revokes, едва ли не единственным на Руси писателем, коему доставало и смелости и красноречия внятно и сурово говорить о том, что волновало многих, но чего многие то ли не могли, то ли не решались провозгласить во всеуслышание.
Мы легко можем вообразить себе упоминаемого Аксаковым «сколько-нибудь мыслящего юношу». В тургеневском романе «Рудин» есть немного иронический, но сочувственный и трогательный портрет весьма типичного тогдашнего радикала, служащего домашним учителем в сельской усадьбе. Невзрачный, неловкий, неуклюжий студент, не слишком-то умный и ничем особым не примечательный, — или давайте скажем без обиняков: недалекий, туповатый провинциал, — он чистосердечен, ошеломляюще искренен и прям, забавно простодушен. Радикалом этот студент зовется не потому, что придерживается ясных политических либо нравственных воззрений, а потому, что переполняется хоть и безотчетной, да злой враждебностью к российскому правительству, к серой звероподобной солдатне, к запуганным и скучным чиновникам- лихоимцам, к малограмотным, полунищим сельским священникам — студенту нелегко дышится в российской атмосфере, отравленной боязнью, алчностью, неприязнью к чему бы то ни было новому или жизнерадостному. Этот человек негодует, глядя на удивительную циническую готовность, с которой общество принимает и положение бесправных, полудиких крепостных, и мертвенный застой российского захолустья как нечто не просто естественное, а освященное временем и обладающее великой ценностью, чуть ли не одухотворенной красотой — как нечто, хранящее в себе своеобразную — особую, народную, в известном смысле почти религиозную — тайну. Рудин — истинная душа усадебного общества, и молодой учитель полностью покорен рудин- ской фальшиво-либеральной риторикой; он готов лобызать землю, по коей ступает Рудин; общие фразы, роняемые кумиром, студент дополняет и приукрашивает собственным воодушевлением, верой в истину и материальный прогресс. Когда Рудин, по-прежнему веселый, обаятельный и неотразимый, по-прежнему сыплющий бесцветными либеральными пошлостями, отказывается достойно встретить нравственный кризис, вяло оправдывается, ведет себя, как малодушный глупец, а из донельзя неловкого затруднения выпутывается лишь ценою мелкого и постыдного предательства, рудинский почитатель и приверженец, простодушный искатель истины, ошарашен, беспомощен и разгневан — ему непонятно: во что верить, куда глядеть? Положение, для тургеневских романов и повестей вполне типичное: каждый в итоге ведет себя чисто по-человечески, являя слабость и безответственность — подкупающую, простительную и пагубную. Домашний учитель Басистов — персонаж вполне второстепенный, однако он прямой, хотя и скромный, потомок и русского «лишнего человека»[190], и Владимира Ленского (как противоположности Евгению Онегину); у него та же закваска, что и у Пьера Безухова (противопоставляемого князю Андрею) из «Войны и мира», что и у Левина из «Анны Карениной», и у всех Карамазовых, и у Круциферского из романа Герцена «Кто виноват?», и у студента Пети Трофимова из «Вишневого сада», и у подполковника Вершинина и Барона из «Трех сестер». Домашний учитель выступает, в контексте 1840-х годов, той фигурой, что считалась одной из наиболее характерных для русского «социального» романа: растерянным идеалистом, трогательно наивным, избыточно воодушевленным, чистосердечным человеком, жертвой невзгод, которые, пожалуй, и возможно предотвратить, но которых на деле не предотвращают никогда. Временами забавный, временами трагический, сплошь и рядом растерянный неумеха и недотепа, он по природе своей не способен к притворству — по крайности, к неизлечимому притворству, — к чему бы то ни было хоть сколько-нибудь грязному или предательскому; временами он, подобно чеховским героям, слаб и горько сетует на судьбу, а временами крепок и зол, подобно Базарову из «Отцов и детей»; Басистов никогда не теряет врожденного достоинства, хранит несокрушимую нравственную силу — и по сравнению с ним обыватели-мещане, в любом обществе составляющие подавляющее большинство, кажутся одновременно жалкими и отвратительными.
А первообразом таких искренних, подчас по-детски простодушных, а подчас и яростных народных заступников, праведных мучеников, рвавшихся защитить униженных и оскорбленных, — действительным историческим воплощением этой чисто русской разновидности нравственного героизма, — служил Виссарион Григорьевич Белинский. Имя его стало величайшим русским мифом девятнадцатого столетия, по вполне понятным причинам ненавистным для сторонников самодержавия, Православной Церкви, народности; неприятным для изящных и привередливых приверженцев западного классицизма, — но, по тем же причинам, Белинский сделался идеализированным предтечей и русских реформаторов, и русских революционеров, орудовавших во второй половине века. В совершенно буквальном смысле он был одним из основоположников движения, кончившегося в 1917 году разгромом общественного устройства, которое Белинский обличал и все яростнее бранил до конца своих дней. Вряд ли хоть один радикальный русский писатель не заявлял в свое время, что числит себя учеником и последователем Белинского — и не всякий либеральный автор отрицал это. Даже столь нерешительные и робкие представители оппозиции, как Анненков и Тургенев, чтили память Белинского; даже консерватор Гончаров, служивший правительственным цензором, звал Белинского лучшим из когда- либо встречавшихся ему людей. А по-настоящему левые писатели 1860-х годов — Добролюбов и Чернышевский, открыто и громко призывавшие к революции, Некрасов, Лавров, Михайловский, — и явившиеся по их стопам социалисты и коммунисты — Плеханов, Мартов и Ленин со товарищи, — формально признавали: Белинский, наравне с Герценом, величайший герой героических 1840-х, когда, согласно устоявшемуся представлению, в Российской империи началась организованная борьба за полную общественную и политическую свободу, экономическое и гражданское равенство.
Из вышеизложенного понятно: Белинского не назовешь иначе, как поразительной фигурой в истории русской общественной мысли. Люди, читавшие воспоминания его друзей — Герцена, Тургенева и, конечно же, Анненкова, сами поймут: иначе не скажешь. А вот на Западе — причем даже ныне — Белинский сравнительно безвестен. Впрочем, всякий, хоть мало-мальски начитанный в произведениях Белинского, подтвердит: человек этот выступил отцом «социальной» литературной критики — не только в России, но, возможно, даже и во всей Европе, — самым даровитым и страшным врагом эстетического, религиозного и мистического мировоззрения. Целое девятнадцатое столетие вели русские критики битву по поводу взглядов Белинского, ломая копья из-за двух несовместимых подходов к искусству и, следовательно, к жизни. Всю свою жизнь Белинский нуждался, писал ради заработка — и, естественно, помногу. Бульшая часть его сочинений — итог работы в лихорадочной спешке, а весьма значительная часть — вообще поденщина, состряпанная «без божества, без вдохновенья». Но, вопреки всей враждебной критике, обрушившейся на Белинского еще в самом начале его собственной критической карьеры (замечу, кстати: Белинский по сей день остается предметом ожесточенных прений — пожалуй, мало кто из людей, умерших более столетия тому назад, вызывает у ныне здравствующих русских столько восторга и столько ненависти), наилучшие произведения его считаются классическими и бессмертными. В Советском Союзе почетное место среди классиков ему обеспечено государством: Белинский, неустанно боровшийся против догмы и приспособленчества, уже давно канонизирован и пожалован титулом одного из провозвестников «светлого будущего», отцов-основателей новой идеологии. А на Западе нравственные и политические вопросы, занимавшие Белинского при жизни, остаются нерешенными доныне. Одно это уже должно рождать у наших современников интерес к Белинскому.
Его жизнь была небогата внешними событиями. Белинский родился в 1810-м или 1811 -м в небогатой семье, в Свеаборге, на землях Великого княжества Финляндского, а воспитывался в городе Чембаре (Пензенская губерния). Отец его был отставным флотским врачом, получившим уездную практику и начавшим крепко закладывать за воротник. Белинский рос худосочным, чахлым, преувеличенно серьезным ребенком — преждевременно повзрослевшим, неулыбчивым, никогда не шутившим; вскоре он привлек внимание гимназических учителей своим исступленным пристрастием к литературе и угрюмой, скороспелой, всепожирающей «приверженностью истине». Отправившись учиться в Московский университет, Белинский с трудом сводил концы с концами, жил только на государственную стипендию и, после обычных незадач и невзгод, что преследовали многих небогатых и незнатных студентов, сидевших на скамье бок о бок с сыновьями вельмож и мелкопоместных дворян, оказался исключен: по причинам, не вполне выясненным и по сей день — скорее и вероятнее всего, за неуспеваемость и сочинение пьесы, обличавшей крепостное право. Эта пьеска, написанная отвратительно плохо, сохранилась — она риторична, умеренно крамольна и, как произведение словесности, целиком бездарна; все же, направленность ее была вполне очевидна для университетских цензоров, а бедный сочинитель не имел влиятельных заступников. Надеждин, либеральный молодой профессор, читавший в Московском университете курс европейской литературы, издавал «передовой» журнал и оценил бросавшуюся в глаза серьезность Белинского, его страсть к писательству; Надеждину показалось, будто в этом человеке теплится искорка дарования — и Белинский получил предложение поставлять литературные обзоры. С 1835 года и вплоть до своей смерти, пришедшей тринадцать лет спустя, Белинский непрерывно наводнял самые разные журналы потоками статей, критических обзоров и очерков. Эти произведения раскололи русское общество на враждебные станы и обратились неким евангелием для «передовой» молодежи во всех уголках великой империи — особенно для университетских студентов, сделавшихся наиболее преданными, фанатическими последователями Белинского.