Доезжает он до терему. Вдруг девица: «Душечка идет, я выйду, из седла его выну. Хлеба-соли кушать со мной и спать опочевать». – «А я хлеба-соли кушать не хочу, а отдохну, дорожка не скоро спать». – «А, добрый молодец, чарьской сын, не торопись ехать, а торопись кормить». Вот он опять с простого сердцу лег на кровать. А она его опять туды. «Кто летит?» – «Василий-царевич!» – «А кто сидит?» – «Федор-царевич!» – «Ну, каково же, братанушка, сидить?» – «Да не худо. С голоду не уморит, да и насыта не накормит – фунт хлеба да фунт воды. Эка, паря, вот попали!» Вот и сидят, молодци-то царские дети. (Дальше рассказывается в тех же точно выражениях, как отец созывает пир и как уже младший сын Иван-царевич вызывается ехать к Синеглазке.)
Доехал до дорог до растани и поворотил он на ту дорогу, где самому голодному быть. Ну и доезжает он до терему. Стоит терем, избушка на курье ножке, на собачьей голёшке. – «Эта избушка – к лесу задом, а ко мне передом!» Эта избушка повернулась к лесу задом, а к нему передом. Обратился он в эту фатерку, и сидит там старушка баба-яга старых лет. Шолковый кужель мечеть, а нитки через грядки бросаеть. – «А – говорит – руського духу не видала: русськяя коська сама ко мне пришла. И я этого человека изжарю, на белой свет не опушшу». – «Ах ты, бабушка яга, одна ты нога, ты, не поймавши птицу, теребишь ее, а, не узнавши ты молодца хулишь. Ты бы сейчас скочила, столп отдёрнула и сителем потрясла и говядинки принесла, напоила меня, накормила доброго молодца, дорожного человека, и гля ночи постелю собрала; улёгся бы я на покой бы, а ты села бы ко мне ко зголовью, стала бы спрашивать, а я стал бы сказывать: чей да откуль, милый человек, как тебя зовуть».
Виктор Васнецов. Баба Яга
Вот эта старушка всё дело исправила, его накормила, как следует, и ко зголовьицю села и стала спрашивать, а он стал сказывать. – «Чей ты, милый, да откудь, да как тебя зовуть? Какие ты земли, да какие ты орды, какого отчя, матери сын?» – «Вот я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего я государства, царской я сын Иван-царевич. Поехал я за тридевять земель и за тридевять озёр, в дальнее государство, к девке Синеглазке, за живой водой и за молодой от своего отца-родителя я послом настояшшим». – «Ну, дитя моё милое! она, эта самая сильная богатырка, она мне родная племянка, а брату моему дочка; не знаешь ты, получишь ли, милый, добро».
Вот он поутру вставаёт ранёхонько и умывается белёшенько. На все цетыре поклонился и ей за ночлег поблагодарил. – «Не стоит благодарности, Иван-царевич! каждому полагается ночлег и пешему и конному и голому и богатому, всяким людям. Оставь ты своего коня у меня, а поезжай на моём коне в эту дорожку. Мой конь больше, и палица мояпогрузняя». Вот он оставил у старушки коня; поехал на ее коне. Этот конь способнее, лушее его бежит.
И идет он близко ли, далеко ли. Не скоро дело диется, не скоро сказка сказывается, и он вперед подвигается. Вот и день до ночи коротается, вот он завидел: стоит впереде терем, избушка о курьих ножках, о собачьей голёшке. – «Ах ты, терем-избушка на курьих ножках! Ты повернись к лесу задом, а ко мне передом, мне не век вековать, одна темная ночь ночевать. Как мне из этой фатерки зайти, так и выйти, как заехать, так и выехать!» Вот эта фатерка обернулась к лесу задом, а к ему передом, как он подъехал. Вдруг конь услышал и заржал, а этот откликнулся пушше, потому што бывали одностадные.
Услыхала в фатерке старушка: «Приехала ко мне, видно, сестрица в гости»; и вышла она, и разговаривают между собой. Не сестрица приехала, а приехал молодец прекрасный. – «Пожалуйте ко мне в палатку». Коня этого убрала и его к себе пригласила. Встречают по платью, а провожают по уму. Что у ей в доме нашлось, все взяла и накормила, и опять для ночи постелюшку собрала, к изголовьицю и села. – «Чей ты, милой человек, находишься? Чей ты, да откудь, да как тебя зовуть?» – «А я, бабушка, из такого-то царства, из дальнего государства, царьский сын». – «Куды продолжаешь путь?» – «А поехал к девке Синеглазке за живой водой и за молодой. И надо у нее захватить живые воды и молодые, кувшинець о двенадцать рылець». – «А не знаю, милой, как ты получишь. Она сама сильная богатырка. Она мне племянка, мово брата дочка. А в лес съидешь подальше, побольше нарубишь. А у меня есть старшая сестра, ты туда и съидешь, а у меня ночуешь».
Вот он и обночевался у старухи. Поутру он вставает ранёхонько, умывается белёхонько, на все четыре стороны поклонился. – «Да не стоит благодарности, Иван-царевич! Ночлегу не возят и не носят с собой, везде полагается ночевать и пешему, и конному; оставь ты сестрицина коня у меня, а возьми моего коня; мой конь ешшо бойчая, а палица моя грузняя». Вот он сейчас и отправился. Вот он и видит опять, далеко ли есть. Всю станцию проежжает скоро, все сутки в дороге. Доехал до терема. – «Ах, терем-избушка, обернись к лесу задом, а мне передом! Мне не век вековать, а ночь ночевать!» Подъехал он к этой фатерке; конь услышал, опять заржал, а этот откликнулся пуще.
Вот услышала хозейка: «Приехала, видно, сестрица ко мне в гости!» Поглядела – конь ее, а седок чужестранный, и не знает его. Ну, так вот говорит: «Пожалуйте ко мне в полату. Стречеют вас по платью, а провожают по уму». Вот что у ее свелось – она этого человека напоила и накормила, и собрала этому человеку постельку. – «Чей ты, милой человек, да откудь находишься?» – «А я – Иван-царевич; поехал я за тридевять земель, и еду я за тридевять озёр, еду я в тридесятое царство и надо мне воды живые и молодые и кувшинець о двенадцати рылець». – «А где, дитя мое милое?!. Вокруг ее царства стена три сажени вышины и сажень ширины и стража тридцать богатырей – тебя в ворота не пропустят. А надо тебе ехать в средину ночи да ехать на моём коне – мой конь через стену и перескочит и в ночное время и в первом часу ночи. Хоть севодня еще переднюй, а севодняшнюю ночь переправься». Вот она ему и показывает: «Ты – говорит – бери воду в таком-то мисте, под таким-то номером; а войдешь в спальню, они спят: их тринадцать богатырей, по одну сторону – шесть и по другую шесть. Все в один лик, в один рост».
Вот он сел на ее доброго коня и поехал в ночное время уж. Этот конь – подскакивать, мха, болота перескакивать, рики, озера хвостом заметать. Это дело было, пошла стряпня, рукава стрехня; кто про что, а кто в пазушку. Эту станцию проехал он ходко. Приехал к этому граду, не спросясь, перескочил этот конь и перемахнул стену. Вот он сейчас эти вешши нашол в таком-то мисте, под таким-то номером; добрался и захотел ешше самое увидать. Приходит во спальню. Оне спят. По сторону одну шесть и по другую шесть, она на размашку. Он и напоил в ее колодцике своего коня, а колодцика не закрыл, так и одеяня оставил. Надо ему ехать.
А конь очутил и человеческим голосом проговорил: «Ты, Иван-царевич, погрешил, мне теперь стены не перескоцить». Он начал коня по крутым ребрам: «Ах ты, конь, волчая пасть, травяной мешок, нам здесь не проживать в этом государстве!» Вот конь махнул и одним подковцем заднее левые ноги и задел за стену. У стены струны запили и колокола зазвонили, тут просто волки завыли, и по всему царству пошел звук: «Вставайте! сегодня у нашей богатырки покража большая!»
Вот эта сама Синегорка с двенадцати этими богатырками в погоню. Вот к избе, там другой. Коня переменил, а она не кормя идет. – «Баушка! не видала ли сукина сына, такого невежа?» – «Нет – баушка говорит – не видала. Проехал Иван-царевич, во всем подсолнешном царстве такого нет – солнышко на небе, а он на земле». – «Воротитеся, пожалуйста. Мне не то жалко, что коня напоил, а то дорого, что колодцика не прикрыл!»
Вдруг доехал до другие бабки. Он сел на коня. Он с улицы, а она (богатырка) на улицу. – «Баушка, не видала ли кого?» – «Нет, проехал молодець, да давно уж, молодець прекрасный – солнышко на небе, а он на земле!» Ну он обратился на своего коня и сел. Вот она стала вид забирать; как стала достигать, он на коленки встал и прошшения просит. Ладят эти богатырки на него наехать, с плеч голову снесть. Она и отвитила, что покорной головы меч не сечёт. Слезла сама с коня и берёт его за белые руки и подынает его с земли.
Вот оне тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах, на шелковых травах роскинули оне шатер белополотняный. Тут они гуляли и танцовали в этом шатре три дни и три ночи, трое сутки. Вот они тут обручелись и перстнеми оменелись. – «Через три года приеду я к тебе, свое царство уничтожу». Она отвитила ему: «А ты идь домой, нигде не привертывай – и она домой, и ты домой идь!»
Вот он приехал в свою местность, до этих растаней, до этих до дорог и думает: «Вот хорошо домой еду, а мои братья иде-нибудь в засаде сидят, гниют понапрасну». Вот он поворотил с дорожки, тоже их проведать; обратился к терему; она выскочила и говорит: «О, Иван-царевич! Я тебя давно поджидаю хлеба-соли покушать!» – «Я не покушаю и не поем» – «Дай тебя из седла выну!» – «Видал и лучше тебя!» Она его ввела. Он ее на кровать положил, да сам и спехнул. – «Кто есть там жив человек?» Они, как два комарика, спишшали: «Мы живы – Федор-царевич да Василий-царевич». Он у нее насбирал кое-чего снастей и чего, и вынел их. И подошли они к стене. А зеркала на стене, землей стали порастать. – «Да что мы будем людей пугать? Уж больно черны стали». Он их умыл живой водой, по старому оне и стали, обратились.
Ну, вот хорошо, сичас сил и поехал, а они пошли пешком: коней не было. Приехал он на растанье тут. – «Што, братьица, покараульте мои вешши в коня, а я поотдохну». Вот он лег отдохнуть и богатырским сном заснул. И говорит Федор-царевич: «Что ты, Василий-царевич, думаешь?» – «А вот што, пришлось бы изгнить в ее погребке нам, ежели бы не братец выташшил. Нас отец-от без вешшей немало и чести даст, сделает пастухами. Давай его в нору и спустим, а его вешши возьмем». И спустили его.
Вот он летел туды три дня и три ночи. Улетел, отшиб он свои ноги. Опамятствовал на взморье. У этого моря тольки старый дубник лес, да мелкий сосняк. Только нёбо и вода. Вот и подынается погодушка, божья благодать, из моря и с нёба. У Нагай-птицы дити пишшат, а погодка их бьёт. Взял он с себя снял, Нагай-птицы деток покрыл одеяньем, а сам под дуб ушел от погоды.