агодарности, какими были переполнены сердца каждого инока обители от игумена до последнего послушника. Навстречу дорогим гостям к самому морю выходил игумен в этих случаях с крестным ходом, со множеством иеромонахов и иеродиаконов в дорогих блестящих облачениях. По обеим сторонам пути от моря до самой монастырской порты, устланного лавром, миртою и цветами, стояли многочисленные иноки в своих монашеских одеяниях, с глубоким поклоном приветствовавшие дорогих гостей. Торжественный звон монастырских доброгласных колоколов приветствовал вступление гостей в обитель, за порогом которой их ожидали невиданные и поразительные зрелища. Небольшой, но изящный по своей архитектуре, Пантелеимоновский собор, приняв праздничный вид своим убранством, горел тысячами огней, возженных не только на подсвечниках и паникадилах, но даже на хоросе[306], который для выражения особенной радости и торжества обители приводился в качательное движение, представляя глазам зрителей невиданную у нас картину игры света, и в широко раскрытые церковные двери принимал под свои своды прибывших на Афон посетителей. Краткая торжественная литания в честь дорогих гостей, многолетие с провозглашением имен их и с ответом на него со стороны стройного многоголосного монастырского хора производят неотразимое чарующее впечатление на гостей, которых радушный хозяин обители приглашал потом в монастырский архондарик (гостиную), чтобы, по русскому обычаю, напоить их чаем и угостить монастырским хлебом и солью.
Вечером того же дня для дорогих гостей, а главным образом для команды пароходов, на которых они прибыли по распоряжению игумена, совершалось «бдение», по афонскому обычаю, продолжающееся чрез всю ночь, с целью всем и каждому из приезжих дать возможность помолиться пред мощами святого угодника и целителя Пантелеймона. За всенощным бдением сам игумен вычитывал акафист св. Пантелеймону и исповедовал каждого, кто желал назавтра приступить к принятию Св. Таин. Затем пред расставанием с гостями игумен являлся на пароходы, служил напутственный молебен, оделял всех и каждого от царственных и высокопоставленных особ до последнего кочегара на пароходе книгами, брошюрами, видами Афона, крестиками, ложечками и четками, сделанными руками афонских анахоретов, и, снабдив всю команду и пароход необходимою провизиею на дорогу, с благопожеланиями и благословением отпускал их в «водное шествие».
Эти приезды к Афонской Горе царственных особ, лиц высокопоставленных и военных пароходов давали возможность русским людям ближе присмотреться к светлой личности покойного игумена, о котором большинство знало лишь по слухам от других, заглянуть хотя бы то и раз в жизни вглубь его нежной и любящей души, поддаться обаянию его простой задушевной речи по вопросам религии или о предметах вседневной жизни и унести на память с собою дорогой образ этого великого неусыпного молитвенника за Русь православную, за весь русский народ. Для обители св. Пантелеймона и самого о. Макария эти короткие большей частью визиты были высокою честию и создавали мощных покровителей и друзей в среде сильных мира сего. До самой кончины о. Макарий состоял в переписке с некоторыми из членов нашей Императорской Фамилии.
Много скорбей и неприятностей, как мы уже знаем, пережил покойный о. Макарий в первые годы своей иноческой жизни на Афоне, но не мало их выпало на его долю и при конце ее. Первым тяжелым ударом для него была потеря нежно любимого им старца духовника о. Иеронима, которому он беззаветно был предан, как любящий покорный сын[307]. С его потерей о. Макарий почувствовал себя одиноким, бессильным, беспомощным, и жизнь дальнейшая показалась ему бесцельной, ненужной. С этого времени, по замечанию лиц его окружающих, он заметно осунулся, физически одряхлел.
Но не успела зажить первая рана в добром сердце покойного игумена, как Провидение послало ему новое испытание, не менее тяжкое. В ночь с 6 на 7 августа 1887 года около 3 часов пополуночи, когда вся братия находилась за утренним богослужением и готовилась начать торжественное величание в честь русского святителя Митрофания Воронежского, которому в обители посвящен небольшой соборный храм, над алтарем храма Покрова Пресвятой Богородицы от неизвестных причин загорелась нижняя, переполненная старьем комната. Пламя чрез слуховое окно под крышей быстро пробилось наружу и зловеще осветило весь монастырь. Раздались частые удары набата, и монастырь, дотоле спокойный, зашумел и заволновался. Начавшаяся суета прекратила богослужение. Вскоре затем провалился потолок над алтарем, и пламя через царские двери проникло в средину храма, который, будучи четьмовой[308] македонской постройки, быстро охвачен был огнем. Среди густой тьмы ночи багровое пламя морем разливалось по новому корпусу монастырских зданий, истребляя один за другим параклисы и братские келии, и бросало свой яркий блеск на окружающую монастырь местность[309]. Братия, особенно помоложе, превратившись на время в пожарную команду, оказывали чудеса храбрости и отваги, появляясь с пожарными трубами то в одном, то в другом опасном месте. Уже пронесли на носилках несколько человек, получивших страшные ожоги и раны, в братскую больницу, но энергия братии нисколько не ослабевала. Посреди всеобщей сумятицы и толкотни резко выделялась приземистая фигура покойного игумена, одетого в плохенькую рясу, по которой ниспадала густая, длинная, седая борода. Старец стоял неподвижно, как бы застыв на месте, и держал своими сухими, дрожащими руками поднятую чудотворную икону Иерусалимской Божией Матери, с глазами полными слез, обращенными к небу. Вот где покойный искал спасения своему любимому монастырю, объятому теперь ярким пламенем.
Но лишь только с вершин Афона заблистали первые лучи восходящего солнца, озарившие печальную картину пожара, который стал к утру мало-помалу ослабевать, о. Макарий, измученный нравственно и физически волнениями пережитой страшной ночи, передал святыни Афона на руки о. иеродиакона Тихона и дал распоряжение о начатии литургии. Старец экклесиарх опытною рукою на ручном биле пробил повестку, искусный звонарь ударил «во вся тяжкая» по случаю храмового праздника, и посреди шума и суеты началась обычная монастырская жизнь. Для служения литургии о. Макарий назначил собор святителя Митрофания, стоящий вблизи горевшего корпуса и потому все время находившийся в большой опасности, которая окончательно еще не миновала и в эту минуту. Облачившись вместе с двумя другими иеромонахами, о. Макарий по обычаю совершил продолжительную проскомидию, неторопливо, с особенным воодушевлением и стараясь казаться спокойным, при случайно собравшихся певчих, отслужил литургию и молебен празднуемому святителю, причем в конце его прочитал молитву над коливом. Не обнаружил о. Макарий особенного волнения за литургиею даже и в то время, когда раза два от падавших сверху горящих бумаг и досок загоралась паперть Митрофаниевского собора.
По окончании литургии, когда пожар был уже потушен, о. игумен по обычаю посетил архондарик и затем, в простой черной в знак скорби и печали, мантии[310] с посохом в руках отправился в трапезу, где его с нетерпением ожидала измученная, проголодавшаяся братия. Трапеза была праздничная. После трапезы, по случаю храмового праздника, братии было предложено коливо (сухая кутья), причем старец взволнованным голосом в утешение братии сказал следующее слово:
«Возлюбленные о Господе отцы и братия! Господу во Святой Троице славимому Богу благоугодно было посетить праведным своим гневом нашу обитель и лишить нас нашего духовного пристанища – священного храма нашего Пресвятой Богородицы. Принимая постоянно от десницы всеблагого Владыки нашего вся благая, приимем ныне с благодарением и противная сему: Его отеческое наказание, яко чада есмы. Ибо, по слову апостола, мы наказываемые являемся чадами Его, аще же без наказания пребываем, яко прелюбодейчиша есмы. Возблагодарим же создателя нашего, яко чада Его есмы мы, которых Он посетил отеческим своим наказанием для смирения нашего. Да не превозносимся же впредь и да не взыскиваем иных причин, кроме наших немощей и неисполнения обязанностей наших пред Господом. Пусть каждый из нас проверит совесть свою и тогда, при свете ея, увидит ясно свои недостатки. А потому прошу и убеждаю вас, отцы и братия, не упрекать друг друга и не пересуживать, ибо, что постигло нас, есть совершенно распоряжение наказующей десницы Божией за нехранение своих обязанностей и священных обетов иноческих пред Ним, начиная от моего недостоинства и простираясь на всех и каждого из нас. Постараемся паче всего, при помощи благодати Божией, за молитвы Царицы Небесной, сознать и исправить наши немощи и недостатки, кои каждому скажет собственная совесть, и понесем смиренно и братолюбно посетившее нас испытание: одинакова ли преданность ваша Ему во дни благополучия и злополучия? Господь Бог и Спаситель наш Иисус Христос благодатию и щедротами своей благости, молитвами Пресвятыя Владычицы Богородицы и святых предстателей наших да укрепит нас в благодушном терпении и послушании Его воле, ей же вручаю и предаю всех вас и самого себя».
Слово это, произнесенное о. Макарием с сильным волнением в голосе и прерываемое слезами, будучи проникнуто чувством полной покорности и преданности воле Провидения, произвело на слушателей глубокое впечатление.
Из трапезы о. Макарий вместе с некоторыми из влиятельнейших старцев обители отправился на место пепелища, где рабочие были заняты уборкою мусора, горелых балок и железных связей уничтоженного в пламени храма. Когда они по лестницам, переполненным мусором, поднялись вверх и вошли в то место, где находился алтарь сгоревшего соборного храма, то всех их поразило следующее зрелище. Престол, который был все время среди самого страшного пламени, стоял совершенно невредимым на своем месте: на нем лишь в двух или трех местах прогорела шелковая индития. Даже деревянный иконостас остался почти в полной сохранности, попортилась лишь его позолота, тогда как рядом с этим валялись в бесформенной массе расплавленные железные цепи, медное паникадило и железные толстые связи. Эта картина произвела на игумена, старцев и многих из любопытствующих и окруживших их братий столь сильное впечатление, что многие, под влиянием религиозного экстаза, стали рвать священную индитию на престоле с целью сохранить куски ее на память об этом необыкновенном явлении. Игумен Макарий, под тем же впечатлением, тут же высказал желание, чтобы престол храма оставался нерушимо на своем месте и в будущем храме, к постройке которого было немедленно приступлено. «Если Божия Матерь сохранила все это невредимым, – сказал о. Макарий, – то мы не вправе нарушить что-либо из сего».