нной промышленности «противоестественно», а потому неумолимо заставляет всех, очутившихся в индустриальных щупальцах, опускаться и утрачивать человеческий облик; капитализм называли чудовищным злом, разрушающим тело и душу; но капитализма возможно было избежать. Народники отрицали то, что прогресс — общественный и хозяйственный — безусловно связан с промышленной революцией. Они утверждали: хотя применение научных истин и методов к общественным и личным проблемам (в осуществимость этого народники верили истово) способно привести, и зачастую действительно приводит, к возникновению и росту капитализма, столь погибельное последствие отнюдь не приходит непременно.
Народники считали: наука способна улучшить жизнь, отнюдь не разрушая «природного» сельского бытия, не порождая несметного, нищего, безликого городского пролетариата. Капитализм выглядел непобедимым лишь постольку, поскольку не встречал надлежащего и достаточного сопротивления. Что бы там ни творилось на Западе, но в России «проклятие необъятности»[258] преодолимо, и возможно — как советовали Фурье и Прудон — целенаправленными усилиями сливать воедино малые самоуправляемые общины. Подобно своим французским наставникам, русские ученики люто ненавидели государственные учреждения и установления, поскольку считали их одновременно символом, итогом и главным источником несправедливости и неравенства — оружием, с помощью коего правящий класс, якобы, защищал собственные привилегии, оружием, которое перед лицом усиливавшегося сопротивления со стороны жертв, разило все жестче и разрушительнее.
Поражение либеральных и радикальных движений на Западе в 1848-1849 годах укрепило этих людей в убеждении: спасут народ не политика, и не политические партии — казалось ясным, что ни либеральные партии, ни их предводители не понимали коренных интересов угнетаемого населения своих стран и не предпринимали серьезных попыток пойти навстречу его нуждам. Подавляющему большинству русских мужиков (и европейских рабочих) требовались пища и одежда, обеспеченное повседневное существование, избавление от невежества, нищеты, болезней и унизительного неравенства. А политические права, голосование, парламенты и республики оставались бессмысленны и бесполезны для невежественных, голодных и полунагих варваров: подобные программы являлись чистейшей насмешкой над их убожеством. Народников объединяло с националистами-славянофилами (почти во всем остальном их политические взгляды не совпадали) омерзение к строго соблюдаемому классовому разделению, принятому на тогдашнем Западе, благодушно принимаемому и с жаром одобряемому соглашателями- буржуа и бюрократами, перед коими буржуазия заискивала.
Знаменитым разговором немецкого и русского мальчиков[259] сатирик Салтыков-Щедрин обессмертил этот взгляд: писатель всецело верит в русского ребенка, оборванного, голодного, катающегося в грязи и мерзости по вине «проклятого и рабовладельческого царского режима», ибо этот ребенок, в отличие от опрятного, послушного, самодовольного, упитанного, с иголочки одетого немчика, не продавал своей души за грош, полученный от прусского чиновника, и потому способен — в отличие от немчика, навсегда утратившего такую способность, — однажды обрести достоинство и выпрямиться в полный человеческий рост. Россия телесно пребывала во мраке и в оковах, но дух ее оставался вольным; российское прошлое виделось черным, однако российское будущее сулило больше, нежели прижизненная смерть, зовущаяся жизнью у цивилизованных обывателей — немецких, французских и английских, давным-давно продавших себя со всеми потрохами за сытость и достаток, отупевшими в позорнейшем добровольном холопстве до последней степени, уже напрочь позабывшими, как вообще можно стремиться к свободе.
Народники расходились со славянофилами еще и оттого, что не верили в особенное предназначение русского человека. Мистическими националистами они отнюдь не были. Они только и знали: Россия — отсталая страна, еще не достигшая той стадии общественного и хозяйственного развития, где народы западные (неминуемо или намеренно) вступили на путь неудержимой индустриализации. По большей части народники не исповедовали исторического детерминизма — следовательно, верили: страна, чьи обстоятельства столь затруднительны, может избежать похожей участи, явив надлежащее разумение и желание. Народники не видели, отчего Россия не могла бы извлекать выгоду из западной науки и техники, не платя при этом чудовищной цены, которую заплатил Запад. Они доказывали: можно избежать деспотизма, сопутствующего централизованной экономике либо централизованному правлению, создав более свободную, федеральную структуру, состоящую из самоуправляемых единиц общественного устройства — производи- тельских и потребительских.
По народническому суждению, такая организация была бы желательна, если не упускать из виду иных ценностей, не рассматривать упомянутую организацию как самоцель, если руководствоваться в первую очередь этическими и человеколюбивыми, а не экономическими и техническими — то есть «муравьиными» — соображениями. Народники говорили: защита людей от эксплуатации путем превращения их в трудовую армию — «коллектив» — безликих двуногих машин, означала бы поголовную утрату человеческого облика и равнялась бы всеобщему самоубийству. Идеи народничества сплошь и рядом были расплывчаты, меж народниками существовали острые разногласия, но и общего у них имелось немало — довольно, чтобы образовать по-настоящему единое движение. Так, они в общих чертах принимали просветительские и нравственные уроки Руссо — отвергая руссоистскую заповедь о почтении к государству. Некоторые — вероятно, большинство — разделяли веру Жан-Жака во врожденные добродетели простонародья и его же убеждение: растлевают и нравственно калечат мужиков только и единственно скверные государственные установления; вместе с Руссо эти люди презрительно и враждебно смотрели на любых и всяких «умников» и ученых, осуждали все самоизолирующиеся объединения и котерии. Народники принимали анти-политические идеи Сен-Симона, однако не сен- симоновскую проповедь централизованной технократии.
Вместе с Гракхом Бабефом и выучеником его, Буонар- роти, они были приверженцами заговоров и насилия — однако не якобинской авторитарности. Вослед Сисмонди, Прудону, Ламеннэ и прочим создателям понятия о «социальном государстве», как противоположном, с одной стороны, обществу вседозволенности, а с другой — центральной власти, будь она хоть националистической, хоть социалистической, хоть временной, хоть постоянной, проповедуемой хоть Листом, хоть Мадзини, хоть Лассалем, хоть Карлом Марксом. Временами народники вплотную приближались к воззрениям западных христианских социалистов — правда, без их религиозности, — поскольку, подобно французским энциклопедистам предшествовавшего столетия, они верили во «врожденную» нравственность и научную истину. Здесь я перечислил несколько общих крепких убеждений, дававших народникам сплотиться; но и разногласия меж «народными заступниками» были отнюдь не малыми.
Первой и главнейшей из народнических проблем было отношение к крестьянству, во имя коего народники делали все, что делали. Кому надлежало указать мужикам истинную дорогу к справедливости и равенству? Личной свободы народники не осуждали огулом, но рассматривали ее, как либеральную побаску, отвлекающую внимание от насущных общественных и экономических задач. Нужно ли особо готовить наставников, идущих вразумлять меньшую братию — оратаев земли родимой, — а при случае и подстрекать ее к неповиновению властям, к мятежу, к сокрушению старого строя — поскольку грядущие бунтовщики еще далеко не осознали всей необходимости и важности насильственных действий? В 1840-х годах на такой вопрос отвечали утвердительно Бакунин и Спешнев, фигуры, несхожие донельзя; этот же взгляд проповедовал Чернышевский в 1850-х, его пылко рекомендовали Заичневский и «якобинцы-младороссы» в 1860-х; то же самое проповедовали в 1870-е и 1880-е как Лавров, так и его соперники и противники, приверженцы профессионального, дисциплинированного терроризма: Нечаев и Ткачев; придерживались той же школы мысли и последователи этих двоих, среди которых числятся (правда, лишь в этом вопросе) не только социалисты-революционеры (эсеры), но и кое- кто из русских фанатиков марксизма — в частности, Ленин и Троцкий.
Многие опасались, что обучать подобным образом членов революционных ячеек значит создавать высокомерную элиту надменных властолюбцев, людей, согласных (в наилучшем случае) дать крестьянам не то, чего крестьянам хотелось, а лишь то, что полагали нужным самозванные народные заступники и наставники — лишь то, чего массы, по их убеждению, должны были требовать, но или позабыли об этом, или не пожелали... Вопрос начинали задавать без обиняков: не расплодятся ли с течением времени фанатики, почти безразличные к истинным нуждам и чаяниям подавляющего большинства русских людей, свирепо стремящиеся навязывать им только то, что сами фанатики — своеобразный «рыцарский орден» профессиональных революционеров, напрочь отрезанный от народной жизни полученной подготовкой и конспирацией, — предназначали народу, будучи безразличны и глухи к людским надеждам и людскому негодованию. Не кроется ли здесь опасности? Не сменится ли прежнее иго новым, еще худшим — деспотической олигархией кровожадных умников, уничтоживших дворянство, чиновничество и царя? Уверены ли вы, что новые господа не окажутся куда более страшными угнетателями, нежели прежние?
Об этом спорили даже некоторые террористы 1860-х годов — например, Ишутин и Каракозов, — и с гораздо большим жаром препиралось большинство молодых, идеалистически настроенных людей, затевавших в 1870-е и позднее «хождение в народ»: не столько ради того, чтобы поучать, сколько чтобы самим «учиться жить»; их умы вдохновлялись писаниями Руссо (вероятно, еще Некрасова и Толстого) ничуть не меньше, чем книгами непреклонных социальных теоретиков. Эта молодежь, исполненная «вины перед народом», считала себя развращенной — и окружавшим порочным обществом, и полученным либеральным образованием, порождавшим якобы глубокое неравенство, неминуемо возносившим ученых, писателей, профессоров, специалистов — короче говоря, всех разумных, ученых и воспитанных людей — слишком высоко над мужицкой массой и оттого превращавшимся в истинный рассадник несправедливости и классового угнетения; молодежь полагала: все, препятствующее взаимному пониманию отдельных людей, сообществ и народов, создающее и сохраняющее препятствия к человеческой сплоченности и братству,