Провидению было угодно, наконец, еще раз напомнить старцу, что злоупотребление драгоценным даром Божиим – жизнию – не может оставаться не наказанным. В день Пятидесятницы о. Макарий служил по обычаю свою продолжительную литургию и намеревался приступить к совершению вечерни в честь Святого Духа. Сослужащие старцы, видя утомление о. игумена, стали советовать, чтобы он, по крайней мере, не читал сам длинных молитв, положенных в чине этой вечерни. «Нет, я уже прочту их сам в последний раз», – ответил им категорически о. Макарий и в положенное по уставу время прочел эти молитвы с замечательным воодушевлением, внятно и раздельно. Но лищь только окончилась вечерня, как о. Макарию сделалось дурно, и он на короткое время лишился языка…
Это легкое параличное состояние, как самому о. Макарию так и его окружающим, дало понять, что окончательная развязка – дело недалекого будущего. С этого времени о. Макарий молча и совершенно спокойно начинает готовиться к смертному часу. В последний раз он объехал некоторые монастыри на Афоне, побывал в своих любимых местах – на Крумице и в Фиваиде и, прощаясь с провожавшею его братиею, везде говорил одно и то же: «Ну, уже я у вас в последний раз». Смотря на его ясное и светлое лицо, на его спокойный и веселый тон речи, никому из окружающих старца и в голову не приходила мысль, что эта фраза, по-видимому случайно брошенная, станет скоро делом и они на самом деле не увидят более своего «батюшку» живым. Дома, в монастыре, и у себя в келлии он постоянно говорил всем окружающим его о близкой своей кончине и делал на этот случай соответствующие распоряжения, которые касались как важных сторон монастырского управления и быта, так и некоторых частных чисто келейных дел. Незадолго до своей кончины он дал приказание своему келейнику, чтобы его носильное платье было роздано на порте бедным ксиромахам. Но особенно памятным для братии навсегда останется канун и самый день кончины о. Макария.
18 число июня, приходившееся в 1889 году в следующее воскресение по неделе Всех Святых, совпало, по афонскому уставу, с местным праздником в честь Всех новых святых мучеников, пострадавших во время турецкого владычества. Поэтому положенное по нашему уставу празднество в честь чудотворной иконы Боголюбской Божией Матери по распоряжению о. игумена было перенесено на следующий день, т. е. на 19 июня. Оставить совершенно эту службу не желал покойный игумен, так как названная икона особенно свято чтится на его родине в Туле и пред этою иконою он горячо молился, ища у ней помощи и заступления, пред путешествием своим на Восток. 18 числа о. Макарий совершил литургию в Пантелеимоновском соборе, а после вечерни в приделе св. благоверных князей российских Владимира и Александра Невского прочел празднуемой иконе акафист, вместо обычного по воскресеньям акафиста в честь иконы Иерусалимской Божией Матери, находящейся над царскими вратами Покровского соборного храма, каковою иконою и благословил присутствующую братию. Только на следующий день поняли все, что это было последнее благословенье батюшки и что этим он хотел выразить последнее «прости» своему многочисленному семейству духовных чад, которых, таким образом, он оставлял под покровом Царицы Небесной, как единственной их заступницы и помощницы во всех их нуждах и скорбях.
Вечер этого дня о. Макарий был особенно в благом расположении духа: шутил с приходившими к нему по разным нуждам, был со всеми говорлив более обыкновенного и должного даже, так как предстояло еще окончить почту и отправить ее этою ночью на пароход. Никому из окружающих и в голову не приходило, что эти беседы прощальные, последние беседы, и что назавтра эти сладкоречивые уста навсегда умолкнут. Несколько сосредоточеннее и задумчивее сделался о. Макарий ближе к полуночи, когда почта уже оканчивалась. В это время, ни с того ни с сего, – так, по крайней мере, казалось окружающим его лицам, помогавшим ему в приготовлении почты, – о. Макарий попросил одного из иеромонахов написать письма[313] некоторым таким лицам, с которыми уже давно по разным обстоятельствам была прекращена переписка у обители. Попробовали было возражать, но покойный с нервным волнением в голосе спросил: «Что же, вам не хочется писать?». И тем окончательно обезоружил своих оппонентов. Письма были написаны и по адресам отправлены с той же почтой всего за несколько часов до блаженной кончины старца. Истинный смысл и этого события, как и многих других ему подобных, совершенных покойным как бы случайно, стал для всех ясен и понятен только на следующий день.
Этот последний вечер в жизни о. Макария окончился очень поздно. Пред своим вечным сном он едва ли да же сомкнул гла за. По крайней мере, когда гостинник (архондаричный) о. Валентин после отправлевия почты на пароход пришел доложить о. игумену о вновь прибывших в обитель гостях, то он застал о. Макария в своей келлии дочитывающим первый час…
Для совершения последней литургии о. Макарий без всяких колебаний назначил соборный храм Успения Пресвятой Богородицы. Литургия прошла по обычаю долго, и присутствующие в храме ничего особенного в совершителе ее не заметили, если не отметить особенного его умиления, сопровождавшегося слезами, что, впрочем, бывало нередко и раньше. После литургии о. игумен в обычное время раздал антидор молившимся с ним, затворил царские двери, потребил на жертвеннике часть оставшихся Св. Таин, что он делал всегда, вкусил антидора с теплотою и, омыв руки и уста, отошел с служебником в южную часть алтаря к окну, чтобы вычитать благодарственные молитвы по причащении. Сослуживший ему иеродиакон приступил к потреблению оставшихся Св. Даров и затем занялся уборкою священных сосудов и жертвенника. В это время до его слуха стало доноситься откуда-то хрипение, на которое о. иеродиакон сначала не обратил никакого внимания, но когда это хрипение стало усиливаться, то он, оставив жертвенник, пошел узнать причину его. Так как хрипение слышалось с того места, где находился игумен, то иеродиакон подошел к нему. О. Макарий, закрыв глаза плотно и держась одною рукою за подоконник, на который он склонил свою голову, дышал часто и весьма порывисто с хрипением. Лицо его было бледно и покрыто потом. Сознание хотя и не было еще потеряно, но язык был бездействен. Тотчас о. иеродиакон с подоспевшим в нему на помощь екклисиархом усадили о. Макария в пододвинутое кресло и по данному им знаку стали разоблачать его. Сделанный знак к разоблачению был последним проблеском сознания, которое после того более уже не возвращалось к о. Макарию.
Из храма в келию умирающий игумен был перенесен на ковре. Тотчас явился монастырский фельдшер и стали пробовать все меры, чтобы воротить умирающему сознание. Обратились к кровопускан и ю, но и эт о с редство не улу чш и ло положен и я о. Макария. Умирающий лежал без сознания и без движения, тяжко лишь дыша. Когда прибыли врачи-специалисты[314], за которыми послан был нарочитый гонец сейчас же после удара, то попытались воротить к жизни умирающего электричеством, но и эта попытка оказалась неудачною, как и прежние. Тогда, испробовав, таким образом, все человеческие средства, старцы обители, окружающие постель дорогого больного, решились обратиться за помощию к Единому Врачу душ и телес наших и приступили к совершению таинства елеосвящения. Остальная же братия, лишь только разнеслась по монастырю печальная весть о тяжкой болезни «любимого батюшки», по собственному почину, ударив в колокол, стала служить, как в нижнем Пантелеимоновском, так и в верхнем Покровском соборах молебен о здравии болящего. Все молились горячо и со слезами. Молитв своих о болящем не прекращала братия, и по возвращении из храма, став на добровольный канон и взывая ко Господу Иисусу: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй раба твоего». Но ни в искусстве опытных врачей, ни в молитвах о здравии о. Макарий более не нуждался. Он ждал и просил у своих оставленных им духовных чад молитв об упокоении и переселении его из этой юдоли скорбей и невзгод в недра Авраама, Исаака и Иакова, идеже несть болезнь, печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная. В 3 часа пополудни, 19 числа июня, не стало более в живых великого старца русского Пантелеимоновского монастыря, о чем оповестил братию его печальный звон мощного монастырского колокола. Дрогнули сердца русских иноков этой обители, думавших всю свою труженическую жизнь провести под властною охраняющею рукою своего «батюшки». Слезы невольно катились по их суровым изможденным лицам… Звон колокола снова призывал братию на молитву, но уже не о живом, а об умершем. Каждый, осенив себя крестом с словами: «Царствие небесное нашему батюшке-труженику» и оставив свое послушание, спешил ко гробу дорогого усопшего, чтобы вознести свои молитвы о почившем, поклониться его праху и облобызать его похолодевшую десницу.
Покойника одели в монашеские одежды и зашили в мантию, но лицо его, спокойное и даже улыбающееся неземною улыбкою, было оставлено открытым. Как исключение[315], на шею его надета была епитрахиль, а на персях возлежало Святое Евангелие. Таким образом, каждый имел теперь возможность взглянуть на доброе лицо покойника. От гроба покойника вся братия пошла в храмы на слушание панихиды «о новопреставльшемся приснопамятном рабе Божием игумене священно-архимандрите Макарие». Незадолго до вечерни тело покойника, положенное в гроб[316], было перенесено из келлии в Покровский соборный храм, и там началось чтение евангелия, беспрерывно продолжавшееся до самого выноса к погребению. После вечерни в тот же день у гроба покойника была совершена архиерейская панихида епископом Агафангелом, пребывающим на Святой Горе на покое, с многочисленным собором иеромонахов обители. Печальная весть о блаженной кончине руссиковского старца о. Макария быстро разнеслась по всему Афону и проникла даже до подземельев