ческого общества и Археологического института. Приглашают сказительницу и в частные дома. Так, она пела у графа Шереметева и печально известного К. А. Победоносцева. Тогда же, в начале 1895 года, И. А. Федосова принимает радушное приглашение Т. И. Филиппова и поселяется на несколько лет в его доме в Петербурге.
В декабре 1895 года вместе с П. Т. Виноградовым И. А. Федосова выезжает в Москву. Здесь ее искусством восхищается известный фольклорист академик В. Ф. Миллер. Ю. И. Блок записывает фрагменты произведений сказительницы на восковые валики фонографа. Время сохранило для нас голос вопленицы. Сегодня мы можем услышать его в Фонограмархиве Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.
Летом 1896 года в Нижнем Новгороде открылась Всероссийская художественно-промышленная выставка. И. А. Федосова была приглашена сюда для выступлений в концертном зале. Здесь-то и услышал сказительницу и восхитился ее пением молодой М. Горький. Затем были выступления в Казани, потом опять Нижний Новгород, возвращение в Петербург.
Еще три года прожила сказительница в доме Т. И. Филиппова. Весной 1899 года она почувствовала себя плохо и настояла, чтобы ее отправили на родину. Как ни покойно было ей в богатом доме Т. И. Филиппова, она знала твердо: умирать надо на родине, родная земля должна была принять ее прах. Скончалась И. А. Федосова 10 июля 1899 года в Кузаранде. Похоронена на кладбище при кузарандской приходской церкви.
Литература:Чистов К. В. Народная поэтесса И. А. Федосова. — Петрозаводск, 1955.
Рассказ Федосовой о себе
Родители мои — Андрей Ефимович да Елена Петровна — были прожиточные и степенные; мать — бойкая, на 22 души пекла и варила и везде поспела, не рыкнула, не зыкнула; отец рьяной — буде прокричал, а сердцов не было; был еще брат да две сестры, а в них толку мало; я ж была сурова, по крестьянству — куды какая: колотила, молотила, веяла и убирала; севца не наймут, а класца наймуют; 8-ми год знала, на каку полосу сколько сеять; 6-ти год на ухож лошадь гоняла и с ухожа домой пригоняла; раз лошадь сплеснулась — я пала; с тех нор до теперь хрома. Я грамотой не грамотна, зато памятью я памятна, где что слышала, пришла домой, все рассказала, будто в книге затвердила, песню ли, сказку ли, старину ли какую. На гулянку не кехтала, не охотила, на прядиму беседу отец не спущал, а раз в неделю молча уходила; приду — место сделают у свитца, шутить была мастерица, шутками да дурками всех расшевелю; имя мне было со изотчиной, грубого слова не слыхала: бедный сказать не смел, богатого сама обожгу... Стали люди знать и к себе приглашать — свадьбы играть и мертвым честь отдавать.
С малолетства любила я слушать причитанья; сама стала ходить с причетью по следующему случаю: суседку выдавали замуж, а вопленицы не было. Кого позвать? Думали-гадали, а все-таки сказали: "Кроме Иришки некому".
На беседах дала себя знать, бывало, там свадьбой играли, и я занарок причитывала. Ну и пригласили; мать отпустить не смеет. Писарь волостной был сродник невесте, пристал ко мне и говорит: "Согласись, мы уговорим отца, не выдаем тебя в брань да в ругательство".
Согласилась, произвела свадьбу. До весны дело дошло, стали звать на другую свадьбу, отец и говорит: "Не для чего ее приглашать: ведь не знает она ничего". — "Как не знает? По зиме у суседки причитала". Отец возгорчился: "Кто, скаже, позволил?" — "Писарь Петр Кондратьевич, — отвечала мать, — да голова Алексей Андреевич". — "Ну, когда эдакие лица просят, так пусть, для меня как хочет, дело ейное".
Замуж вышла 19-ти лет; женихи все боялись, что не пойду, да и я того не думала и в уме не держала, чтобы замуж идти: сама казну наживу да голову свою кормлю. Перво — сватали за холостого, парня молодого, — родители не отдали. После многие позывали, да сама не хотела — будь хоть позолоченный — не пойду.
Тут люди стали дивоваться, а я замуж собираться, пал на сердце немолодой вдовец — знать, судьбина пришла. Дело было так: приехал сусед с дочерью в гости, у нас в деревне была "беседа игримая". Старик-гость сидит да толкует с отцом, а я говорю отцу: "Спусти на беседу". — "Куды? — говорит. — Молено и дома, греха-то тут на душу". Гость упрашивает, чтобы отпустил: "Она, скаже, такая разумная да к людям подходительная — отпустить можно". — "Не спущу, — отвечал отец, — лучше не говорите".
Замолчала я, села прясть и в ум взяла: "Не поеду за сеном, не пошлешь ни за что".
Смотрел, смотрел отец: "Что, скаже, груба сидишь? Ступай на беседу, коли охота такая привязалась!"
Я просто-запросто, в сарафане-костычь, в фартучке, прялицу в руки — и на беседу. Место сделали, приехавшая гостья и подзывает: "Сядь-ко ты подле меня, есть поговорить. Девко! Думаешь ли замуж?" — "Нет жениха", — говорю я. "Жених есть, да не смеет звать — не пойдешь". — "Для чего, — отвечаю, — завету нету, прилюбится, и ум отступится; судьба есть, так пойду. Какой такой?" — "Удовец — ужели не запомнишь? Петр Трифонович". — "Какой такой "пестрый воскрес", какое у его семейство?" — "Сын да дочка, сын женатой, да у сына двое детей". — "Фатеру знаю, а жениха не знаю". — "Девко, можно идти, участочек хороший, а ты бойкая, сам он год шестидесяти". — "Ну, это дело терпящее, ночью с ангелом подумаю, а утром скажу; отцу не докладайте".
С беседы пришла до первых петухов, не ем, не пью, мать заметила: "Что ты, скаже, сдеяла? Сурова ты. Что ты, голубонько, кручинишься?" Легла спать — не спится, а думается: в девушках сидеть али замуж идти?
"Ну-ко, беседница, — утром рано подымал отец, — на ригач вставай — молотить". Встала, дело делаю, а сама не своя. Поведала думу невестке, хозяйке братовой: "Баба, скажу, замуж зовут". — "Ну что, говорит, ведь ты не пойдешь". — "Нет, — отвечаю, — можно. Как сваты приедут, Ермиловна, ты скажи им, где я, там я посмотрю жениха".
С овина отпорядничалась, случились повозники в Толвую — на Горки. Я подавалась родителям, спустили, и я в гости съехала; отсюда на свадьбу позвали в Заозеро к Мустовом. Женихи приехали к отцу, их повестили, куды я отправилась; приехали они на Горки, где я в гостях, и здесь не застали, вслед за мной — в Заозеро. Сижу я там и пою со слезами, обидуюсь, как слышу вдруг в горнице самовары готовят, большухи уху варят. К крыльцу три мужика на двух лошадях подъехали; гляжу — один знакомый, другого не узнала далее; в умах нету, что женихи наехали. Богу помолились, по фатеры похаживают. Один из них, Петр Андреевич, и говорит: "В тебе нуждаются, ты вдалеко заехала, мы за делом были у вас — сватать. Ну, как слышно, есть в Кузаранде свадебка? Ведь дело заговельное". — "Бог ли понесет, с воли да в подневолье", — ответила я. "Нет уж, как хошь, надо идти; мы такую даль ехали". — "А где же жених?" — спросила я. "А вот он по фатеры похаживает", — сказал Петр Андреевич. "Я неволи не лисица: не объем, не обцарапаю; пусть сам заговорит, не 17 лет".
Жених сел подле меня и говорит: "Идешь ли замуж?" — "Не знаю, идтить ли". — "Иди, — говорит, — не обижу", — стал подбивать и подговаривать. "Век так ласкает ваш брат".
Со свадьбы отправилась я в Толвую, где в гостях, скоренько разделась, поужинала, приехал и жених; сижу я за прялкой; он подсел и говорит: "Умеешь бойко прясть". — "Еще бы, — говорю, — не в лесах родилась, не пням богу молилась. Ну, что ты, — говорю, — берешь меня, я человек молодой, ты матёрой; мне поважено по свадьбам ходить да игры водить; вы люди — матёры, варить не будете: какое будет житье — бесы в лесе насмеются. Да и мне неохота выходить. Выйдешь, замужье — не хомут, не спихнешь: не мило, да взглядывай; не люба свекровка, — звать ее матушкой; худо мое мужишко — веди его чином". Жених на это заметил: "Не крепка жена умом, не закрепишь тыном". — "Ну, когда так, — порешила я, — пойду. Что будет хоть худо, хоть хорошо, а ты помни: дом вести — не бородой трясти; жену, детей кормить — не разиней ходить. Теперь поезжайте на родину скорее, а то смотрите — мужики за бревнами уедут; дело затянется — долго ждать".
Они отправились, а мы легли спать; не спится мне: к худу ли али к добру тянет; сон на глаза нейдет. На улице стало на свет похоже, сестра печку затопила; гляжу — брат приехал за мной, я сплю — не сплю, сестрия будит: вставай, брат приехал. Встала, поздоровалась. "Тебя, — говорит, — сватают". — "За кого?" — спрашиваю, будто сейчас и слышу, не знаю жениха. "Не пойду, — говорю, — здесь останусь; бог с ним, кто такой там приехал". — "Поедем, — говорит, — не велено оставить".
Оделась, поехала. Дома народу много, женихи в большом углу; я глаза перекрестила, поклонилась — была ветряная мельница; там отец с има займуется, а я и не гляжу на женихов. В печке все стопилось, я колыбы расклепала. Гляди, жених, — я знаю шить и кроить, и коровушек доить, и порядню водить. Тут наладила пойво — и в умах нету, что в избе женихи, порядничаю. Они позвали родителя в сени: пойдем, дескать, есть поговорить. Сошли — поговорили. Отец с матушкой меня — в особый покой.
"Что, дочь, — говорят, — женихов приказала? Идешь ли замуж?" — "Как хотите, — отвечала я, — на воле вашей, вы кормили-поили, дочь я ваша и воля ваша".
Отец поразмыслил и объявил женихам: "На хлеб на соль милости просим, а по это дело не по что".
Народу в избе множество — деревнище большое; сродники стали подговаривать, тут и я говорю: "Что ж, родители, куда вода полилась, туда и лейся; пойду, что господь даст; худо ли, хорошо ли будет, ни на кого не посудьячу".
Мать завыла и говорит: "Что ты, дитятко, что ты оставляешь, покидаешь нас, на тебя вся надежда". — "На меня, — отвечаю, — надия какая? От девок невелики города стоят; остается у вас сын, еще дочь, невестка; мы, девушки, — зяблые семена, ненадежные детушки".
Родитель-отец взял свечу затопил, по рукам ударили, я заплакала, пошло угощенье; зазвала я девушек, в гости поехали, — со звоном, с колокольчиками, а там — песни, игры, танцы. Матушка ужасно жалила, суседи срекались: "Что ходила по свадьбам да находила, двадцатилетняя девушка да идет за шестидесятилетнего старика; не станет жить-любить старичонка, удовщище ведь он да посиделище".