только в Суздале? А в Киеве?
– Киев беден на любовь. Потому и пришла сюда. Принести любовь.
Как всегда, к несчастью Иваницы, откуда-то прибрел сюда Петрило. Иваницу он едва ли и заметил, зато сразу же увидел Оляндру, разгневался на нее, но, вспомнив, что должен расчищать дорогу Долгорукому, который уже спускался с софийской башни, чтобы вести своих приближенных на пир, набросился на женщину, зашипел:
– Прочь! Князья идут!
Оляндра ничуточки его не испугалась, отрезала со смехом:
– А мне князья и надобны! А ты ни к чему!
– Цыц! – попятился от нее Петрило. – Знаешь, кто я?
– Кто же? – подмигивая Иванице, не столько из большой благосклонности к нему, сколько из-за необходимости иметь сообщника, насмешливо спросила Оляндра.
– Петрило! Слыхала?
– И слыхать не хочу! Мне князь надобен! Долгая Рука!
– Прочь! – перепуганно наставил на нее руки Петрило, но уже было поздно, потому что князья шли от Софии, сверкало на солнце драгоценное оружие, играя самоцветами, тусклым золотом светились одеяния иереев; впереди всех, помолодевший, высокий, улыбающийся, широко шагал князь Юрий в наброшенном поверх льняного белого наряда дорогом корзне, уже не босой, а в сафьяновых зеленых, шитых перлами сапогах на серебряных каблуках.
Юрий охватил жадным взором все: и костер, на котором варили и жарили, и ведерки с пивом, и суету людскую, и зеленое спокойствие деревьев, и голубой простор неба, и широкий двор Ярославов, где когда-то бывали конные ристалища, и бесконечную коновязь с серебряными кольцами, и неожиданный на княжеском дворе простой суздальский воз с убогим скарбом, и пригожую женщину возле него…
Петрило согнулся чуть ли не вдвое, сверкнул на Юрия уже не злым, как на всех, кто ниже, а по-собачьему острым взглядом:
– Княже, милый! Петрило есмь. Восьминник в Киеве. Тебе и хочу служить, как было уже не раз. Спасал тут лекаря твоего приближенного.
– Петрило? – засмеялся Долгорукий. – Толще стал или старее? Иди с нами, коли ты уж тут. А это Иваница? Лекарь, – Долгорукий поискал глазами среди князей и воевод Дулеба, но не нашел, хотя и знал, что тот должен быть где-то здесь, – лекарь, почему же ты покинул своего товарища? Иваница такожде люб нашему сердцу. Пошли с нами, Иваница.
– Вот уж! – пробормотал Иваница. – После поруба да на пиршество?
– Злопамятен! – удивился Юрий. – Не забыл про поруб! Повинюсь перед тобой при всех. Иди с нами.
– А я? – выскочила вперед Оляндра. – А меня тоже пригласишь, княже? Мой Вырывец под Переяславом… Боярыней меня сделать должон! Боярский двор мне в Киеве за моего Вырывца! Все стояли, а он побежал на Изяслава! Ты и сам стоял, а Вырывец побежал!
– Ну, – Юрий растерянно развел руками, – что мне делать с такой суздальчанкой? Зовешься как?
– Оляндра!
– Иди с нами, ежели хочешь.
– А и пойду!
Князь Андрей что-то прошептал Юрию на ухо. Долгорукий вздохнул. Оляндра тем временем втиснулась между Юрием и его сыном, словно так оно и надлежало, была там и княжна Ольга, но для нее теперь не стало места возле отца, ее медноватые волосы сверкали где-то дальше, рядом с красным нарядом Берладника, так что киевляне, которых вмиг набилось полон двор Ярославов, не знали, на кого раньше смотреть надлежит: на князя ли Юрия, на молодую ли княжну, на роскошного ли в своей красоте Берладника, рядом с которым блекли самые видные мужи, или же на беспутную Оляндру, которая пролезла к князьям и извивалась среди них, босая, в тесной сорочке, будто блудница вавилонская.
Такого в Киеве никогда еще не видывали.
А Долгорукий, словно бы оправдываясь и перед киевлянами, и перед своими, и перед осуждающими взглядами иереев, привлек к себе Дулеба:
– Вот, лекарь, княжеская доля: власть всегда выше человека, власть нависает над тобой даже тогда, когда ты добыл ее собственными усилиями и заслугами. Чем превзойти власть? Все князья, лишаясь власти (а лишаются они ее неизбежно, хотя бы и после смерти), могут продлевать свое существование лишь благодаря тем людским поступкам, которых не позволяло их положение. Следовательно, поступки вопреки положению.
– А я ничего тебе не говорю, княже. Рад видеть тебя в Киеве, здоровью твоему рад.
– Считаешь, помолодел?
– Всем это видно.
– Лишь бы ты не ошибся.
– А возле такой жены, как Оляндра, и вовсе моложе станешь, улыбнулся Дулеб.
– Князь должен дать мне боярский двор! – тотчас же вмешалась Оляндра. – Ты, княже, добрее всех! Ты пожалеешь бедную женщину!
– Доброты княжеской на всех женщин не хватит, – сказал Долгорукий с сожалением. – И человечности также не хватит. Ни для народа, ни… – Он оглянулся вокруг, разыскивая кого-то взглядом, и добавил после молчания: Ни для летописцев…
– Может быть, и чрезмерно добр ты, княже, – негромко заметил Дулеб. Вижу, позвал на пиршество и Петрилу, и Ананию; наверное, придет и Войтишич, который где-то спрятался и выжидает.
– И Войтишич придет, – согласился Долгорукий. – Все придут, всех приму. Потому как не может человек тратить свою жизнь на вражду, уже сегодня пошлю гонцов во все концы нашей земли, чтобы объявили о мире и конце всех раздоров и ненавистей. Единство и свобода для всего люду. Самое дорогое в свободе – борьба за нее. Мы достигли свободы, доказали свою способность, теперь можем свободно взяться за свое дело. Никого – над нами, никто не будет мешать, – стало быть, какие же враги могут быть у нас сегодня и почто ненависть?
Дулеб долго молчал, подошли уже к сеням, стали входить во дворец, согласно чинам и дерзости, у кого что было, а когда мыли над серебряными рукомоями руки, лекарь снова каким-то образом оказался возле князя Юрия и сказал ему:
– Кому кажется, что он уже достиг свободы, на самом деле ее утратил или же утратит вскоре. Человек борется всю жизнь. Затем и пришел он на свет.
– А ты, лекарь? – спросил князь. – Также борешься?
– Борюсь. Даже с самим собою, ежели хочешь, княже. Ты же перебороть себя не можешь, вижу.
– А нужно ли? Намекаешь на эту вот жену? Или вспоминаешь Суздаль и наши странствия по Суздальской земле?
– Боюсь успокоения твоего, княже.
Иваница тем временем пробрался к Оляндре, попросил тихонько:
– Сядь возле меня за столом.
– А ежели я возле князя хочу!
– Там без тебя найдется кому сидеть. Хочу, чтобы возле меня была.
– Меня – спросил?
– Вот и спрашиваю.
– Уж больно ты благой. А я люблю колючих.
За столом располагались долго, с гомоном и выкриками, перебрасываясь словами с князем Юрием; располагались, как велось здесь десять и сто лет назад, – незначительных оттесняли к двери, возле князя по правую руку сыновья и особенно видные люди, по левую руку – служители бога, лучшие люди суздальские и киевские, хотя последних было и не густо, убежали с Изяславом, потому-то Войтишич, который чуточку позднее других появился в золотой гриднице, получалось, был как раз уместным за столом; Долгорукий пошел навстречу старому боярину, тот издали раскрыл для объятий руки, в восторге воскликнул:
– Князь мой дорогой! Видел тебя здесь малым дитятей, а теперь ты уже и седую бороду имеешь, будь оно проклято все на свете, пускай бы и не видели этого мои старые глаза! Служил твоему отцу Мономаху, а уж затем никому так не служилось, будь оно проклято! Не будь я сейчас так стар, и тебе послужил бы, но отошел от дел, дабы не видеть своими старыми глазами всех паскудств, творящихся на белом свете. Вон игумен Анания не даст соврать.
Долгорукий словно бы и не заметил игумена Ананию, но и злого не говорил ему ничего, ибо куда девать игумена княжеского монастыря, врезанного в самое сердце Киева. Служил игумен Мстиславичам и дальше служить будет – что же поделаешь? Святыни неприкосновенны, а вместе с ними и их служители.
Дулеб оказался за столом рядом с Ростиславом. Долгорукий посадил их вместе, словно бы для того, чтобы показать всем двух ценнейших для него людей, благодаря которым, как он считал, добыт Киев.
Может, и все так считали, кроме Ростислава и Дулеба, потому что молодой князь, верный своему обыкновению не замечать никого, кроме самого себя, словно бы и не видел Дулеба, лекарь же в мудрой своей снисходительности предпочитал забыть неразумную чванливость Ростислава, которая чуть было не привела к гибели не только самого князя и Дулеба, но и дело всей жизни Долгорукого. Считал за лучшее молчать, молча принял ласковые слова князя Юрия, молвленные про него следом за словами про сына Ростислава, молча выпил свою чашу, хотелось ему думать про Ойку, которая снова ударилась в свою диковатость, нелюдимость, спряталась во дворе Войтишича, сидела возле отца, неизвестно, вышла ли хотя бы встретить брата своего Кузьму, ибо тот после всего, что случилось в Киеве, вряд ли пойдет к отцу первым.