Говорила поленица таковы слова:
"Ай же ты, старая базыга новодревняя!
Тебе просто надо мною насмехатися,
Как стоишь ты над моею грудью белою,
Во руках держишь кинжалище булатное!
Есть бы была я на твоей белой груди,
Пластала бы я твои груди белыя,
Доставала бы твое сердце со печенью,
И не спросила бы ни батюшка, ни матушки,
Ни твоего роду и ни племени".
Берет свой нож булатный во белы руки,
Заносил он ручку правую выше головы
И спустить ю хочет ниже пояса.
Права рученька его в плече застоялася,
Во ясных очах свет помущается,
Стал у поленицы выспрашивати:
"Скажи-ка мне, поленица, попроведай-ка,
Ты с коей земли да ты с коей Литвы,
Как поленицу именем зовут,
Звеличают удалую по отечеству?"
Говорила поленица и заплакала:
"Ай же, удаленький дородный добрый молодец!
Есть-то я из темно́й орды, хоробро́й Литвы,
Есть-то я вдовина дочь;
У меня была матушка калачница,
Калачи пекла, поторговывала,
Тем меня и воспитывала;
И я возросла до полного до возраста,
Имею силу великую в могучих плечах.
Избирала я коня богатырского,
И послала меня матушка
На славну на святую Русь
Проповедати про батюшка".
Старый казак Илья Муромец
Скорешенько соскочил со белых со грудей,
Берет ю за ручушки за белыя
И за нея за перстни за злаченые,
Становил-то ю да на резвы ноги,
Целовал он ю во уста во сахарныя,
И говорил он с ней таковы слова:
"Жил я в хороброй Литве
По три году поры-времени,
Выхаживал дани-выходы от князя Владимира,
И жил я у твоей родителя у матушки,
Спал я на кроватке на тесовыя,
На той на перинке на пуховоей,
У нея у самой на правой на ручке".
И называл ю дочерью себе любимою.
Они сели на добрых коней богатырскиих
И поехали по славну по раздольицу чисту полю
И в раздольице чистом поле разъехались.
Старый казак Илья Муромец
После бою, после драки великия
Пораздернул шатер беленький полотняный,
Лег он спать да прохлаждатися
А поленица-то удалая,
Она ездит во чистом поле,
Сама она да и пораздумалась:
"Хоть я ездила на матушку святую Русь,
То я сделала насмешку на святой Руси:
Он называл мою-то матку б..,
А меня-то назвал вы...й.
А поеду я ко городу ко Киеву,
И наеду я бога́тыря в чистом поле,
Убью-то я богатыря в чистом поле,
Не спущу этой насмешки на святой Руси".
Подъезжает к шатру беленькому полотняну,
Бьет она рогатиной звериной по белу шатру,
Со всея со силы богатырския.
Отлетел-то шатер беленькой в чисто поле:
Спит Илья Муромец, высыпается,
Не прохватится ото сна богатырского.
Ревет-то его добрый конь, бурушко косматенький,
Бьет во матушку во сыру землю
Правою ногою переднею:
Мать сыра земля продрыгивает,
Илья Муромец он спит, не прохватится,
Над собой невзгодушки не ведает.
Эта поленичища удалая
Бьет рогатиной звериною по его белой груди:
У Ильи-то чуден крест на вороте,
Не малый крест — полтора пуда.
Пробудился он от звона от крестового,
Скинул свои очи ясныя:
Стоит поленичища на добром коне
На́д верхом, как сильна гора,
И бьет его рогатиной звериной по бело́й груди.
Отмахнул свою он руку правую,
Он отшиб коня-то от белой груди;
Скорешенько скочил Илья на резвы ноги,
Схватил он поленицу за желты кудри,
Сдынул он поленицу выше головы,
Спустил он поленицу о сыру землю,
Спустил он поленицу, выговаривал:
"Не твой-то кус да не тебе-то есть,
И не тебе убить Илью Муромца!"
Ступил он поленице на леву ногу,
И подернул поленицу за праву ногу,
Он ю надвое поро́зорвал.
Первую частиночку рубил он на мелки куски,
И рыл он по раздольицу чисту полю,
Кормил эту частиночку серым волкам;
А другую частиночку рубил он на мелки́ куски,
Рыл он по раздольицу чисту повю,
Кормил он частиночку черным воронам.
Тут поленице и славу поют.
Добрыня и Василий Казимиров
У ласкова князя у Владимира
Был хорош пир-пированьице
На многих князей, на бояр,
На русских могучиих богатырей.
Все на пиру наедалися,
Все на пиру напивалися,
Все на пиру порасхвастались:
Богатырь хвастает силушкой великою,
Иный хвастает добрым конем,
Иный хвастает бессчетной золотой казной,
А разумный хвастает родной матушкой,
А безумный хвастает молодой женой.
Сам Владимир-князь по горенке похаживает,
Пословечно государин выговаривает:
"Красное солнышко на вечере,
Хорош честен пир идет на веселе,
И все добры молодцы порасхвастались;
А мне, князю Владимиру, чем будет похвастати?
Кого послать, братцы, из вас повыехать
Во дальний во земли в Сорочинския
К королю-то Бутеяну Бутеянову:
Отнести-то надоть дани-выходы
За старые годы и за нынешни,
И за все времена за досюлешны,
Неполна государю за двенадцать лет,
Двенадцать лебедей и двенадцать креченей,
И отвезти еще грамоту повинную?"
Все богатыри за столиком утихнули,
Приутихнули да приумолкнули,
Приумолкнули все, затулялися,
Большая тулица — за середнюю,
А середняя тулица — за меньшую,
А от меньшей тулицы ответов нет.
Из-за этих за столичковдубовыих,
Из-за этих скамеечек окольниих
Вышел старый Пермил сын Иванович,
Понизешенько он князю поклоняется:
"Владимир, князь стольно-киевский!
Бласлови мне-ка, государин, словцо вымолвить!
Знаю я, кого послать повыехать
Во этыя во земли во дальныя,
Во этыя во земли Сорочинския
К королю-то Бутеяну Бутенову
Отнести дани и выходы
За старые годы и за нынешни,
И за все времена за досюлешны,
Исполна государю за двенадцать лет,
И еще отвезти грамоту повинную:
Послать молода Васильюшка Кази́мирова".
Владимир князь стольно-киевский,
Берет он чару во белы руки,
Наливает он чару зелена вина,
Не малую стопу — полтора ведра,
Разводил медами он стоялыми,
Подносил к Васильюшку Казимирову.
Молодой Васильюшка Казимирович,
К делу он идет, — не ужахнется:
Он скорешенько вставал-то на резвы ноги,
Принимал эту чарочку в белы руки,
Принимал эту чарочку одной рукой,
Выпивал эту чарочку одним духом,
Понизешенько сам князю поклоняется:
"Владимир-князь стольно-киевский!
Везу я дани-выходы:
Столько дай-ка мне во товарищах
Моего-то братца крестового,
Молода Добрынюшку Микитинца".
Владимир-князь стольно-киевский,
Наливал он чару зелена вина,
Немалую стопу — полтора ведра,
Разводил медами он стоялыми,
Подносил к Добрынюшку Никитинцу.
Молодой Добрынюшка Никитинец,
К делу он идет, — не ужахнется:
Он скорешенько вставал-то на резвы ноги,
Принимал эту чарочку в белы руки,
Принимал эту чарочку одной рукой,
Выпивал эту чарочку одним духом,
Понизешенько сам князю поклоняется:
"Владимир-князь стольно-киевский!
Еду я в товарищах с Васильюшком Казимировым,
И везу я дани-выходы:
Столько дай-ка нам еще ты во товарищах
Моего-то братца крестового,
Молода Иванушка Дубровица, —
Ему, Иванушку, коней седлать,
Ему, Иванушку, расседлывать,
Ему плети подавать и плети принимать".
Владимир-князь стольно-киевский
Наливает чару зелена вина,
Не малую стопу — полтора ведра,
Разводил медами он стоялыми,
Подносил Иванушку Дубровицу.
Молодой Иванушка Дубрович,
К делу он идет, — не ужахнется:
Он скорешенько вставал-то на резвы ноги,
Принимал эту чарочку одной рукой,
Выпивал эту чарочку одним духом,
Понизешенько он князю поклоняется:
"Владимир-князь стольно-киевский!
Еду я в товарищах к Васильюшку Казимирову
И к молоду Добрынюшку Микитинцу".
Становились они на резвы ноги,
И говорил Васильюшка Казимиров:
"Владимир-князь стольно-киевский!
Поди-тко ты на погреба глубокие,
Неси-тко ты дары драгоценные:
Двенадцать лебедей, двенадцать креченей,
И еще неси ты грамоту повинную".
Владимир-князь стольно-киевский
Скорешенько пошел на погреба глубокие,
Принес он дары драгоценные:
Двенадцать лебедей, двенадцать креченей,
И еще принес он грамоту повинную.
Брал-то дары Васильюшко под пазушку.
И они господу богу помолилися,
На все стороны низко поклонилися,
Самому Владимиру в особину,
И выходили из палаты белокаменной
На славный стольно Киев-град.
И они думали думушку с общая:
Надо идти в свои палаты белокаменны,
Седлать-то коней богатырскиих
И одевать себе одёжицы дорожния,
Хоть дорожния одёжицы, — драгоценныя.
Они сделали сговор промежду собой,
Где съехаться в раздольице чистом поле,
На тех на дороженьках крестовыих
У славного у сыра дуба у Невина,
У того у каменя у Латыря.
Пошли они в палаты белокаменны.
Молодой Добрынюшка Микитинец
Как вшел в свои палаты белокаменны
Ко своей родителю ко матушке,
К честной вдове Офимье Александровне,
Говорил-то ей Добрыня таковы слова:
"Свет ты государыня, родна моя матушка,
Ты честна вдова Офимья Александровна!
Ты бессчастного спородила Добрынюшку!
Лучше бы ты спородила Добрынюшку
Белым камешком горючиим,
Ты бы выстала на Скат-гору высокую,
Ты бы бросила в Киян-море глубокое:
Там лежал бы этот камешек век по веку,
Век по веку без шевелимости.
Нет, так бы спородила Добрынюшку