Zeitgeist[95]. Фигура эта — знаменитый Жозеф де Местр; а всеобъемлющую повесть о его влиянии на Толстого — уже, правда, подмеченном несколькими исследователями толстовского творчества и, по меньшей мере, одним из критиков де Местра[96] — еще предстоит написать.
v
Первого ноября 1865 года, в разгаре работы над «Войной и миром», Толстой записывает в дневнике: «Читаю Maistr'a»[97], а 7 сентября 1866 года обращается к издателю Бартеневу, своему неустанному помощнику, с просьбой прислать «архив Maistr*а» — то есть переписку и заметки. У Толстого были весьма веские причины читать этого ныне сравнительно забытого автора. Граф Жозеф де Местр, савойский роялист, впервые прославился под конец восемнадцатого столетия как сочинитель трактатов, обличавших революцию. Хотя его привычно числят правоверным католическим писателем- реакционером, столпом Бурбоновской реставрации и поборником дореволюционного status quo — в частности, папской власти, — де Местр являл собою нечто гораздо большее. Он исповедовал необычайно мрачные, мизантропические взгляды на природу отдельных людей и целых обществ; он с неподдельным ироническим презрением поносил все человечество — скопище неисправимо злобных дикарей, считал неизбежной непрерывную бойню, полагал войны чем-то предначертанным свыше, утверждал, что людские дела и поступки в огромной степени определяются страстью к самоуничтожению — которая куда больше, нежели естественная общительность или искусственные договоры, приводит к возникновению армий и республиканских, управляемых народом государств. Жозеф де Местр подчеркивает: если хотите вообще сберечь цивилизацию и порядок — необходимы абсолютная власть, карательные меры и непрерывные репрессии. И содержание, и тон его сочинений ставят де Местра ближе к Ницше, д'Аннунцио и поборникам нынешнего фашизма, нежели к почтенным тогдашним роялистам, — ив свое время изрядно задели за живое как французских легитимистов, так и приверженцев Наполеона. В 1803 году государь де Местра, король Пьемонта-Сардинии — пострадавший от Наполеона, временно живший изгнанником в Риме, а вскоре вынужденный возвратиться на Сардинию — отрядил графа своим полуофициальным посланником при Санкт-Петербургском дворе. Жозеф де Местр, наделенный изрядным светским обаянием и особой чуткостью к окружающей обстановке, произвел огромное впечатление на высшее русское общество, представ ему изысканным придворным, остроумцем и проницательным знатоком политики. В Петербурге он оставался с 1803-го по 1817-й, его блестящие, зачастую сверхъестественно проницательные, пророческие письма — дипломатические депеши и частные послания друзьям, — наравне со множеством разрозненных заметок о России и русских, которые де Местр отправлял и своему правительству, и своим друзьям-советчикам из числа российских дворян, образуют неповторимо ценный источник сведений о жизни и суждениях кругов, правивших Российской империей накануне, во время и сразу после наполеоновского нашествия.
Оставив по себе несколько богословско-политических трудов, Жозеф де Местр умер в 1821 году, но полное академическое издание его сочинений — особенно знаменитых Les Soirees de Saint-Petersbourg\ написанных по образцу платоновских диалогов и повествующих о природе управления людьми, о мере правительственной ответственности, об иных политических и философских вопросах, — а также Correspondance diplomatique[98]i\ частных писем — появилось только в 1850-х и начале 1860-х гг., стараниями сына, Родольфа и других. Нескрываемая ненависть де Местра к Австрии, его анти-бонапартизм — вместе со значением Пьемонтского королевства, росшим и до, и после Крымской войны, — естественно увеличили в те годы интерес к его личности и философии. Начали выходить в свет работы о де Местре, по поводу коих горячо спорили русские литераторы и историки. У Толстого были Soirees, имелась частная и дипломатическая переписка де Местра — экземпляры доныне хранятся в яснополянской библиотеке. По крайности, совершенно ясно: Толстой широко использовал названные книги, трудясь над «Войной и миром»[99]. Памятный эпизод со вмешательством Паулуччи в прения русских военачальников на Дрисском совете заимствован из письма де Местра почти буквально. И беседа князя Василия о Кутузове с нп homme de beaucoup de merite[100] в салоне Анны Павловны Шерер явно основывается на другом письме де Местра, где можно сыскать все французские фразы, коими пересыпан этот разговор. Сверх того, существует в одном из ранних толстовских набросков пометка на полях: «У Анны Павловны J. Maistre», относящаяся к рассказчику, излагающему красавице Элен и восхищенному кружку слушателей дурацкую побаску о встрече Наполеона с герцогом Энгиенским на ужине у знаменитой актрисы m-lle GeorgeОпять же, привычка старого князя Болконского переносить свою постель из одной комнаты в другую, вероятно, заимствована из рассказанного де Местром о такой же привычке графа Строганова. Наконец, имя де Местра упоминается в самом романе, меж именами тех, кто полагал, что «бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов» наполеоновской армии, «людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских»[101], создал дипломатические трудности. Жихарев, чьи воспоминания Толстой, как известно, использовал, встречался с де Местром в 1807 году и отзывался о нем восторженно[102], кое-что из общей атмосферы этих мемуаров чувствуется в толстовских строках, отведенных выдающимся французским эмигрантам, посещавшим салон Анны Павловны Шерер, описанием которого открывается вся эпопея, равно как и в остальных упоминаниях о тогдашнем высшем петербургском свете. Все отзвуки и параллели тщательно перечислены изучающими Толстого литературоведами — сомневаться в объеме толстовских заимствований отнюдь не доводится.
Среди упомянутых параллелей имеются и более важные. Де Местр утверждает: легендарная победа последнего из Гора- циев над Куриациями (подобно всем победам вообще) коренилась в неосязаемом понятии боевого духа—и Толстой говорит, вослед савояру, о высочайшей важности, присущей этой неведомой величине: боевому духу, определяющему исход баталий, — неощутимому «духу», руководящему и рядовыми бойцами, и командирами. Это подчеркнутое внимание к непостижимому и непредсказуемому — насущная и неотъемлемая составная часть общего иррационализма, свойственного де Местру, который утверждал: разум людской — ничтожное орудие по сравнению с могущественными силами природы, и рассудочные пояснения человеческих действий и поступков редко поясняют что-либо вообще. Де Местр настаивал на том, что лишь иррациональное — именно потому, что не поддается объяснению и, следовательно, остается неуязвимым для критической рассудочной деятельности, — способно быть и долговечным, и крепким. В качестве примеров де Местр приводит такие иррациональные установления, как престолонаследие и супружество: они жизнеспособны и существуют из века в век — а такие рассудочные установления, как монархия выборная и «свободное» внебрачное сожительство, быстро и безо всяких очевидных «причин» рушились повсюду, где насаждались. Де Местр воспринимает жизнь как свирепую битву во всех слоях — меж растениями и животными ничуть не меньшую, нежели меж отдельными людьми и целыми народами; битву, от коей не дождешься ни малейшей выгоды и пользы, но порождает ее некая первобытная, главенствующая, загадочная, кровожадная алчба самоистребления, посеянная в человеке свыше. Этот инстинкт гораздо мощнее слабых рассудочных потуг человеческих добиться мира и счастья (впрочем, здесь обнаруживается сокровеннейшее стремление отнюдь не людского сердца, но лишь карикатуры на сердце—либерального интеллекта) посредством планирования общественной жизни, что ведется без учета разрушительных сил, рано или поздно — причем, неизбежно — заставляющих хлипкие людские построения рассыпаться, точно карточные домики.
Жозеф де Местр полагал: поле сражения — типическое и полнейшее соответствие бытию во всех его проявлениях; он потешался над генералами, считавшими, будто по-настоящему распоряжаются перемещениями войск и управляют ходом битвы, — он заявлял: никто из находящихся в истинном разгаре побоища не имеет и зачаточного понятия о происходящем вокруг:
«On parle beacoup de batailles dans le monde sans savoir ce que c'est; on estsurtoutassezsujeta les considerer comme des points, tandis quelles couvrent deux ou trois lieus de pays: on vous dit gravement: Comment ne savez-vous pas ce qui syest passe dans ce combat puisque vous у etiez? tandis que c'est precisement le contraire qu'on pourrait dire assez souvent. Celui qui est a la droit sait-il ce qui se passe a la gauche? sait-il seulement ce qui se passe a deux pas de luif Jeme represente aisement une de ces scenes epouvantables sur un vaste terrain couvert de tous les apprets du carnage, et qui semble s'ebranler sous les pas des hommes et des chevaux; au milieu du feu et des armes? feu et des instruments militaires, par des voix qui commandenty qui hurlent ou qui s'eteignent; environne de mortsf de mourantSy de cadavres mutiles; possede tour a tour par la crainte, par Vesperance, par le rage, par cinq ou six ivresses differ^ntesque devient Vhomme* que voit-il* que sait-il au bout de quelques heuresf que peut-il sur lui et sur les autres? Parmi cette foule de guerriers qui ont combattu tout le jour; il nyy en a souvent pas un seuly et pas тёте le general, qui sache ou est le vainqueur. II ne tiendrait qu'a moi de vous citer des batailles modernes, des batailles fameuses dont la memoire neperira jamaisy des batailles qui ont change la face des affaires en Europe, et qui nfont eteperdues que parce que tel ou tel homme a cru quelles Vetaient; de maniere quen supposant toutes les circonstances egalesy et pas une goutte de sang de plus versee depart et dyautrey un autre general aurait fait chanter le Те Deum chez lui, et force Vhistoire de dire tout le contraire de ce quelle dira»\