Дает ему сапожки зелен сафьян:
А и ногу перешиб и другою подломил.
"А вот вы, ребята десятильниковы,
Всех я вас, ребят, пожаловал:
Первому дал пухов колпак,
А и тот ведь за кельей валяется;
А другому наделил я камчат кафтан,
А и тот не ушел из монастыря;
А последнему — сапожки зелен сафьян,
А и век ему носить, да не износить".
Чурилья-игуменья
Да много было в Киеве божьих церквей,
А больше того почестных монастырей;
А и не было чуднее Благовещения Христова.
А у всякой церкви по два попа,
Кабы по два попа, по два дьякона
И по малому певчему, по дьячку;
А у нашего Христова Благовещенья честного
А был у нас-де Иван пономарь,
А горазд-де Иванушка он к заутрени звонить.
Как бы русая лиса голову клонила,
Пошла-то Чурилья к заутрени:
Будто галицы летят, за ней старицы идут,
По правую руку идут сорок девиц,
Да по левую руку друга сорок,
Позади ее девиц и сметы нет.
Девицы становилися по крылосам,
Честна Чурилья в алтарь пошла.
Запевали тут девицы четью петь,
Запевали тут девицы стихи верхний,
А поют они на крылосах, мешаются,
Не по-старому поют, усмехаются.
Проговорит Чурилья-игуменья:
"А и Федор-дьяк, девей староста!
А скоро походи ты по крылосам,
Ты спроси, что поют девицы, мешаются,
А мешаются девицы, усмехаются".
А и Федор-дьяк стал их спрашивать:
"А и старицы-черницы, души красныя девицы!
А что вы поете, сами мешаетесь,
Промежу собой, девицы, усмехаетесь?"
Ответ держут черницы, души красныя девицы:
"А и Федор-дьяк, девей староста!
А сором сказать, грех утаить,
А и то поем, девицы, мешаемся,
Промежу собой, девицы, усмехаемся:
У нас нету дьяка-запевальщика,
А и молоды Стафиды Давыдьевны,
А Иванушки-пономаря зде же нет".
А сказал он, девей староста,
А сказал Чурилье-игуменье:
"То девицы поют, мешаются,
Промежу собой, девицы, усмехаются:
Нет у них дьяка-запевальщика,
Стафиды Давыдьевны, пономаря Иванушки".
И сказала Чурилья-игуменья:
"А ты, Федор-дьяк, девей староста!
А скоро ты побеги по монастырю,
Скоро обойди триста келей,
Поищи ты Стафиды Давыдьевны.
Али Стафиды ей мало можется,
Али стоит она перед богом молится?"
А Федор-дьяк заскакал, забежал,
А скоро побежал по монастырю;
А скоро обходил триста келей,
Дошел до Стафидины келейки:
Под окошечком огонек горит,
Огонек горит, караул стоит.
А Федор-дьяк караул скрал,
Караулы скрал, он в келью зашел,
Он двери отворил и в келью зашел:
"А и гой еси ты, Стафида Давыдьевна,
А и царская ты богомольщица,
А и ты же княженецка племянница!
Не твое-то дело танцы водить,
А твое бо дело богу молитися,
К заутрени идти!"
Бросалася Стафида Давыдьевна,
Наливала стакан винца-водки добрыя,
И другой — медку сладкого,
И пали ему, старосте, во резвы ноги:
"Выпей стакан зелена вина,
Другой — меду сладкого
И скажи Чурилье-игуменье,
Что мало Стафиде можется,
Едва душа в теле полуднует".
А и тот-то Федор, девей староста,
Он скоро пошел ко заутрени
И сказал Чурилье-игуменье,
Что той де старице, Стафиде Давыдьевне,
Мало можется, едва ее душа полуднует.
А и та-то Чурилья-игуменья,
Отпевши заутрени,
Скоро поезжала по монастырю,
Испроехала триста келей
И доехала ко Стафиды кельицы,
И взяла с собою питья добрыя,
И стала ее лечить-поить.
Агафонушка
А и на Дону, Дону, в избе на дому,
На крутых берегах, на печи на дровах,
Высока ли высота потолочная,
Глубока глубота подпольная,
А и широко раздолье — перед печью шесток,
Чистое поле — по подлавочью,
А и синее море — в лохани вода.
А у белого города, у жорнова,
А была стрельба веретенная,
А и пушки-мушкеты горшечныя,
Знамена поставлены помельныя,
Востры сабли — кокошники,
А и тяжкия палицы — шемшуры,
А и те шемшуры были тюменских баб.
А и билася-дралася свекры со снохой,
Приступаючи ко городу ко жорному,
О том пироге, о яшном мушнике,
А и билися-дралися день до вечера,
Убили они курицу пропашшую.
А и на ту-то на драку — великой бой
Выбежал сильной могуч богатырь,
Молодой Агафонушка Никитин сын.
А и шуба-то на нем была свиных хвостов,
Бо́лестью опушена, комухой подложена,
Чирьи да вереды — то пуговки,
Сливныя коросты — то петельки.
А втапоры старик на полатех лежал,
Силу-ту смечал, во штаны насрал;
А старая баба умом молода,
Села срать, — сама песни поет.
А слепыя бегут — спинаючи глядят;
Безголовыя бегут — они песни поют,
Бездырыя бегут — попердовают,
Безносыя бегут — понюхивают,
Безрукой втапоры клеть покрал,
А нагому безрукой за пазуху наклал,
Безъязыкого, того на пытку ведут,
А повешены слушают,
А и резаной — тот в лес убежал.
А на ту же на драку — великой бой
Выбегали тут три могучие богатыри:
А у первого могучего богатыря
Блинами голова испроломана,
У другого могучего богатыря
Соломой ноги изломаны,
У третьего могучего богатыря
Кишкою брюхо пропо́роно.
В то же время и в тот же час
На море, братцы, овин горит
С репою, со печенкою.
А и середи синя моря Хвалынского
Вырастал ли тут крековист дуб,
А на том на сыром дубу крековостом
А и сивая свинья на дубу гнездо свила,
На дубу гнездо свила,
И дете она свела — сивиньких поросяточок,
Поросяточок полосатиньких.
По дубу они все разбегалися,
А в воду они глядят — притонути хотят,
В поле глядят — убежати хотят.
А и по чистому полю корабли бегут,
А и серой волк на корме стоит,
А красна лисица потакивает:
"Хоть вправо держи, хоть влево, затем куда хошь".
Они на небо глядят — улетети хотят.
Высоко ли там кобыла в шебуре летит.
А и черт ли видал, что медведь летал,
Бурую корову в когтях носил.
В ступе-де курица объягнилася,
Под шестком-то корова яйцо снесла,
В осеку овца отелилася.
А и то старина, то и деянье.
Ох, в горе жить — некручинну быть
А и горя, горе-гореваньица!
А в горе жить — некручинну быть,
Нагому ходить — не стыдитися,
А и денег нету — перед деньгами,
Появилась гривна — перед злыми дни,
Не бывать плешатому кудрявому,
Не бывать гулящему — богатому,
Не отрастить дерева суховерхого,
Не откормить коня сухопарого,
Не утешити дитя без матери,
Не скроить атласу без мастера.
А горя, горе-гореваньица!
А и лыком горе подпоясолось,
Мочалами ноги изопутаны!
А я от горя — в темны леса,
А горя — прежде век зашел;
А я от горя — в почестной пир,
А горя зашел — впереди сидит;
А я от горя — на царев кабак,
А горя встречает — уж пива тащит.
Как я наг-то стал — насмеялся он.
Ерофей Семенович. Середина XIX века
Читатели второго номера "Отечественных записок" за 1864 год нашли в журнале статью, подписанную скромным инициалом "М". За той литерой скрылся известный историк М. И. Семевский. Его очерк "Сказочник Ерофей" явился первым литературным портретом русского сказителя. Впервые под пером М. И. Семевского фигура носителя фольклора получила права гражданства в русской науке и журналистике.
Ерофей Семенович, Ерёха по-уличному, был крестьянином деревни Плутаны Опочецкого уезда Псковской губернии. По названию деревни и, вероятно, за лукавый нрав его прозвали Ерёха Плутанский, До 1861 года он был крепостным. "Много помещиков владело его крепостной душой, еще больше управляющих да старост гоняли его на работы да кормили колотушками", — писал М. И. Семевский.
Известно о сказочнике Ерофее немного — только то, что сказал о нем собиратель. Из очерка вырисовывается характер незлобивый, легкий, говорливый, немного лукавый, скорый на яркое словцо и поговорку.
Воспитал Ерофей своего племянника, сына умершего брата, брошенного, по сути дела, его матерью. "Вырастил, выкормил, оженил, все хозяйство ему поручил, — рассказывал сказочник. — А вот он уже раз пять меня побил, поблагодарил да в три шеи с дому не раз проводил. А за что? Есть приговорка: тяни кобылью голову с грязи — на кобыле проедешь, а человека вытянешь — на тебе проедет!"
В 1864 году, когда М. И. Семевский встретился с Ерёхой Плутанским, тому было уже 65 лет. Из духовной консистории ему была выдана книжка на сбор подаяния в пользу местной приходской церкви. "Лучшего сборщика трудно найти: Ерофей Семенович умен. Он знает, что пред кем "развести". Одному божественное, другому веселое, третьему сказку да присловицу. И сыплются гривеннички, пятачки да трешнички к нему в кружку. А не все и в кружку, выпадает и ему за труды".
Ерофей Семенович, по всей видимости, принадлежал к типу сказочников-балагуров, шутников и балясников. Длинные эпические повествования ему не свойственны. Короткие побасенки, анекдоты, динамичный диалог — вот стихия этого сказочника. Зыбка и неуловима в его рассказе грань между собственно сказкой и обыденной речью. Рассказал Ерофей сказку о "Правде и Кривде", а в конце прибавил от себя: "Знаю я, Ерофей, что теперь Кривду жалуют. А пред останочным концом Правда воскресётся, на небеса вознесётся, а Кривда погинет на веки вечные. А у того Правды-швеца.., как разбогател он, был в гостях Ерофей Плутанский..." И вот уже сам сказочник стал как бы героем народной сказки.