[137]. Не умею сказать и выразить вам тех чувств. Мысль служить Господу в сонме тем ангелов, касаться Пречистым Его Телу и Крови своими окаянными устами и руками, быть сподоблену осеняемым Св. Духом, присутствовать воплощению Христову до Его вознесения, иметь невидимо сослужащих Небесных Сил, быть объяту Божественным пламенем в присутствии Св. Троицы – все ужасало меня. Я трепетал за мое недостоинство, недоумевая и зная, какая честь[138] и какая ужасная ответственность за всякое неосторожное движение, всякий нечистый помысел. Сколько милосердия Божия, только и правосудия! Но все еще казалось тенью, что я узрел в настоящем виде. На то будет воля Господня: Он удивил на мне грешном свои неизреченные милости, Он не попустил врагу нашему оскорбить меня окаянного, а защитил своею неизреченною милостию». Далее о. Макарий подробно описывает самый чин рукоположения и просит родительских молитв: «да даст ему Господь силу благодати Св. Духа и Матерь Божия да покроет его в предстоянии неосужденно престолу Вышнего, соблюсти чистоту и непорочность его служения, да сослужаще Его Пречистому Телу и Крови Христовой и обходяще Его божественный престол, да ниспошлет благоговение, внимание и память о страстях Господних, страх, трепет, умиление пред величеством славы Его, невидимо седящему и небесным чинам предстоящим, да сохранит меня Господь своею благодатию и Пресвятая Богородица покроет своим честным омофором от всякого дела, слова, помысла душетленного, да приступая к Святая Святым страшным Таинам Христовым да не опалюся огнем правосудия Божия, да не свяжусь веригами прегрешений моих, да приступая к Божественной трапезе не наведу на себя гнева Божия, прикасаясь недостойне, но да будет его благодать укрепляющая и воспоминающая о страшном таинстве, да в чувстве благоговейном предстану Господу Славы, сослужаще в приношении Св. Даров о всех и о вся… Молитесь, молитесь за меня, опасно хожу, а я молюсь за вас в церкви при всяком удобном случае по своей немощи»[139].
В 1856 году 3 июня архиепископом Никодимом о. Макарий был рукоположен в иеромонаха и вскоре же назначен вторым духовником русской монашествующей братии. Действительное положение вещей в монастыре, однако, не требовало столь поспешного возвышения молодого иеромонаха о. Макария на такой почетный пост среди монашествующей братии. По понятиям святогорцев, духовник считается вторым лицом после, играет весьма важную роль в жизни обители с киновиальным устройством, так как перед ним раскрывается до мелочей дневная жизнь каждого индивидуума, всецело поэтому становящегося в моральную зависимость от духовника, который по тому же самому основанию и пользуется между тем всеобщим почетом и уважением. То правда, что о. Иероним, страдая приступами мучительной болезни, иногда был не в состоянии отправлять своих обязанностей; верно также и то, что количество русской братии в монастыре значительно возросло, (так, например, еще в 1852 году русских монахов считалось уже 80 человек), но не здесь кроются истинные причины настоящего на первый взгляд непонятного обстоятельства; они лежат гораздо глубже.
О. Иероним успешно и с полным авторитетом к своей умной, многознающей и опытной особе исполнял свои прежние обязанности духовника и могучего вождя по пути прогресса русской обители; и если, по немощи своей, не был в состоянии в тот или иной день, в ту или другую неделю исполнять свое послушание, то от этого самое дело не терпело никакого ущерба, к тому же 80 человек далеко еще не представляли непобедимой силы, с которой не мог бы справиться такой гигант ума и воли, каким был о. Иероним. Не нужно забывать и того обстоятельства, что, с назначением о. Макария себе в помощники, он нисколько не снял с себя тяжкого бремени руководителя. По-прежнему с утра до глубокой ночи двери его келии не затворялись; по-прежнему все от великосхимника до послушника с своими «недоразумениями», «помыслами» и «искушениями» шли на беседу к «старому батюшке», как называли иноки о. Иеронима в отличие от о. Макария, и искали успокоения, разрешения, необходимых средств и т. д. у этого последнего. О. Макарий еще не приобрел в их глазах необходимого авторитета и, привыкший сам доселе сообразовать свою волю с волею «батюшки», ни на что не мог решиться без его благословения. О. Макарий, бодрый, молодой, неутомимый, ведал внешние монастырские дела, где нужен был зоркий глаз, молодая твердая нога, преданный человек, и был послушным и беспрекословным исполнителем воли «батюшки», который из своей келии видел все и все предусматривал. «Он служит каждый день литургию, – характеризует эту сторону деятельности о. Макария К. Леонтьев, – он исповедует с утра до вечера; он везде – у всенощной, на муле, на горах, на лодке в бурную погоду, он спит по три часа в сутки, он беспрестанно в лихорадке, он в трапезе ест самые плохие постные блюда, – он, которого отец и братья миллионеры»[140]. Не свалить тяжелое бремя на плечи молодого о. Макария, а приблизить к себе, воспитать и приготовить его к будущей великой роли в многолюдной обители желал проницательный о. Иероним. Последний своим умом уже в это время прозревал будущие судьбы славной русской обители, необходимо было поэтому приготовить и достойных деятелей к грядущему времени, чтобы они могли и постоять за себя и в состоянии были бы искусною рукою смело взять кормило правления в разноплеменном монастыре. О. Иероним прежде всего остановил свое внимание на о. Макарии, в уме своем порешив поставить его во главе монастыря, но не прежде, как достаточно продолжительным искусом воспитать и приготовить его к этой роли.
С первых дней своего пребывания в русско-афонском Пантелеимоновском монастыре на впечатлительного о. Макария благородная невозмутимо спокойная личность умного аскета-подвижника, духовника о. Иеронима, этого «первого человека из русских в монашеском опыте», произвела глубокое впечатление. О. Макарий искренно полюбил этого «ангелоподобного человека» всеми чувствами своей нежной души, отдался в руки этого гиганта мысли и воли и сделался его покорным и послушным рабом, не будучи еще иноком. Из переписки о. Макария с родителями мы видим, что самый Афон был для него раем, «особо если этот духовник будет жив», который «никак не советовал ему ехать» назад в Россию. В монашестве о. Иероним «утешает» о. Макария «среди скорбей и искушений», «разрешает сомнения и бури помыслов», «питает пищею духовною», руководит его советами родителям и т. д. Иначе говоря, о. Иероним становится отцом и попечителем инока Макария, которого суровый аскет в свою очередь сердечно полюбил и к которому он тоже привязался самым искренним образом. О. Иероним не мог своим пытливым оком не заметить в о. Макарии «сильной идеальной его натуры, которая видна была и в самой наружности: в его бледном продолговатом лице, в его задумчивых глазах и даже в той сильной впечатлительности и подвижности, которую не могли уничтожить в нем вполне ни природная твердость характера, ни ужасающая непривычный ум суровость афонской дисциплины, под действием которой он так долго прожил»[141], а поэтому полюбил, приблизил его к себе и для будущей его широкой деятельности заставил его пройти тяжелую школу высшего духовного и душевного искуса. О. Макарию, как человеку подвижному, горячему, человеку любви и сердечных увлечений, «нужно было для успешного начальствования и для той внешней борьбы с людьми и обстоятельствами, которой он был предназначен, несколько остыть и окрепнуть в руках человека покойного и непреклонного, но тем не менее искреннего в духовных вожделениях»[142], каковым был покойный о. Иероним. Этот искус, это «смирение послушного, но с вышеописанными чертами самостоятельного характера, ученика под руководствомсвоего сильного духом учителя дались о. Макарию весьма нелегко, так как задевались нередко самые больные струны его впечатлительной натуры. И к чести этих обоих столпов иноческой жизни на Афоне нужно сказать, что они оба до конца жизни удержались в том положении, какое заняли по отношению один к другому с самого начала их совместной жизни: отец Иероним в роли опытного учителя и руководителя, а о. Макарий в роли послушного ученика, по единому взгляду любимого учителя всегда и во всякий час дня и ночи готового к его услугам. Эти поистине идеальные отношения одного великого старца к другому, более великому для посторонних наблюдателей казались положительно удивительными. «Я, – пишет очевидец К. Леонтьев об о. Макарии, – даже часто дивился, глядя на него и слушая его речи, как могла эта натура, столь нежная, казалось, во всех смыслах столь идеальная и сердечная, и быстрая, – как могла она подчиниться так беззаветно, глубоко, искренно и безответно всему тому формализму, который в хорошем монашестве неизбежен! Скажу еще – не только неизбежен, но и в высшей степени плодотворен для духа, ибо он-то, этот общий формализм, дающий так мало простора индивидуальным расположением, даже нередко хорошим, может быть более всего другого упражняет волю инока ежечасными понуждениями и смиряет его своенравие, заставляя иногда даже и движению любви и милосердия – предпочесть послушание начальству или уставу. – Поживши я понял скоро и сам всю душевную, психологическую, так сказать, важность всего того, что многие, по грубому непониманию, зовут «излишними внешностями». – Но и понявши, я продолжал дивиться, как такая, выражаясь по-нынешнему, „нервная“ натура смогла подчиниться всему этому так глубоко и так искренно!»[143]. И ничто не нарушало этих идеальных отношений ученика к учителю: ни разность их сана и положения (о. Макарий был архимандритом и игуменом, а о. Иероним до смерти удерживал за собою скромный титул «иеросхимонаха» духовника), ни даже те «жестокие искусы», которым последний подвергал своего ученика. «Я, – пишет тот же очевидец, – видел их вместе в начале семидесятых годов, видел сыновние отношения