Первый удар колокола, призывающего братию в 12 часов к пробуждению от короткого сна и к исполнению келейного[302] правила, нередко заставал покойного игумена за делами прошедшего дня или же за обширной корреспонденцией; спешно тогда завершало игумен свои нескончаемые дела и немедленно становился для исполнения келейного правила. Призыв била церковного, предваряющего обыкновенно звон в колокол пред началом всякого богослужения, побуждал старца быть в храме, в особой келейке на хорах, на своем месте, до начала богослужения, здесь он выстаивал обыкновенно всякую утреню с полунощницею, а в праздничные дни все всенощное бдение, которое длится обычно по 12 часов, не присаживаясь даже и в положенное по уставу время, так как не имел для этого ни минуты свободного времени. «Двери небольшого параклиса (комнатки) в Покровском соборе, за которые один за другим, без отдыха для духовника, входили желавшие исповедоваться, – пишет И. Ф. Красковский по личному наблюдению, – осаждались такою плотною толпой монахов и поклонников, что пот катился по их лицам. По два, по три часа дожидались очереди, лишь бы только проникнуть за эти заветные двери и «у самого батюшки» исповедаться. Трудно, пожалуй, этому поверить, но это факт, что отец Макарий, особенно поклонников, иногда по часу и более времени исповедовал, за то и исповедь эта была такою, какую у латинян называют «генеральной». О. Макарий не допрашивал о грехах, особенно по требнику, как это делают некоторые неопытные или небрежные духовники, а исповедующийся сам во всем сознавался вследствие одного намека прозорливого старца, глядевшего таким ласковым, всепрощающим, но в то же время глубоким взором, что тот невольно чувствовал пред собою присутствие Всеведущего и Всемилосердного, но и Карающего, а потому содрогался душой и падал ниц в трепетном сознании своей греховности. Некоторые поклонники приезжали на Афон нарочно для того только, чтобы исповедаться у о. Макария[303].
После окончания продолжительной утрени, когда начиналась ранняя литургия, о. Макарий уходил в свою келлию, вычитывал там правило пред причащением и за час до звона спускался в назначенный им самим параклис или храм для совершения поздней литургии. Ежедневное совершение литургии или, по крайней мере, приобщение Святых Таин после литургии было потребностью его души; и тяжелым для себя несчастием считал покойный игумен, если болезнь или какие-нибудь исключительные обстоятельства в жизни обители мешали ему приготовиться к этому великому священнодействию. Два часа он лично совершал проскомидию и, при своей редкой памяти, поминал на ней всех тех, с кем когда-либо в жизни сталкивали его обстоятельства. Вся присутствующая в это время братия обязана была вычитывать объемистые монастырские синодики. Самая литургия, совершаемая покойным неторопливо, с редким благоговением и торжественностию, с замечательной для семидесятилетнего старца бодростию, длилась обыкновенно два-три часа и на всех присутствующих за богослужением производила чарующее и навсегда неизгладимое впечатление. Это продолжительное богослужение однако не освобождало покойного старца от некоторых других добровольно принятых на себя обязательств, т. е. от совершения второстепенных молитвословий или последований, которыми он до конца своей жизни предварял и оканчивал всякую свою литургию. Так, например, перед началом литургии он совершал молебен о здравии благодетелей и всей братии обители и по преимуществу о братии, находящейся на различных монастырских «послушаниях», причем последних поминал поименно на память, и после литургии служил панихиду за всех умерших в обители и за благотворителей ее. Иногда он переносил панихиду на начало, а молебен служил после литургии, но то и другое совершал неопустительно каждый день.
Окончив длинную службу, по преимуществу в дни праздничные, когда богослужение в обители бывает особенно продолжительно, покойный игумен с юношескою бодростию входил в гостиную в верхнем этаже монастырских зданий и с самою добродушною улыбкою приветствовал находящихся налицо гостей с праздником или же добрым утром. Ни вздоха, ни тени жалобы на усталость никто не слышал от него, а по его светлому, сияющему очаровательной улыбкой лицу нельзя и подумать, что этот старец провел всю ночь без сна. Чашечка кофе с лимоном, стакан холодной воды с вареньем и рюмка домашнего фруктового рому – вот утреннее подкрепление старца. Удар колокола, призывающего братию в трапезную, побуждал игумена спешить туда же. От трапезы общебратской покойный о. Макарий никогда не удалялся и изменял ей изредка по вечерам и притом в таких случаях, когда присутствие игумена на трапезе в архондарике было положительно необходимо.
Возвращение о. игумена в свою келлию после обеда ожидалось обыкновенно с нетерпением массою ксиромахов – афонских монахов бедняков и келлиотов, явившихся к доброму старцу за подаянием и с разного рода пустынническими нуждами. С терпением и любовию выслушивались им просьбы их, давались необходимые наставления и разъяснения и удовлетворялась почти без отказа всякая их нужда. Долго потом после приема у игумена не затворялись двери монастырской рухальной (вещевой склад), из которой по карточкам, с лаконическими надписями на них: «ряска», «рубаха», «башмаки» и т. п. выдавались, с благословения игумена, нужные предметы для афонских бедняков. После приема чужих являлись к игумену свои братья с разного рода своими нуждами и потребностями, как вещественными, так и духовными, ища у него вразумления, научения и наставления относительно «искушения помыслов», «немирностей» и т. д. О. игумен старался удовлетворить каждого по его желанию, не подавая вида, что устал или желает отдохнуть. Прием просителей прекращался обыкновенно келейником о. Иоанном, всей душой преданным своему старцу-игумену. Удалив просителей, ожидающих своей очереди от дверей игуменской келлии, он обыкновенно объявлял игумену, что просителей более уже нет, запирал двери келиина ключ, который нередко и брал с собою, и таким образом укладывал старца на покой[304]. За час до вечерни о. Макарий выпивал стакан чаю и снова продолжал прием просителей.
Во время вечерни покойный игумен сам лично читал акафисты, установленные в Пантелеимоновской обители на каждый день. После ужина, если полагалось две трапезы[305], и следовавшего за ним повечерия, старец-игумен принимал очередных иеромонахов, диаконов, типикарей, повара, лиц, находящихся на различных послушаниях, выслушивал от них отчет за истекший день и делал им новые распоряжения на следующий день. Этих посетителей сменяли монастырские духовники, эконом, секретарь и вообще старшие из братии. С ними обыкновенно обсуждались важнейшие текущие дела монастыря. Старцы обители уступали в свою очередь место почетным посетителям или гостям обители, ищущим случая побеседовать с игуменом наедине о предметах духовных. За этими беседами незаметно проходила короткая монашеская ночь, и с «повесткой» в 12 часов ночи на «канон» неусыпный игумен нередко начинал новый день своей трудовой жизни без отдыха. Если не было подобных посетителей, то игумен удалялся в свою канцелярию и там двум или трем писцам одновременно диктовал ответные письма благотворителям и друзьям обители. Сам он, по болезни глаз, писал редко и отвечал лишь на секретные и духовные письма.
Первый в храме Божием и вечно занятый монастырскими делами, покойный игумен бывал первым и на монастырских послушаниях. Приедет ли судно с хлебом, привезут ли в снопах сено, после торжественной встречи с крестным ходом о. Макарий снимал свою ряску, спускался в трюм судна и черпаком насыпал зерно в мешки, а братия, ободренная примером игумена, быстро таскала эти мешки в обширные монастырские кладовые. И здесь за этою работой в духоте, под палящим солнцем он оставался иногда добрую половину дня. Нередко видела братия своего игумена и с мешками или снопами сена на плечах. На резку винограда он выходил первый, а затем уже следом шли любящие его духовные чада.
О своих монашеских обязанностях о. Макарий ни на минуту не забывал даже и во время, так сказать, своих развлечений, которые он дозволял себе по совету докторов и по убеждению старцев. Садясь на мулов, чтобы побывать в других монастырях Афона или на пароходике обители, чтобы подышать чистым морским воздухом и посмотреть на свое взлелеенное детище «Кру миц у», лишь только монастырь скрывался из виду путешественников, о. Макарий подавал знак к начатию вечерни; и пароходные матросы или спутники его на мулах верхом при закате солнца вычитывали положенное по уставу вечернее богослужение. Всякий привал или остановка на ночлег служили местом приготовления к литурии, а раннее утро следующего дня проходило у него в ближайшем храме в служении обычно продолжительной литургии.
В таких постоянных заботах и трудах на благо вверенной его попечению обители, которой он посвятил лучшие годы своей жизни и недюжинный ум, и в неусыпной молитве о себе и о дорогой его любящему сердцу России провел о. Макарий почти все сорок лет своей иноческой афонской жизни. Светлых и поистине счастливых дней было не много в его тяжелой и трудовой жизни, но тем они были для него дороже, ценнее, тем глубже они запечатлевались в его памяти, хранившей сладостные воспоминания о них даже на закате дней его земного поприща. Такими днями для него были дни приездов на Афон членов нашего царствующего дома: великих князей Алексея Александровича, Константина Константиновича и великой княгини Александры Петровны и приснопамятных благодетелей и покровителей обители, наших послов при Оттоманской Порте графа Н. П. Игнатьева, А. И. Нелидова и др. В эти знаменательные дни своей жизни покойный старец игумен особенно оживал духом и старался исчерпать все доступные для него и обители средства, чтобы проявить по отношению к дорогим гостям чувства трогательной глубокой преданности, беспредельной радости и сердечной бл